Сон его в дни и ночи после убийства Рея Бута вовсе перестал походить на сон. Его сновидения превратились в какое-то наваждение. Казалось, все, кого он когда-либо знал в своей жизни, вернулись под занавес. Руди Спаркмен, указывающий на белый лист бумаги: «Ты как пустая страница». Его мать, барабанящая подушечками пальцев по линиям и кружочкам на другом листе бумаги: «Здесь написано Ник Андрос, милый. Это ты». Джейн Бейкер, уткнувшая лицо в подушки и всхлипывающая: «Джонни, мой бедный Джонни». В его снах доктор Соумс снова и снова просил Джона Бейкера снять рубашку, и снова и снова Рей Бут повторял: «Держите его… я сровняю его с землей… сосунок ударил меня… держите его». В отличие от других снов, когда-либо виденных им, Нику не нужно было читать в них по губам. Он мог слышать, что говорят люди. Сны эти были потрясающе яркими и живыми. Они бледнели, когда боль в ноге выносила его на поверхность и приближала к пробуждению. Затем, когда он снова погружался в сон, возникала новая сцена. В ней участвовали люди, которых он никогда ранее не видел в своих снах, и это были сны, которые Ник, просыпаясь, помнил наиболее отчетливо.
Он находился где-то на высоком месте. Внизу перед ним, как рельефная карта, простиралась земля. Это была пустыня, а над ней необычайно ярко и четко сияли звезды. Рядом с ним находился мужчина… нет, не человек, но очертания человека. Как будто фигура была вырезана из ткани реальности, а то, что действительно стояло рядом с ним, было негативом мужчины, черной дырой в облике человека. И голос этой формы шепчет: «Все, что ты видишь, будет твоим, если ты падешь на колени и поклонишься мне». Ник качает головой, желая отойти подальше от края провала, опасаясь, что фигура может протянуть свои черные руки и столкнуть его вниз.
«Почему ты не говоришь? Почему ты просто качаешь головой?»
И во сне Ник делает жест, который он проделывал столько раз в реальном мире: накладывает пальцы на губы, а затем ладонь на шею… и вдруг слышит, что говорит чистым, очень красивым голосом: «Я не могу говорить, я глухонемой».
«Но ты можешь. Если захочешь».
Ник протягивает руку, чтобы прикоснуться к этой фигуре, страх его, ослабленный изумлением, моментально исчезает, и его охватывает невыразимая радость. Но когда его рука касается плеча фигуры, оно сказывается ледяным, настолько ледяным, что, как кажется Нику, он сейчас растопит эту фигуру. Он отдергивает руку, но к пальцам уже успели пристать кристаллы льда. И вот это пришло к нему. Он слышал. Голос темной фигуры; отдаленный крик ночной птицы; бесконечное стенание ветра. От изумления он снова онемел. Ему открылись новые измерения этого мира, по которым он никогда не тосковал, потому что они были ему не известны, и теперь все это обрушилось на него. Он слышал звуки. Ему казалось, что он и без объяснений знает предназначение каждого из них. Они были прекрасны. Чарующие звуки. Он пробежал пальцами по своей сорочке, восхищенно прислушиваясь к шелесту хлопка под пальцами.
Затем темный человек поворачивается к нему, и Ник ужасно пугается. Это существо, кем бы оно ни было, никогда не делает чудес просто так.
— Если ты станешь на колени и поклонишься мне.
И Ник закрывает лицо руками, потому что он желает все то, что эта черная человекоподобная тень показала ему с этого высокого места в пустыне: города, женщин, сокровища, власть. Но больше всего на свете он желает слышать шорох своей сорочки, когда проводит по ней пальцами, тиканье часов в пустом доме ночью, таинственный шепот дождя.
Но слово, которое он сказал, было: «Нет», а затем его снова охватил ледяной холод, и его толкают, и он летит вниз, беззвучно крича, проваливаясь сквозь эти облачные глубины, падая в запах…
… кукурузы?
Да, кукурузы. Это был уже другой сон, они переплелись, сливаясь в один, и между ними трудно было провести границу. Он находился в поле, среди зеленеющей кукурузы, пахло летней землей, навозом, зеленью. Он поднимается на ноги и начинает идти сквозь заросли кукурузы, внезапно останавливаясь, когда вдруг понимает, что слышит мягкий шелест стеблей, июльского ветерка, гуляющего по полю… и что-то еще.
Музыку?
Да — какую-то музыку. И во сне он думает: «Так вот что люди подразумевают под этим». Музыка доносится откуда-то издалека, и он вдет в том направлении, желая узнать, извлекается ли это кружево чудесных звуков из того, что называют «пианино», «труба», «виолончель», или из чего-то еще.
Ноздри ему щекочут горячие запахи лета, над ним купол ослепительно синего неба и везде этот чарующий звук. Ник на вершине счастья. А когда он приближается к источнику чарующих звуков, к музыке присоединяется голос, старческий голос, словно потемневшая кожа, немного проглатывающий и растягивающий слова, будто песня была тушеным мясом, неоднократно подогреваемым, но никогда не теряющим своего букета. Словно загипнотизированный, Ник идет на звук этого голоса.
