А потому генетический фонд человечества до сих пор ужасно засорен. Пример тому — случай в семье нашего Ираклия. Ираклий — стопроцентный человек, и его мама — человек. И дедушки, бабушки были людьми. А какой-нибудь пра-пра-прадедушка был брачелом. И отец...
Это очень серьезно. Это серьезно для всех, и нечего так пристально разглядывать нашего Ираклия, потому чтов принципе, каждый из нас может оказаться брачелом...
До конца урока осталось несколько минут. Предлагаю задавать вопросы. Если они у кого-то есть.
Однако вопросов не последовало.
— Хорошо, что вам все понятно. На следующем уроке мы будем рассматривать самое основное в курсе прикладной целесообразности — двадцать восемь характерных особенностей брачела. К этому уроку я прошу вас приготовить по двадцать восемь прямоугольных карточек из плотной белой бумаги, а также комплект фломастеров или цветных карандашей. Мы с вами будем оформлять памятку-лото для лучшего усвоения материала.
Зазвенел звонок. Дети бросились прочь из класса, а учительница еще долго рассеянно собирала со стола свои бумажки. Она все думала и думала об Ираклии, все вспоминала его лихорадочный взгляд. Да нет же— человек остается человеком, несмотря на смену поколений, и он не становится надежней для Целесообразности, он просто становится скрытней, сдержанней в чувствах.
Самообладание — вот что продемонстрировал мальчишка, огромное самообладание, каким может похвастать далеко не каждый взрослый мужчина.
4
— Пламенный привет бесполезным вещам Вселенной! — крикнул Хмырин в темноту, едва за ним со скрежетом затворилась массивная металлическая дверь.
Он сделал шаг от двери, безотчетно желая поскорей окунуться в новую реальность, сразу вычеркнуть, выкинуть из головы и сердца прошлую жизнь, недоступную, невозвратимую. И это удалось, пожалуй, с лихвой. Потому что в полуметре от двери была пропасть.
Хорошо, что падать пришлось сравнительно не высоко. Метра два. Но и с такой высоты сверзившись, не мудрено сломать ногу. Или еще что-нибудь. И тогда верная дезинтеграция...
Упал он больно. Хмырин отбил ноги и ободрал ладони в кровь—автоматически подстраховался руками.
— С благополучной посадкой! — ехидно сказали из тьмы. — Скоро ты будешь ежедневно совершать мягкие посадки, пора приучаться!
— Я эту науку уже прошел. Я был вождем коскоров, и посадок в моей жизни было...
— Чего ж тогда кряхтишь и стонешь?
— А вы чего? Нет бы предупредить! Вдруг бы я свернул шею!
— Извини уж. Не успел предупредить. Пока придумывал ответ на твой «пламенный привет»...
— Ничего не видно, черт... Пока глаза адаптируются...
— Они не адаптируются. Я уже давно сижу, пожалуй, месяц. Или год. Тьма здесь абсолютная. Говорят, даже на окнах стоят ограждения из алюминиевой фольги, чтобы лучи муниципального солнца не тратились на человеческий брак.
— Целесообразность?
— Да, образцово-показательная?
— А не пора ли нам познакомиться?
— В самом деле! Меня звали Гадскиным, пока я числился человеком. Хотя на самом деле я — ГаЦкий.
— А я — Хмырин, Еремей. Тоже фамилия не подарок.
— Естественно. Обладателей благозвучных фамилий разоблачали первыми. Когда еще?
Вдруг Хмырин почувствовал, что рядом еще кто-то есть.
— Ой, кто здесь еще?
— Дохлых я. Старший полковник.
—А ну вали отсюда, волчара! Подкрадывается вечно, привык пугать мирных брачелов? Это тебе не в конторе, полковник, дерьма тебе половник!
— Товарищ Гацкий! —захныкал Дохлых. — Опять вы меня унижаете при новичке, опять терроризируете, словно вы матерый уголовник, а не тихий счетный работник! Сколько раз повторять: я лично никого никогда не разоблачал, я был теоретиком...
— Заткнись, гнида, не ной И чтоб я этого поганого слова «товарищ» больше не слышал. Марсианский шакал тебе товарищ!
Эту перепалку в кромешной тьме Хмырин слушал в полной растерянности, в изумлении. Его из дома забирал майор, и каким же большим начальником казался! А тут, в бетонном мешке, в недрах «абсолютно черного тела», живой старший полковник! Вот умер бы Хмырин, и ни разу в жизни не побеседовал с таким важным чином.
Потом, когда изумление и растерянность несколько поослабли, Еремей счел необходимым заступиться за бывшего теоретика. Ну подкрался — и подкрался. Раз такая привычка у бедняги.
— Ну не надо, отцы? Что такое! Мы все теперь в одном положении, мы считали себя всю жизнь людьми, а оказались брачелами, какие могут быть теперь счеты, когда мы превратились в ничто, и нам лишь о вечном стоит говорить и думать...
Вообще-то сам Хмырин еще не готов был думать о вечном. Он готов был о том думать, как станет рабом коскора, что само по себе, быть может, ужасней дезинтеграции. Но все-таки еще долго будет жива память, будут приходить в голову какие-нибудь мысли, и только не будет права быть свободным человеком среди свободных человеков, но разве это великая потеря, ежели не абсолютна свобода, и человеки не абсолютны...
