Чем больше наблюдал Хмырин за Паршивцевым, тем симпатичней тот ему казался. Несмотря на большой нос, несмотря на все прочее. Хмырина давным-давно перестало тянуть по ночам к иллюминатору, а если что-нибудь такое случайно и попадалось на глаза, то никаких особых эмоций не возникало. Разве — самую малость.
Видно, переболел Хмырин и этой болезнью. Последней детской болезнью ревности. И он уже, в некоторых критических случаях, орал на весь коскор: «Да разоблачи ты ее к чертовой матери? Это ж сумасшедшая баба? Фанатичка? Она и тебя погубит!»
Но майор на эту телепатию не реагировал. Наверное, любовь экранировала его мозги...
Как и рассчитывал Паршивцев, первоначальная неприязнь Гортензии к девчонке скоро стала ослабевать под воздействием разнообразных причин, самой главной из которых, несомненно, была сама девчонка. Во-первых, ее звали Всеславой, а это имя было совсем не характерным; во-вторых, она была умилительно приветлива при встречах с Гортензией и Паршивцевым; в-третьих, она знала огромное множество народных песен и очень жалобно их пела; в-четвертых, она и танцы народные умела плясать, и сказки рассказывать, в то время как подавляющее большинство населения даже и слова такого не знало — «сказка», кстати, история Вани Дая в ее интерпретации звучала совсем иначе.
Но особо Всеслава потрясла всех, когда составила для синтезатора такую программу, по какой, наверное, не работал ни один синтезатор в мире. Получилась народная пища, настолько экзотическая и одновременно вкусная, что хоть на выставку народных ремесел отдавай, хоть предъявляй Верховной дегустационной комиссии, хоть самим экспертам целесообразности?
Конечно, эти таланты Всеславы сильно выламывались из общего фона узких специализаций. Но они были патриотичны! А патриотизм брачелам категорически не свойствен!
И Гортензия полюбила девушку. Стала по ней скучать. Ведь вообще-то у Ираклия было мало свободного времени, и они с Всеславой редко бывали вместе, еще реже — в гостях у предков...
Как-то Ираклий прибежал с занятий в крайне возбужденном состоянии.
— Мамы нет? — крикнул он с порога срывающимся голосом.
— Не пришла еще... Случилось что-нибудь? — Возбуждение мгновенно передалось Паршивцеву, сразу подумалось об опасности, более реальной, чем в прошлый раз, иначе Ираклий просто не подал бы вида.
— Не то чтобы случилось, просто узнал нечто весьма и весьма занятное! — Ираклий нервно хохотнул.
— Так выкладывай, не томи душу!..
— Небось, служебная тайна!
— Какого черта...
— Ладно уж... Долг платежом красен. Хорошо, что матери нет. Мы сегодня первый раз на тренажерах занимались. Я как вошел внутрь тренажера, остолбенел! Оказывается, у флагманов иллюминаторы имеют одностороннюю прозрачность! Изнутри видно, снаружи — не видно! Снаружи даже то не видно, что на этом месте иллюминатор, а не обычный бронелист! Представляешь? Ты слышал про это что-нибудь?
— Кажется, что-то слышал... Но внимания не обратил... Я вообще-то в технике... Ну и что тут такого?
— Эх, а еще майор? — В голосе Ираклия зазвучали ирония и превосходство, но Паршивцев и не подумал обижаться: нормально, парень скоро станет специалистом и должен гордиться, что он специалист. — Да ведь коскор — тот же флагман! У него, следовательно, тоже есть иллюминатор. А в коскоре — брачел. Который с нас не сводит глаз. Чем ему еще заниматься в свободное от рабства время!
— Ох ты, мать честная! — потрясенно охнул майор. — И ведь там, в коскоре, вполне может сидеть... Ё-маё... — Он схватился за голову. — Ни в коем случае нельзя говорить об этом матери, ни в коем случае...
— Понятно... — Ираклий вышел из комнаты на цыпочках. Когда-то Паршивцев открыл ему служебную тайну и мгновенно утешил. А он зачем открыл свою дурацкую тайну хорошему человеку? Чтоб человек был безутешен всю жизнь? Чтобы он всю оставшуюся жизнь чувствовал себя голым на сцене? Эх, дубина!..
Ираклий бы не так проклинал себя за болтливый язык, если бы знал, что голый человек довольно быстро осваивается на сцене.
Хотя, конечно, жизнь Паршивцева с тех пор усложнилась. Он ощущал постоянное напряжение, следил за каждым словом, жестом, шагом, а прежде чем лечь спать, что-нибудь как бы невзначай набрасывал на оранжевое чудовище.
Хмырин при этом говорил:
— Да брось, майор, исполняй свои обязанности спокойно. Раз есть обязанности, кто-то же должен их исполнять... А я уж сто лет и не смотрю на вас?
Говорил, но посмеивался. И чувствовал легкое злорадство. Пытался его гнать прочь, но оно не прогонялось...
Первый полет в космос запомнился Ираклию на всю жизнь. Их, курсантов, погрузили в специальные учебные посудины, изнутри похожие на небольшие кинозалы, и закинули на околоземную орбиту. Посудины управлялись так же, как и коскоры, то есть радиокомандами преподавателя, но побывать в космосе в качестве пассажира — и то недоступное почти никому счастье.
