«Открой жалюзи номер один, три, пять, семь».
Хмырин открыл жалюзи. По правому борту коскора обнажились светлозеленые термофотобатареи.
«Подключи аккумуляторы номер один, три, пять, семь».
Подключил. Смехота, если подумать. Такую ерунду не автоматизировать? Последнее и единственное творчество — Уставы сочинять, а потом поправки к ним. Смехота...
Между тем, становилось все жарче и жарче. Кондиционер работал на полную мощность, но какова та мощность!
И вот уже пот градом катит. К такой жаре Хмырин не готов. К такой жаре еще предстоит приспособиться. Если это вообще возможно. А новичку и тут хуже. Невесомость плюс жара. Он от холода, наверняка, страдал не раз, а от жары вряд ли...
Эх, в тень бы сейчас, в тенечке красота!..
7
А майор в доме прижился. И всем своим поведением показывает, что они с Ираклием, а также, само собой, с Гортензией, имеют много общего, и главное, что соединяет их — это любовь к Целесообразности и вообще ко всему целесообразному. То есть он не просто ночевать приходит в эту жилую ячейку, а приходит морально и духовно обогреться в обществе идейно близких людей.
Как такому скажешь, что с трудом его переносишь, что у тебя при виде него пропадает аппетит и снижаются успехи в учебе? Трудно сказать. Воспитание не позволяет. Да и опасно.
Его бы, конечно, лучше всего разоблачить, и опыт как будто есть, но если отправить доказательства по почте или по телефону позвонить, то с тем же самым майором и столкнешься. А как сделать, чтобы не столкнуться, чтобы гарантированно выйти на майоровское начальство, Ираклий пока не знает. И узнает ли когда-нибудь — большой вопрос. И он изо всех сил стискивает зубы, улыбается майору приветливо, разговаривает — обходительно.
А впрочем, майор — мужик явно неплохой, это по всему видать, а что забирает он разоблаченных брачелов, так служба заставляет, куда от нее денешься, не будешь забирать — тебя заберут. Элементарно.
По всему видать, майор очень хочет понравиться Ираклию. Может, из-за матери, а может, Ираклий интересен ему сам по себе. Почему-то Ираклию хочется, чтоб это так и было. Ираклий на себя сердится, а ему все равно хочется.
По утрам майор весел, он поет песни, шутит, рассказывает истории, причем не про свою целесообразную службу, а совсем про другое, постоянно подмигивает Гортензии или Ираклию. То есть подлизывается. То есть хочет жить с ними всегда, а не временно. Иначе не стоило особо подлизываться — ведь до материной постели допущен, чего же еще...
Майор хочет, чтобы Ираклий называл его дядей Паршивцевым. А Ираклий зовет его товарищем майором дядей Паршивцевым или просто товарищем майором. Тот пробовал настаивать, но Ираклий выдумал неотразимое пояснение: «Мне скоро кончать школу и поступать на факультет ВКК, а потому надо учиться иметь дело с официальными лицами, а кто этому научит, если не семья и школа?»
Паршивцев сразу руки поднял. Сдаюсь, мол. Но ему явно взгрустнулось. И он не сдался. Продолжает стремиться к сердечности в отношениях.
Например, однажды пригласил Ираклия на экскурсию в свое управление. Ираклий пришел не один, а с другом Ювеналием, и майор водил их по управлению целый день, все показывал, ничего не скрывая, кроме разумеется, установки для приготовления брикетов, темницы, операционной, сварочной.
Паршивцев даже познакомил ребят с добродушным стареньким генералом, начальником управления, он представил Ираклия сыном и трогательно смутился при этом, покраснел.
В другой раз Паршивцев разбудил Ираклия в воскресенье рано-рано, они облачились в скафандры и отправились на природу, к морю. А по пути к ним присоединился все тот же Ювеналий, они долго-долго ехали по застекленному морю, пока не доехали до сектора забора воды, где море плескалось, ничем не сковываемое, и пахло... Впрочем, оно нехорошо пахло.
После всего этого Ювеналий все чаще говорит: — Заглавный у тебя отчим, мне бы такого!
— Он мне не отчим, — всякий раз отвечает Ираклий, насчет «заглавности», однако, не возражая.
— Как же не отчим, самый натуральный отчим! — спорит Ювеналий.
— Формально, может быть. А по сути — нет. Потому что звание «отчим» еще более высокое, чем «отец».
— Схоластика! — орет Ювеналий и остается при своем мнении.
Впрочем, друзья не ссорятся. После разоблачения учительницы они вообще, как братья. Никогда они не говорят о чувствах, но и так ясно, и так видно.
Даже нарастающее равнодушие противоположного пола к Ювеналию, прямо пропорциональное нарастающему интересу к Ираклию, ничуть не омрачает отношений. Они вместе смеются над превратностями и причудами жизни, смеются над женской несамостоятельностью, ибо перемена женского вкуса отчетливо совпала с новой темой, изучаемой на уроках прикладной целесообразности.
Едва только девушки узнали, что редкие, соломенного цвета волосики, веснушки, блеклые глаза и нос картошкой — признаки чистоты человеческой породы, а кудрявые волосы, орлиный профиль, пронзительный взгляд, прямые ноги и высокий рост — признаки чего-то, как минимум, сомнительного, так моментально изменили прежним пристрастиям. За какую-то неделю отношение к Ираклию прошло эволюцию от полного равнодушия до явного обожания. К Ювеналию — наоборот. И еще неизвестно, кому из двоих пришлось труднее. Пожалуй, Ираклию. Он в те дни едва не растерял свой юмор, основанный прежде всего на ироничном отношении к себе.
