— Значит сейчас где-то десять-одиннадцать. Пора, ребята, отбой делать.
— Отбой так отбой, — с готовностью согласился Дохлых и сразу поднялся с матраса. — Пойдемте, товарищ, я провожу вас.
Его рука была пухлой, короткопалой. А сам наверняка маленький, толстенький, лысый, вероятно, прежде казался сам себе оптимистом, но теперь явный пессимист и временами меланхолик.
Вспомнив, куда его ведут, Хмырин попытался протестовать, но как-то у него это получалось неубедительно.
— Ни за что не лягу на чужой матрас! И возле этой не лягу! Как ее...
— Параши.
— Да, параши. Лягу прямо здесь!
— Бросьте. Холодно. Ляжем вместе, если уж вы так...
— А поместимся?
— Если бочком.
— Тогда давайте. —Только теперь Хмырин понял, что спать в темноте на каменном полу ему ужасно не хочется. Оттого он так легко поступился принципом.
И вот они улеглись на один матрас, бочком. Дохлых и впрямь был толстоват, однако деликатен, он держал свой живот за пределами узкого матрасика, и они вдвоем запросто умещались, правда, сон не шел, не шел, и скоро лежать на одном боку сделалось неудобно, с каждой минутой все нестерпимей хотелось повернуться на спину иди хотя бы на другой бок.
— Эй! — вдруг донеслось из тьмы. — Вы не спите?
— Нет! — отозвались оба хором, словно только и ждали этого вопроса.
—- Вы, кажется, пытаетесь спать на одном матрасе вдвоем?
— Я не виноват, я не хотел, это он настоял!
— Ладно, не оправдывайся, мне-то что. Только вдвоем на одном матрасе плохо. Неудобно... В общем, давайте сюда. Ко мне. Вместе с матрацем. Лучше втроем на двух, чем вдвоем на одном. Две трети больше, чем одна вторая. Это вам говорит бывший счетный работник.
... И все равно не спалось. Стали потихоньку разговаривать о том, о сем. Надо же как-то скоротать беспросветные часы жизни. Уж очень угнетала беспросветность. С непривычки. Словно тебя положили в гроб, заколотили, опустили в могилу и даже забросали землей, но забыли сущий пустяк — умертвить.
— Ты, Ерема, не думай, что мы с Дохлым, пожирая твою колбасу и хлеб, не знали, что ты не взял себе ни крошки. Мы знали. Но ты не думай, что мы от жадности сделали вид, будто не знали.
Просто мы не ели уже дня три. У них получился простой, а мы чуть ноги не протянули. Нас ведь не кормят совсем. Чего нас кормить, если мы абсолютно бесполезные вещи Вселенной. В отличие от тебя — относительно бесполезного.
Ты потерпишь. Тебе не долго. Завтра тебя загонят в коскор, заварят люк, и будет у тебя еда. А мы только благодаря вашему брату и дышим. Только не все прихватывают с собой еду. Не думают о завтрашнем дне. Как так можно, не понимаем... Верно я говорю, Дохлый?
— Еще как верно!
— Извините, конечно, — Хмырину было очень неловко об этом спрашивать, но он не сумел удержать любопытство, — однако не целесообразней ли было поскорее с вами покончить и не морить голодом?.. Только не подумайте, что я такой кровожадный, я просто не понимаю логики...
— Объясни, полкаш, по твоей специальности вопрос.
— Какая там специальность!.. Вы, Еремей, видимо, только сегодня узнали, что не всех разоблаченных брачелов немедленно дезинтегрируют, что их иногда используют для практических нужд...
— Ну почему только сегодня...
— Потому что раньше до вас доходили лишь слухи? А доходил до вас слух, что совсем молодых брачелов разбирают на запчасти?
— Тоже доходил? Но это настолько... Этому никто не верит?
— И тем не менее... Но! И для дезинтегрирования, и для разборки на запчасти остро не хватает практических работников узкой специализации.
— Что вы говорите! Вот уж никогда бы не подумал —- а ловить нашего брата и бросать сюда работников вполне хватает?
— И тем не менее. Уже веками внушается отношение к брачелу как самой бесполезной вещи Вселенной, а все живет в человеке некий комплекс, через который далеко не всякий способен переступить. Конечно, наука могла бы изменить природу человека, но никто не поручится, что это не повлечет за собой других, совсем нежелаемых последствий.
— А что, так мало людей без комплексов?
— Не мало. Но требуется еще больше. Знаете, сколько нашего брата в масштабах планеты! Ведь рано или поздно старятся те, кто живет внутри коскоров, их тоже необходимо...
— И впрямь. Я об этом еще не успел подумать..
— Все вы не думаете. В том и беда. А не в тюремно-казарменном законе... — подал голос Гацкий, кажется, несколько невпопад. Или наоборот — впопад?..
— Вот и не дезинтегрируют вас, рассчитывая, что от голода мы постепенно и сами перейдем... кгм... в следующее состояние. А дезинтегрировать мертвецов — совсем иное дело! — закончил свое пояснение Дохлых.
— Мать честная!..
— Сколько бед из-за узкой специализации всех и каждого. А не тюремно-казарменный закон... — еще более невпопад высказался Гацкий. —Давайте все-таки спать. А то завтра Ереме предстоит еще один судьбоносный день. Нам-то что, а ему...
Но Хмырину не терпелось выяснить еще одно.
