— Хмырин, — глаза Гортензии сияли решимостью, — ты же понимаешь, я должна, я не могу поступить иначе... Я давно подозревала и гнала прочь эти подозрения, но ты сам каждый раз... Особенно сегодня... Ты — брачел? Ты об этом всегда знал?
— Если верить учебнику, то об этом невозможно не знать... Но учебник написан, сама знаешь, кем... И не исключено, что все в этой жизни теперь нужно поворачивать на сто восемьдесят градусов. Понимаешь, все-все! Это ж задуматься только...
— Звоню! Звоню! Слушать невыносимо!
— Может, отложишь до утра?
— Сегодня, сейчас, немедленно, я не могу дышать одним воздухом с тобой!
— Даже так... Что ж, может, ты и права... Это, по крайней мере, логично... Да, логично. А то вдруг я ночью, как профессор Ведьмак, уклонюсь от целесообразного решения...
— Брось, Еремей. Ничего такого я не думала. Просто вот-вот должен прийти из школы Ираклий. Не хотелось бы лишний раз нервировать мальчика. Ведь когда он придет, мы не сможем до утра делать вид, будто ничего не произошло...
— Ну, почему не сможем...
— Потому что НЕ ДОЛЖНЫ! Словно не знаешь. А так он придет — тебя уже нет. Я объясню, и все.
— Мне бы хотелось самому...
— Я понимаю! Но ты — брачел? И твои объяснения не могут быть... Ведь ты обязательно начнешь нести нецелесообразные вещи!
— Начну. А делать этого не стоит. Ты права. Зачем парню раньше времени знать горькую истину о том, что все мы, в сущности... Молчу, молчу. Кстати, если хочешь знать, это совсем не горе — вот так однажды со всей отчетливостью понять, до чего же ты бесполезен для Целесообразности!.. Звони. Вызывай. Не теряй времени. И запомни — я любил тебя всю жизнь.
— А я — тебя. До самого последнего момента.
— Само собой. А то раньше бы разоблачила. Любовь слепа.
— Даже в такой момент не можешь без иронии. Двенадцатая характерная особенность. Вторая группа.
— Это по классификации Ведьмака. А на самом деле, может быть...
— Я все равно тебя не слышу... Алло! Служба целесообразности? Записывайте адрес: Северная зона, сектор Г-52, ячейка 1343/117. Приезжайте, пожалуйста, побыстрее... Я понимаю, что заявок много, но у меня сын должен вернуться из школы, и мне бы не хотелось... Что?.. Нет, спецсредства не нужны. Бра-чел вменяем, не агрессивен, оружия не имеет... Спасибо. Жду...
Вот и позвонила...
— Может, простимся, пока их нет?
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего особенного... Хотя, конечно, можно и так, как бывает между мужем и женой...
— Ты с ума сошел!
— А что? Еще вчера это было обычным делом...
— Да как ты смеешь такое предлагать?!
— Я же от чистого сердца...
— «От чистого сердца»! Одиннадцатая характерная особенность — крайний цинизм. Какой же ты, однако, брачел, стоило только сбросить личину!..
— Но ведь ты сама прежде...
— «Прежде»! Мало ли что было прежде? Хотя...
Послышался долгий, требовательный звонок в дверь. Гортензия умолкла на полуслове. Сжалось сердце у Хмырина.
— Ну вот, не успели, пока ты корчила из себя...
Но самообладание к Гортензии уже вернулось, а вместе с ним — принципиальность, твердость.
— Чего «не успели»? Что значит «корчила»? Неужели ты мог помыслить?!.
И она заспешила к двери. У Хмырина было несколько мгновений, чтобы распорядиться самим собой, не дожидаясь целесообразного решения. И он хотел распорядиться самим собой, как Ведьмак. Схватить со стола нож да полоснуть по горлу — нате!..
И тут Хмырин отчетливо, как никогда, понял, что это далеко не самый трусливый выход, как его уверяли всю жизнь. А в чем только не уверяли!..
Но настроился Еремей на философский лад: смерть не уйдет, а прежде стоит познать нечто среднее между жизнью и смертью, если, конечно, не врет молва о том, что разоблаченных брачелов запаковывают в коскоры...
Философия нередко выручает в самых трудных ситуациях.
Щелкнул замок, и жилая ячейка наполнилась людьми в темнозеленой униформе. Двое встали у окна, двое — у двери, один подошел к Хмырину вплотную и стал его сосредоточенно ощупывать, а самый главный, с фиолетовыми лягушками на погонах, сел за стол и начал оформлять документы. Главный был плешив, имел под глазами мешки, а еще имел сизый крупный см нос, слегка загнутый книзу.
«Двадцатая характерная особенность», — отметил про себя Хмырин, бесцеремонно разглядывая носатого майора.
Хозяин носа перехватил взгляд. Усмехнулся. Не зловеще, а как-то, пожалуй, сочувственно.
— Имя, фамилия?
— Еремей Хмырин.
— Имя, фамилия? — повторил майор, слегка повысив голос. Он на Хмырина больше не глядел, а глядел на Гортензию пристально и строго. Ей даже показалось, что такой взгляд способен в любом человеке моментально разглядеть все двадцать восемь характерных особенностей.
— Еремей Хмырин он, — отчеканила женщина и повторила: — Еремей Хмырин,товарищ майор!
— Год рождения?..