Ювеналий же... Ювеналий был уверен, что многие бывшие его поклонницы лишь маскируют свои истинные чувства. Ибо так надо. Ибо...
Однако отнюдь не любовные проблемы были для Ираклия и Ювеналия главными после того, как они разоблачили Ноябрину Фатьяновну. Теоретически-то все просто: разоблачили — значит совершили пусть не подвиг, однако же поступок. Общественно полезный. Но на практике все так неоднозначно, все так индивидуально в каждом конкретном случае...
Конечно, пожалеть учительницу никто и не подумал. Не умели, не приучены были. Если бы кто-нибудь пожалел ~ ими бы даже не Служба прикладной целесообразности занималась, а Служба прикладной психиатрии. И поставила бы диагноз традиционный: слабоумие выше целесообразного или интеллект ниже целесообразного. Что — один черт.
А вот зрело нечто вокруг Ираклия и Ювеналия совершенно независимо от их физиологических особенностей. То есть зрело вокруг друзей нечто более значительное, нежели симпатии или антипатии девушек, не мешая симпатиям и антипатиям, никак с ними не соприкасаясь, что странно и логически не объяснимо.
И не придумано названия этой неопределенной, сгущающейся прямо в воздухе напряженности, которую лишь весьма приблизительно обозначим — опасность.
Опасность должна откуда-то исходить, от кого-то исходить, а те, от кого могла исходить эта опасность, еще не осознавали отчетливо — почему возникает некое неприятное ощущение при виде Ираклия и Ювеналия, почему как-то некомфортно становится, когда эти люди присутствуют поблизости, а главное, не осознавали — хочется ли немедленно избавиться от неприятных ощущений и дискомфорта или черт с ними...
В общем, Ираклий и Ювеналий, разоблачив учительницу, скоро сами стали все больше и больше бояться разоблачения. Чутье им подсказывало, интуиция, шестое чувство. Они уже почти весь курс прикладной целесообразности прошли, то есть вполне созрели для разоблачения, так ведь созрели и остальные одноклассники, но одни были, как и прежде, беззаботны, а другие пребывали в изматывающем душу и постоянно нарастающем напряжении.
И опять, конечно же, больше всех паниковал Ювеналий.
— Все. Крышка нам. Я чувствую. Разоблачат, как пить дать. Дезинтегрируют нас. А то еще хуже — болтают, молодых на запчасти. Ты, может, еще и спасешься. Девки на тебя не докажут, они все влюблены в тебя. А вот мне... Им бы забыть, что я им нравился... И зачем ты только в тот раз за меня заступался, тянули тебя за язык!..
— А ты зачем подчеркивал черным фломастером?! Тянули тебя за руку! Ноешь и ноешь, ноешь и ноешь, твое нытье мне уже вот где! Без тебя тошно, а ты нет, чтобы думать, думать, как нам быть!.. Того и гляди, сам побежишь сдаваться на запчасти?.. Говори, что делать?
— Посоветоваться с твоим отчимом! — рубанул Ювеналий сплеча.
Ираклий аж вскочил, распахнул рот, чтобы спорить, возражать, отмести с негодованием, что называется, и... Закрыл рот. И открыл вновь только после продолжительной паузы.
— А что... Может, и впрямь...
А Ювеналий уже опять завибрировал:
— Как бы он нас сам не разо...
— Зачем? У него другие обязанности. Давно бы мог, если бы хотел...
— Правильно! На фига ему! Велика честь —двух пацанов... К тому же он тебя любит, как родного сына, я тебе давно говорил! А родной сын, это не родной, к примеру, муж. Это гораздо...
— Гораздо, гораздо... Решено. Сегодня же я с Паршивцевым потолкую. Неохота на запчасти... Один потолкую! Такие разговоры ведутся только с глазу на глаз, а лучше бы и вообще их не было...
— Само собой — один. Я и не думал. С чего ты взял?..
...Паршивцев выслушал Ираклия с максимальным вниманием. Парень все надеялся, что отчим его прервет на полуслове, расхохочется, потреплет вихры и скажет, что все ерунда, что нечего брать в голову... Нет. Майор задумался, заходил по ячейке туда-сюда. Наконец заговорил:
— Хорошо, что у вас такое острое чутье. А то, что брачелов до двадцати пяти пускают на запчасти — правда. Брачелов до сорока — заваривают в коскоры. Старых — дезинтегрируют и превращают в брикеты для синтезаторов. Есть еще кой-какие слухи. Про них ничего пока не скажу. Не знаю. Но узнаю. Если доживу...
Вот я и выболтал тебе служебную тайну... А выболтать служебную тайну может только брачел. Впрочем, это вы уже в школе проходили... Ты помнишь, как я увел твоего отца... Теперь ты можешь...
Ираклий потерял дар речи. Чего угодно он ожидал от Паршивцева, только не этого. Горло перехватило. Захотелось убежать и где-нибудь поплакать. Едва сдержался. Вот родной отец никогда не открывал ему никаких тайн. Может, он их сам не знал? А если б знал?