Да помню, не рви только душу!..
А заняться решительно нечем. Пусть бы тюрьма, но зачем потемки?!
— Вот так мы, Ерема, и поживаем, — нарушил наконец Гацкий тягостное, как сама темнота, молчание. — Не всякий выдержит. Одно спасение — почти каждый день подкидывают нам свежеразоблаченных. Для них — жизненная катастрофа, для нас — радость. Спать бывает тесновато, но каждый разоблаченный — это как воздух, как свет, как вода, как пища! Впрочем, как пища — не каждый.
То есть, в сущности, мы с Дохлыхом — грибы сапрофиты... Паразитируем, значит...
Мы с ним все друг о друге знаем, понимаем друг друга с полуслова и даже совсем без слов. И это, заметь, в абсолютной темноте. Только теперь я понял: чтобы человека узнать, мало побыть с ним вместе длительное время, надо посидеть с ним в абсолютной темноте. Как знать, может, это мировое открытие. Хотя человечество давным-давно не интересуют никакие открытия...
Вот и давай, друг Хмырин, поведай-ка нам о своей предыдущей жизни, никаких секретов не таи, мы их все равно не разгласим, расскажи о тонкостях вождистского ремесла, так и день скоротаем.
— Пожалуйста. Не думал, что кому-то интересна моя жизнь. Знаете, еще не известно, кому из нас хуже. Вас дезинтегрируют, да и все. Но вы жили долго. И была у вас жизнь нормальная, человеческая, достойная. Можно считать, что вы умрете естественным образом.
Другое дело—я. У меня получается—две маленькие жизни. Одна — человеческая, вторая — рабская...
Я двадцать лет провел на трассе «Земля — Энергохранилище». Туда-сюда, туда-сюда. Я был вождем коскоров, я гонял коров на пастбище, время от времени они менялись, их отправляли на профилактику, списывали, присылали новых или капитально отремонтированных...
Знаете, нет ничего разумного в поведении коскоров. Обычные автоматы, все делают по команде или просто повторяют маневры флагмана, то есть мои...
Я не очень-то и верил, что внутри коскоров — брачелы. Хотя чудилось иногда, что кто-то пристально смотрит сквозь иллюминатор односторонней прозрачности.
Коскор — это, в сущности, станок с программным управлением. Профилактика — смена программы. А программой теперь буду я — переключать аккумуляторы, следить за состоянием оборудования, производить мелкий ремонт, само собой, обслуживать синтезатор, чтобы кормиться, а также систему удаления продуктов моей жизнедеятельности... Теперь я буду кому-нибудь чудиться посреди бесконечного космоса.. Вторая жизнь.. Рабство...
Так не бывать этому! Я не стану покорным рабом! Я умею управлять флагманом, а это, в сущности, обычный коскор, только оснащенный ручным управлением. Я разберусь, я сумею наладить ручное управление, подумаешь, несколько рычагов!..
Как горели хмыринские глаза! Как он верил в то, что говорит! Кажется, светлее сделалось в темнице.
И тут бывший теоретик сорвался с места, застучали по каменному полу его торопливые шаги.
— Дохлый, ты куда! — Гацкий на несколько мгновений растерялся, а потом рванул вдогонку.
Только Хмырин не двинулся с места.
Ему бы крикнуть, что он пошутил, что очень преувеличил свои возможности по части создания ручного управления, но он ничего крикнуть не успел.
По-видимому, Дохлых до двери добежал. Потому что дверь загудела под частыми ударами.
— Откройте, откройте скорей, у меня важные сведения! Бывший ВКК хочет разрушить Целесообразность! Он уверен, что может наладить ручное управление! Откройте, я не есть брачел, я еще нужен человечеству?.. Откройте, они меня убьют? Спа...
Словно хлопнули пылевыбивалкой по большому тюфяку, и бывший теоретик умолк на полуслове. Что-то захрипело, забулькало. И стало тихо.
— Там такие ступеньки, — Гацкий крупно дрожал всем телом, нервно позевывал, — узкие-узкие. Очень трудно стоять.. Специально сделано... Он упал. Головой трахнулся. Мозги так и выскочили...
И вдруг Гацкий заплакал. Он ткнулся в хмыринское плечо и долго всхлипывал, вздрагивал, приговаривал: «Дохлый, Дохлый, теоретик ты паршивый! Ну что я буду без тебя делать, гнида ты чертова! И только одно мне утешение — ради святого дела угробил я тебя!»
— Ну перестань, успокойся, прекрати реветь! — Хмырин гладил убийцу по грязным спутанным волосам, он думал о всеобщем идиотизме узкой специализации, и не было сил признаться, что понятия он не имеет о том, как устроено ручное управление...
Заскрежетало ржавое железо. Мигом прекратил всхлипывать Гацкий, высморкался, сел прямо и напряженно.
— Вот и все, Ерема, уведут тебя сейчас. А я...
— А давай про старшего полковника скажем, что он сам, а?
— Какой смысл? За нашего брата никому ничего не бывает. А ты думал, бывает?
Дверь распахнулась, и нестерпимый свет резанул по глазам. Хмырин зажмурился, из глаз хлынули слезы, он смахнул их рукавом и в ослепительном прямоугольнике увидел силуэт.
— Как поживаете, нецелесообразные, уютно ли?
В руке тюремщика фонарь полыхнул, как Солнце внутри Энергохранилища.
— Но где же третий, вас должно быть трое?
— Сколько вопросов сразу. То не желают тебя даже слышать, то не успеваешь отвечать...