— А скажите, полковник, случалось хотя бы раз, чтобы узкий практический специалист оказался брачелом?
Дохлых не ответил. И Гацкий долго-долго молчал. Хмырин уже думал, что не дождется никакого ответа. Но Гацкий обронил-таки:
— В этом мире хотя бы раз случалось все. Потому и происходит движение от худшего к лучшему, несмотря на остановки, зигзаги и катастрофы.
Больше в эту ночь не было произнесено ни слова. Хмырин ворочался еще долго, и долго вздыхали старики, но постепенно сморило всех. А когда они проснулись от холода, то решили, что насупило утро.
— Ерема, ты выспался?
— Ага.
— Ну точно утро! У тебя еще не атрофировались биочасы.
— А больше у вас нет никакой еды, Еремей?
— Увы.
— Жалко.
— Тебе б только жрать, падло, только жратва на уме! Не сегодня-завтра дезинтегрируют, а ему бы продукты переводить! Забирай свой матрас, проваливай к параше? Глаза б мои на тебя не смотрели...
Фраза насчет глаз прозвучала довольно забавно.
— Стой, куда?!
— Сами же сказали — «проваливай»!
— Ты и рад. А зарядку?...
— Да я сейчас, матрас отнесу...
— Поговори... Где ты тут? А ну, становись на расстоянии вытянутой руки! Та-а-к. Ты, Хмырин, можешь не участвовать. Будешь в коскоре заниматься, а пока ни к чему. Нам — обязательно.
И в мыслях у Хмырина не было участвовать. Он ухмыльнулся — до чего, однако, этот счетовод Гацкий пристрастился командовать! Вот в ком пропал не то что старший полковник — генерал от целесообразности!
— Приготовился'?
— Так точно.
— Тогда первое упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! Раз.. Ты никак сачкуешь, падло?!
—- Ничего не сачкую! Чуть что так сразу! Не могу больше терпеть, вот я сейчас голову о стену разобью! Чем так страдать, лучше уж разом!..
— Кишка тонка? И кончай ныть! Не дам тебе поблажки все равно! Не дам потерять здоровье! Думаешь, если погромче вздыхать, так я поверю, будто ты упражнение делаешь? Да что я, первый день тебя знаю?!
— Я вздыхал, потому что запыхался...
— Нет, я ему парашу на голову надену? Еще упорствует! А коленки почему не трещали?
—Ах коленки... Ну, я больше не буду, Гацкий! Честное старшеполковничье, не буду больше! Давайте переходить к следующему упражнению, давайте, а?
— Твое честное слово... Тьфу... Переходим ко второму упражнению нашего комплекса. Второе упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре-пять-шесть! Раз-два-три-четыре-пять-шесть?
Они, пожалуй, минут сорок мучили свои старые мышцы и кости. Запыхались оба. И все же в качестве последнего упражнения пробежали по камере несколько кругов. Кажется, Дохлых схитрил на один круг. Во всяком случае, Гацкий его за это отругал. Но как-то вяло. Должно быть, уморился.
— Переходим к водным процедурам, — такова была последняя команда.
— Молодцы, что не поддаетесь. И бегали по камере здорово. Стены дрожали, — шумливо похвалил Хмырин.
Старики никак не отреагировали на похвалу.
Хмырин попытался представить, что сейчас делается дома. Наверное, Ираклий в школу собирается, Гортензия — на службу. Синтезатор, наверное, гудит, синтезируя на завтрак бутерброды и кофе. Хмырин проглотил разом набежавшую слюну. Голод, однако, давал себя знать и здесь. Стало быть, первоначальный шок уже прошел...
Да черт бы с ними, с бутербродами, а вот погреть кишки кофейком Хмырин не отказался бы. Уж очень холодно в бетонном гробу. Холод вроде и не сильный, но глубоко проникающий — особый, казематный. И как старички до сих пор держатся, бедолаги? Да лучше бы уж сделали нехитрую машинку для умерщвления брачелов, если неохота руки марать...
Гортензия на службу придет — все кинутся ее поздравлять. Как же — доказала на брачела! Гражданский подвиг? Все обязаны поздравлять, пусть даже кому-то и противно это делать...
Начальство Гортензии премию выпишет. Уж как водится...
Сыну в школе завидовать будут. Ираклий окажется героем дня, его поставят возле учительского стола и потребуют рассказать со всеми подробностями. Потом, вероятно, поведут в другой класс, в учительскую, может, соберут всю школу...
Парень будет горд. Даже, наверное, зазнается. Такой возраст... Неужели ничто в нем не содрогнется, ничто не возникнет, напоминающее жалость, сострадание?..
Не возникнет и не содрогнется. Разве ты, Хмырин, содрогнулся, когда на твоих глазах разоблачили дедушку Хренина, отца твоей матери, разоблачили и увели, а дедушка, в отличие от тебя, не хотел соблюдать правила, упирался, пытаясь что-то объяснять, оправдываться? Не содрогнулся. Однако же., было нечто — неопределенная и как бы беспричинная печаль, неудовлетворенность непонятно чем, томление... Да разве в человеке только один комплекс засел с незапамятных времен?..
Однако не выкинешь из памяти и другое — было, ужасно весело, не терпелось побежать на улицу и похвастаться приятелям.
Так то был дедушка, не отец...
Дедушки бывают ближе отцов. Вспомни, как ты любил дедушку Хренина, как он баловал тебя, как спасал от гнева родителей...