— Э-э-э, парень! — гордо возразил Гацкий. — Разве не учили тебя с детства, что брачел всегда сам про себя знает, что он брачел? Или ты теперь подумал, что и в этом тебя обманули? Не-е-т, парень! Я с самого рождения знал, что я — брачел, причем не полукровка, а чистокровный, породистый! Да, я вынужден был это скрывать. А что делать, если сила на стороне Целесообразности? Но в душе я всегда гордился.
— Что значит «чистокровный»? — Хмырин вдруг неожиданно для самого себя почувствовал обиду. — Я думал, человеческий брак — он и есть человеческий брак...
— Идиот! Это не брак! Это сорт? Человеческий сорт! Не самый, кстати, низкий!.. Но, в общем... Миллионами разоблачают. Откуда нас столько? Нас в лучшие времена не было столько. Значит... Значит всякий разоблаченный — брачел. И не имеет никакого значения — чистокровный, не чистокровный... Кажется, я запутался. И тебя запутал. А чего мы, собственно, стоим? Ну-ка, милости прошу за мной...
Невидимая рука нащупала во тьме хмыринское плечо, взяла его под руку. Пальцы были длинными, костлявыми, слегка дрожали.
Хмырин сразу представил Гацкого целиком. Решил, что он должен быть высоким, худым, патлатым. Ужасно захотелось проверить свою догадливость наощупь. Едва удержался.
— Ступай за мной, не бойся, я чувствую себя здесь, как летучая мышь. Кажется, я уже излучаю и принимаю ультразвуковые колебания... Пол здесь ровный, пригнись немного, а споткнуться не бойсь...
Камера показалась необъятной. От одного конца до другого Хмырин насчитал двадцать три шага. Впрочем, это мог быть очень длинный коридор.
— Садись. Здесь моя постель.
— Спасибо. — Хмырин сел на что-то мягкое. Пощупал — поролон. Или что-то навроде поролона.
— А где моя постель?
— Тебе не положено. Ты ведь только на одну ночь. На одну ночь они не дают.
— Ладно, перебьюсь?
— Ну зачем же... Эй, Дохлый, слушай сюда!
— Притворился, падло, будто спит... Я к кому обращаюсь??
— Может, он и впрямь спит?
Но Гацкий, очевидно, имел на сей счет свое мнение, подкрепленное особым опытом.
— Вот я тебе, падло...
Хмырин хотел остановить старика, да где там. Тот проворно вскочил с матраса, послышались быстрые уверенные шаги. А потом удары менее мягким о более мягкое.
— Ой? Ай? Не надо! Не надо, това... господин Гацкий! Умоляю, мне больно!
— Сколько раз тебе говорили: не ври, не притворяйся, не прибедняйся? Раз ты больше не человек, то и замашки человеческие забудь, забудь замашки старшего полковника! На полу сегодня будешь спать, у параши! Все лучшее — новичкам, таков девиз всякого брачела?
— Слушай, дед, кончай ты его притеснять! — возмутился Хмырин. — Не надо мне ничего лучшего! Мало того, что нас всех лишили человеческого звания и скоро жизни лишат, кого раньше, кого позже, так еще друг друга мордовать...
—- Салага ты, — донеслось из тьмы. — И ни черта не понимаешь. А казарма и тюрьма — древнейшие изобретения человечества. Их законы — тоже. Не нам их отменять. А главный закон...
— Дерьмовый?
— Закон плох, но это закон, — вдруг подал голос бывший старший полковник, и не было в этом голосе обиды, разве что безмерная усталость. — Не вмешивайтесь, молодой человек, в наши дела, не затевайте революций. Вы завтра станете рабом коскора, но будете еще долго жить, а нам с господином Гацким до самой дезинтеграции вместе кантоваться. Нам рабами не бывать. Возраст...
И Хмырин прикусил язык. Его заступничество не встретило ответной и, казалось бы, заслуженной благодарности. Это была совершенно новая, до сих пор не ведомая Хмырину логика.
— У вас покушать чего-нибудь не найдется? — вдруг осведомился бывший теоретик и старший полковник без всякого перехода, вполне будничным тоном.
— Как же, как же! — Хмырин суетливо зашарил по карманам. — Есть? Вот синтетическая колбаса, вот хлеб, правда, попить нечего..
— Это ничего, воды здесь достаточно .. Господин Гацкий, где будем кушать, у вас или у меня?
— Еще раз назовешь господином, глаз вырву!
— Господином нельзя, товарищем нельзя — как тогда?
— Никак. Гацкий, и все.... Ко мне пошли жрать. Чего парню со своей едой куда-то тащиться.
— Так ему все равно здесь спать.
— Может, еще не здесь. Может, я передумаю.
Послышалось шарканье двух пар ног. Уверенные шаги Гацкого и робкие Дохлыха. Вероятно, на воле эти два старика ходили иначе. Старший полковник печатал увесистый шаг, а счетный работник передвигался, скорее всего, серой мышкой, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание.
Сели на матрасе Гацкого. Хмырин разделил свою пайку пополам. У него-то самого аппетита совсем не было.
Старики весело принялись за дело Чавкали, сопели, шумно пили воду. Потом молчали, вслушиваясь в сытость желудка и умиротворение души.
— Тебя во сколько забрали, Ерема? — подавляя зевоту, спросил Гацкий.
— Меня? — Хмырин не сразу сообразил, что от него требуется. Родной дом, покинутый им несколько часов назад, казался далеким, как Марс. — Вечером. Пожалуй, часов в шесть...