В тихий сад я пришел на рассвете,
Запах роз, блеск росы был приветен,
И услышал я голос с небес:
«Сын… Господний… ныне воскрес!»
Он явился. Он говорил,
Чтобы дух свой я Им укрепил,
В светлой радости мы пребывали,
В нам одним лишь доступных далях.
Когда стихи затихли, Ник раздвинул побеги и в просвете увидел домик, скорее даже хижину, с ржавой бочкой слева и старенькими качелями справа. Они свешивались с яблони, корявой и дуплистой, но удивительно зеленой. Веранда покосилась. Окна были открыты, летний ветерок ласково играл ветхими белыми занавесками. На крыше старенькая закопченная труба из оцинкованного железа склонилась в странном поклоне. Этот домишко стоял на поляне, а с четырех сторон его окружали поля кукурузы, простирающиеся куда ни кинь взгляд; и лишь с севера это зеленое море прорезала грунтовая дорога, на горизонте превращающаяся в точку. И именно тогда Ник понимает, где он находится: округ Полк, штат Небраска, западнее Омахи и немного севернее Осиолы. Этой грунтовой дорогой было шоссе № 30.
На пороге сидит самая старая женщина Америки, негритянка с растрепанными редкими седыми волосами, на ней домашнее платье и очки. Она так худа, что, кажется, даже легкий летний ветерок может сбить ее с ног и унести в высокое синее небо, переместить ее до самого Джулисбурга в Колорадо. Инструмент, на котором она играет (возможно, именно его тяжесть удерживает ее на земле), — это «гитара», и во сне Ник думает: «Так вот, значит, как звучит «гитара». Отлично». Он чувствует, что может простоять вот так весь остаток дня, наблюдая за старенькой негритянкой, сидящей на пороге своей лачуги посреди кукурузных полей Небраски, стоять вот здесь, западнее Омахи и немного севернее Осиолы в округе Полк, и слушать. Лицо ее испещрено миллионами линий, как карта штата, география которого еще не устоялась — реки и каньоны вдоль ее коричневых шагреневых щек, горные кряжи на подбородке, впадины глаз.
Она снова запела, аккомпанируя себе на старенькой гитаре:
Иису-у-се, восстань и гряди,
Иисусе, к людям приди,
Потому что пришло… Твое время,
Ждет Тебя… наше грешное племя,
Как Ты нужен сейчас… о приди!
Сын Господен, восстань и гряди!
Она бережно, как ребенка, кладет гитару на колени и жестом манит Ника к себе. Ник подходит. Он говорит, что хотел только послушать ее пение, песня прекрасна.
— Ну что ж, пение это Божья благодать. Теперь я занимаюсь этим почти целыми днями… как ты справился с тем темноликим мужчиной?
— Он испугал меня. Я боюсь…
— Мальчик, ты должен бояться. Даже дерево в темноте, если посмотреть на него под определенным углом, может испугать. Все мы смертны, молись Господу.
— Но как же я сказал ему «нет»? Как же?
— Как ты дышишь? Как ты видишь сны? Этого не знает никто. Но ты приходи ко мне. В любое время. Меня называют матушкой Абигайль. Я самая древняя старуха в этих местах, и я до сих пор сама пеку бисквиты. Приходи ко мне в любое время, мальчик, и приводи с собой друзей.
— Но как я выберусь из всего этого?
— Благослови тебя Господь, мальчик, никто кроме Него не может помочь. Просто надейся на лучшее, приходи к матушке Абигайль в любое время, когда тебе только этого захочется. Думаю, я еще буду здесь; и не слишком оглядывайся по сторонам. Приходи ко мне. Я буду… — здесь, прямо здесь.
Ник постепенно просыпался, и постепенно исчезала Небраска, и залах зреющей кукурузы, и темное, сморщенное лицо матушки Абигайль. Реальный мир просачивался в его сознание, не столько заменяя мир сна, сколько накладываясь на него, пока не заполнил все его существо.
Он находился в Шойо, штат Арканзас, звали его Ник Андрос, он никогда не говорил и никогда не слышал звука «гитары»… но он был все еще жив.
Он сел на диване, приподнял ногу и осмотрел рану. Отечность немного спала. Острая боль прошла, нога лишь неприятно ныла. «Я выздоравливаю, — с огромным облегчением подумал Ник. — Думаю, со мной все будет хорошо».
Он встал и проковылял к окну. Нога не гнулась, но это была та одеревенелость, которая проходила после некоторой разминки. Он взглянул на молчаливый город — уже не Шойо, а труп Шойо — и понял, что сегодня ему просто необходимо покинуть его. Он не сможет уйти слишком далеко, но должно же быть положено начало пути. Куда идти? Ему казалось, что он знает ответ и на этот вопрос. Сны были всего лишь снами, но для начала неплохо было бы отправиться на северо-запад. К Небраске.
Ник выехал на велосипеде из города в четверть второго пополудни третьего июля. Утром он собрал рюкзак, положив туда несколько упаковок пенициллина на случай, если они понадобятся, и несколько банок его любимых консервов с томатным супом и равиоли. Также он прихватил с собой патроны к пистолету и походную коробку с кухонными принадлежностями.