Хмырин изо всех сил старался казаться безучастным. Раз его человеком не считают, а считают бессловесной чуркой...
— Примите мои искренние соболезнования, — вполне равнодушно сказал Гортензии майор, когда заполнил все необходимые документы. —Долгие годы вы вели совместное хозяйство с брачелом, это может случиться с каждым, никто от ошибки не застрахован. И я уполномочен заявить, что общество не имеет никаких претензий ни к вам, ни к вашему сыну, напротив, за гражданское мужество и верность Целесообразности вы на месяц освобождаетесь от муниципального энергоналога...
— Простите, но я вовсе не стремилась к личной выгоде, я просто исполнила долг, на моем месте так поступил бы каждый, а потому я прошу освободить меня от освобождения...
Это была общепринятая словесная формула. По визору она повторялась каждый день на разные лады.
— Зря. Ваш коскор, насколько мне известно, сейчас на профилактике, значит лишней энергии у вас нет. Поэтому я настаиваю от имени муниципалитета.
Гортензия пожала плечами. Лишней энергии и впрямь не было.
— Последнее. Я обязан сообщить вам, какова будет дальнейшая судьба этого брачела.
«Вот оно!» — вздрогнул Хмырин.
— Меня это не волнует.
— Охотно верю. И тем не менее — обязан.
— Тогда слушаю.
— Он не будет дезинтегрирован немедленно, поскольку может приносить пользу. Он будет работать, его будут кормить. Он проживет еще лет десять, если будет работать хорошо. Полагаю, это гуманно. Точнее, милосердно. Ибо слово «гуманно» может относиться только к человеку. Вы со мной согласны?
— Вполне, товарищ майор.
Хмырин стоял, затаив дыхание, вцепившись в косяк. Носатый не сказал ни слова о том, какая работа его ждет, но это и так было ясно.
— Нам пора. Распишитесь вот здесь о неразглашении. И дайте ему немного еды с собой, а то пока прибудет на место...
Майор направился к выходу, фиолетовые лягушки на плечах запрыгали, как живые. Впрочем, лягушки вымерли на Земле несколько веков тому назад, и никто не мог знать, как они прыгали и прыгали ли вообще. Возле двери, однако, произошла заминка. Едва молчаливые помощники приготовились распахнуть ее перед шефом, как она сама распахнулась.
— Сынок! — Хмырин совсем не готов был к тому, чтобы предстать перед сыном со сложенными на затылке руками, он мечтал запомниться парню веселым, свободным, ироничным, умным. Человеком.
Бывший вожкоскор посмотрел на темнозеленого майора умоляюще. Конечно, майору было в высшей степени наплевать на него. Он таких бывших людей на своем веку повидал множество.
И все-таки кивнул носатый. И Хмырин с удовольствием убрал руки с затылка.
— Ого, какие у нас гости! — сказал Ираклий, Мигом поняв, что происходит, и только на миг мелькнули в его глазах ужас и боль. — Здрасьте!
Очень хотелось Хмырину сказать что-нибудь сыну напоследок. Но и рта не раскрыл. Потому что — нельзя. Не положено. Хотя, казалось бы, наступил момент, когда уже можно не соблюдать правила, придуманные для тех, кому есть что терять...
Раскрыла рот Гортензия. Возможно, она опасалась, как бы Хмырин не ляпнул чего-нибудь, как бы не испортил торжества суровой целесообразности, как бы не опошлил его.
— Вот, сынок, как порой бывает в жизни.
А Ираклий уже был прежним — невозмутимым, насмешливым, вежливым, только краска отлила от его лица, уступила место бледности, на фоне которой еще отчетливей проступили бесчисленные веснушки, нос стал казаться еще курносей и потешней, чем был на самом деле.
— Вижу, вижу. Ты отца разоблачила. Долго же ты к нему присматривалась. Подозрительно долго... Вот потеха? А у нас сегодня как раз был вводный урок по прикладной целесообразности! А на перемене говорят, что один из авторов учебника — брачел! А домой прихожу — родной отец! Тоже — бесполезная вещь? Не потеха ли? Что-то у тебя, мама, глаза как будто выпуклые... Или мне уже кажется...
— Типун тебе на язык, Ираклий! Какие же они выпуклые, глаза как глаза, ты что, сынок!
— Значит, вогнутые. Значит, показалось...
— Стыдно, молодой человек, — счел нужным заступиться за несчастную женщину майор.
Даже разоблаченному Хмырину стало не по себе, даже он молча осудил такое поведение сына.
— Вы совершенно правы, товарищ майор. Мне стыдно. Извините, товарищ майор, извини, мама. — Ираклий вдруг сделался подчеркнуто серьезным, лицо его стало обычного цвета.
— Шагом марш, — скомандовал майор.
Хмырин не позволил себе оглянуться.
Ушли темнозеленые. Увели Хмырина. Ираклий пошел мыть руки, мать захлопотала возле синтезатора, не жалея энергии, синтезировала .любимые в семье блюда, а еще синтезировала себе рюмку водки, а сыну немножко сладкого вина. Ведь, как ни крути, а в доме случился внеочередной праздник.
Сели за стол. Выпили, поели. Поговорили о том, о сем. О Хмырине, само собой, ни слова. Но из головы-то не выкинешь. И не получилось праздника. Почему-то душа его не приняла.
— Мам, я после школы, наверное, подамся в Службу прикладной целесообразности. У них форма красивая.