— Где третий, бесполезные?!
— Да куда он денется! Куда из вашей темницы денешься! Вот он. Я его дезинтегрировал! — сказал Гацкий с вызовом и встал, скрестив на груди жилистые руки.
Хмырин скосил глаза. Старик таким и был, каким представлялся — высоким, костлявым, худым, патлатым. Он стоял, плотно зажмурив веки.
— Ну... Эта... Дезинтегрировать — это ты, старый, загнул. Ты его просто кокнул. Своего же брата-брачела. Такие вы и есть.
Тюремщик проворно сбежал вниз по едва видимым ступеням, наклонился и быстро выпрямился.
— Перелом основания черепа. Упал со ступенек. Сам. Так и запишем.
— Не сам! Это я его!
— Героем хочешь быть? Хрен тебе!
— Но ведь я вашего теоретика...
— Своего брата? И никаких! И все! Не желаю слушать! Эй ты, бери мертвяка и пошли!
Хмырин не сразу понял, что последние слова обращены к нему.
— Вы мне?
— А то кому же!
— Что значит «бери»?
— На плечо и вперед?
— По правде сказать, я никогда еще...
Дохлых лежал на боку, его рот был приоткрыт, струйка крови засохла на щеке, глаза смотрели доверчиво и удивленно. Совершенно невозможно было представить этого человека старшим полковником от целесообразности.
Гацкий помог закинуть мертвеца на плечо. Мертвец оказался совсем легким. Когда-то он был маленьким толстячком, но теперь сделался похожим на дырявый мячик — еще яркий, еще круглый, но уже не прыгающий.
— Прощай, Хмырин, — сказал Гацкий глухо. — Увы, я так и не узнаю, как ты выглядишь, глаза-то мои в темнице пропали совсем. Желаю тебе стать хорошим космическим рабом, подольше не заболеть лучевой болезнью, подольше не возвращаться в эту бетонную гробницу и никогда не забывать свою первую профессию.
— Что ты несешь, старый, зачем ему первая профессия! Ну, с этими брачелами... Кончай прощаться? Сутки вместе просидели — уже родня?
— Иди, Еремей, иди, сынок. Хоть ты и не настоящий брачел, но какая разница. Одна судьба... Дохлый хотел судьбу обмануть. Каждый хотел бы... И хоти? Но не за счет других!.. Иди, Хмырин. А то тяжело держать... Прощай и ты, гнида...
Гацкий поцеловал Хмырина, он глаза так и не открыл, хотя все лицо его было залито слезами, поцеловал и мертвеца. Потом махнул рукой и ушел прочь от распахнутой двери, прочь отсвета, желанного и невыносимого.
Хмырин стал взбираться по ступенькам и едва не свалился с них второй раз, спасибо, сержант поддержал.
— Ступеньки, богамать! Тому б, кто их делал...
— Все правильно сделано. Целесообразно. Чтобы не торчали возле двери, не принюхивались, не прислушивались. Чтобы, когда дверь открываешь — нельзя было устоять. Наука! Тоже прикладная. Что ты думаешь!
— То же и думаю. И вы все — ученые. Академики прикладных наук.
— Поговори. Скоро не с кем будет разговаривать.
— Сам с собой буду. Только дураку нечего сказать самому себе.
— Вот-вот. И через год угодишь опять сюда. А отсюда уже будет тебе одна дорога. Это я тебе по доброте моей говорю. Доведет меня моя доброта...
— Спасибо. А доброта тебя точно подведет.
— Ты не очень...
— Так ведь тоже по доброте... Слушай, давай передохнем. Этот бывший теоретик хоть и отощал, а все равно тяжелый.
— Терпи. Не положено останавливаться. И молчи. Не трать силы. Кроме того, разговаривать тоже не положено.
Наконец зашли в какое-то помещение. А там посреди пола большой люк, прикрытый крышкой. Сержант нагнулся, откинул крышку.
— Бросай!
Хмырин бросил. С удовольствием распрямил плечи. И глянул. И увидел внутренность огромной мясорубки — воронку, забрызганную кровью, мерно вращающийся архимедов винт. И содрогнулся.
Миг, и блестящий винт захватывает руку бывшего старшего полковника, тянет ее, все тело словно бы сопротивляется, словно бы упирается изо всех сил, но сил этих мало, и вот оно уже, неестественно изогнувшись, лезет в узкую щель, становится витком спирали, брызжет не успевшая свернуться кровь...
Сержант захлопывает крышку. Но жуткое зрелище продолжает стоять перед глазами. Хмырин икает, с трудом сдерживая тошноту.
— А зачем смотрел?! Я здесь всю жизнь работаю и не смотрю!
— Такова ваша Целесообразность... Смотреть тошно.. Значит это и есть дезинтегрирование? Но дезинтегрировать — распылить на атомы... А тут — средневековье... Выходит, и живых также? Кто это делает? Ты?
— Малча-а-ть! — Сержант стремительно бледнеет. — С вами по-человечески, а с вами нельзя... по-человечески!
Еще долго шли коридорами, поднимались с этажа на этаж или же, наоборот, спускались. Странный был путь. Бестолковый. Словно узника запутывали таким примитивным способом, чтобы он ни за что не нашел дорогу к свободе. Словно была за пределами этого здания свобода.
— Все. Пришли. Войдешь в эту дверь, скажешь: «Брачел такой-то прибыл».
— А я думал, ты скажешь: «Брачел такой-то доставлен».