Другая экскурсия была подальше. За Железный Занавес. И новое счастье — Солнце! Свет!
Кстати, к невесомости курсантов приучили раньше. Еще во время земных тренировок. А кто приучиться не смог — того перевели на другие факультеты из-за профнепригодности.
Любопытно, что среди брачелов никогда никакой профнепригодности не бывало, хотя они были далеко не курсантского возраста и оказывались в длительной невесомости сразу, без всяких тренировок. Брачелы-новички, случалось, блевали по нескольку дней кряду, и внутренность коскора выглядела тогда ужасно, но рано или поздно морская болезнь проходила, силы возвращались, и бедняга принимался за уборку...
Когда Ираклий впервые в жизни увидел Солнце, то поначалу просто-напросто забыл обо всем. Как ударила в сердце волна гордости за человечество, укротившее такую стихию! Как ударила в голову мысль о ничтожности, гадкости и жалкости всех сомнений!
Но тут вспомнились отец на розовом облаке, Паршивцев, дающий спасительный совет, но главное — Всеслава... И кончилось наваждение. Стал Ираклий окончательно взрослым. То есть окончательно сформировались его убеждения, преодолев последний рубеж, на котором их еще можно было сменить...
График учебных занятий составлялся так, чтобы у курсантов оставалось как можно меньше свободного времени. Такой испытанный полувоенный режим. Максимально эффективный. Курсанты уже самостоятельно пилотировали учебные флагманы, а все не кончались тренировки, начавшиеся еще на первом курсе. Ну ладно — крутились на центрифугах, упражнялись в спортзалах и на беговых дорожках, а зачем наматывать бесконечные часы в сурдокамерах, словно это летные часы?
Впрочем, строгостей, полагающихся для сурдокамер, давно не было. Если поначалу в сурдокамеру категорически запрещалось брать какие бы то ни было вещи, кроме уставных, то позже стали разрешать все, что угодно. Если поначалу сидели сутками без света, еды и воды, то теперь можно было самому включать и выключать свет, питаться также, _как и на воле, читать прихваченные с собой учебники, в том числе и секретные, даже смотреть дни и ночи напролет визор. Оставалось разрешить прихватывать в сурдокамеру подружек, правда, тогда отбоя не стало бы от желающих дополнительно потренировать психику...
Ираклий изолировался от мира вдвоем с учебником космического материаловедения. Эта наука давалась ему трудней прочих, она раздражала своей очевидной ненужностью для будущего вожкоскора. Но когда с курсантами советовались при составлении учебных программ! Раздражайся, не раздражайся, а изволь к определенному сроку обзавестись определенными знаниями и сумей их предъявить, а целесообразны они или нецелесообразны — есть кому решить без тебя.
Конечно, помнил Ираклий наказ отчима насчет того, чтобы интересоваться сверхположенным, и был с этим наказом вполне согласен, но откладывал его выполнение на потом, когда станет посвободней...
«Обшивка коскора изготавливается из специальной малоуглеродистой стали, легированной хромом и ванадием. Диаграмма такой стали изображена на фиг. №...» — монотонно зубрил Ираклий, уединившись в списанном и разукомплектованном коскоре на пять суток, он часами всматривался в ненавистную диаграмму и пытался воспроизводить ее на память.
И вот экзамен.
— Щит Целесообразности, или Железный Занавес, или сокращенно ЖЗ, состоит, конечно, не из железа, а из химически чистого синтетического металла — даздравия-478, при обычных условиях короткоживущего, а потому в природе не встречающегося.
ЖЗ представляет собой полую тонкостенную сферу, внутри которой, ради более целесообразного использования, заключен Генеральный Источник Энергии, сокращенно — ГИЭ, попросту — Солнце. Сфера имеет пятьдесят шлюзов для прохода эскадр на подзарядку.
ЖЗ был построен по проекту великого ученого, инженера и материаловеда Лившина, он имеет толщину в полмиллиметра. Даздравий стабилен благодаря жесткому излучению и мощному полю гравитации, имеет нулевую теплопроводность, то есть идеально сберегает энергию; его прочность на сжатие практически бесконечна, зато на изгиб — ничтожна. Но изгибающих напряжений нет, а потому тончайшая оболочка непробиваема даже для метеоритов...»
Ираклий пересказывал учебник почти дословно, и довольный преподаватель прервал его с видимым сожалением. Если бы он только знал, как ненавидит этот образцовый курсант космическое материаловедение, а заодно и материаловеда.
Кстати, майор насчет учебы советовал Ираклию следующее:
— Не стоит тебе так уж... Есть ведь двадцать девятая характерная особенность, ни в каких учебниках не отраженная... Знаешь, какая?
— Какая?
Майор красноречиво повертел пальцем у виска.
— Дурь, что ли?
— Наоборот.
— Ум?
— Именно. Не стоит его выпячивать. Как, впрочем, и дурь. Средний ум, среднее трудолюбие, средняя внешность — вот наши три кита.
Давно уж Ираклий не сомневался в отчиме, не усомнился в его правоте и сейчас, но физически не мог быть средним. Все его существо сопротивлялось. А существом его были, пожалуй, азарт и честолюбие.