В силу того, что энергия била через мои края, пища закончилась быстро. То есть не вся пища, а как раз вкусная. Картошки, буряка, морковки, лука в погребе навалом. Но вкусного – уже ничего.
Взял парусиновый пиджак, матерчатые туфли и соломенную шляпу Переца, в ближайшее воскресенье пошел на базар, чтоб продать.
Сам оделся конспиративно – толстый шарф Переца, бурки его же, короткий кожух – Перец любил отдыхать: на диванчик постелет и разляжется, спину лечит. Шапку его пирожком напялил.
Про бурки. У Переца – не одна пара обуви. А как же! И ботинки с калошами, и тому подобное. Но все наперечет я увидел на месте. Значит, он босой исчез. Мое спокойствие подсказало мне, что не надо двигаться дальше, а надо просто заметить этот удивительный факт.
Продавал недорого, чтоб не маячить на виду до вечера. Все разом схватила баба-мешочница.
Накупил еды. Шел с базара задами, удачно проскочил, ни одного знакомого.
Разложил вкусности на столе. Сахара нету. Увлекся колбасой, копченым салом, хлебом. Сахар забыл!
Бросился назад. И гнало меня черт знает как, без конспирации – сахара хоть за смерть, а достань сию же минуту!
Если б я был в своих скаутских ботинках – я б не шлепнулся на тоненьком льду. Бурки Перецовы подвели. Великоваты, подметка ненадежная в торможении. Шлепнулся я с всего маху. Лежу, смотрю в небо. А подняться не могу.
Кричу:
– Помогите, люди добрые!
Вижу чьи-то ноги в дырявых валенках. Грязная рука меня хватает за шкирку и тянет не наверх, как надо было б, а как-то вбок, вроде перевернуть хочет и вытряхнуть меня из меня же. Различаю, что хлопец, не взрослый. Мелькнула мысль: уронит, еще ж хуже будет.
Отталкиваю его, отталкиваю…
А он вцепился. Шипит:
– Поворачивайся, гад, мне с тебя кожух надо снять. Или сам снимай, а то ногой жахну в пузо, буржуй проклятущий…
То был голос Марика.
Я мог бы сейчас сказать, что обрадовался. Но нет. Не скажу. Перепугался десятым чувством или каким по счету, которым обычно пугаются еще не знамо чего. В голове пронеслось: хоть бы не узнал.
Я сверх человеческой способности быстро перевернулся набок, стянул один рукав, потом из-под себя вытянул другой, причем вывернул руку до боли, но скрепился и, ничком, отшвырнул кожух трохи в сторонку, насколько смог.
Надеялся – схватит Марик добычу и бандитски убежит.
Так почти и получилось. Марик побежал с кожухом в обнимку.
Но сердце мое не сдержалось.
Из сердца предательски выдохнулось:
– Марик! Я ж Лазарь! Вертайся! Дай мне только встать! Увидишь – я правда Лазарь!
Как-то ж я поднялся, спина трещала, посмотрел – пустая торба валялась неподалеку, я ее подхватил ногой, вроде хавбек какой-нибудь, перенял рукой.
Опять закричал на все горло:
– Марик! Не беги! Я ж тебе ничего не сделаю! У меня в хате жратвы полно! И колбаса и все! – Марик обернулся на лету. Я ему помахал торбой в знак привета. – Пошли до меня! Говорю ж, я с добром к тебе! Я ж Лазарь! Помоги дошкандыбать, тут недалеко!
Марик влезал в кожух на ходу. Полы мотылялись возле самой земли. Получился не человек, а пугало.
Приближался с опаской. Но плечо подставил. Ему так удобней – почти на голову ниже меня ростом. Я еще специально в ту минуту заметил. Когда-то ж мы с ним ровно одинаковые были.
Я говорил что-то не фактическое, а успокоительное, чтоб поддержать отношения. Марик молчал. Кряхтел и подвывал. Я решил, что для пробуждения моей жалости. И еще сильней опирался на его плечо. Дружба есть дружба. Я его домой веду, в тепло. Так и он пускай поднатужится.
Когда пришли на Святомиколаевскую, первым делом постаскивал на стол все лучшее. И наливку поставил в графинчике, и рюмочки.
Марик смотрел кругом себя невидящими глазами, таращился. Казалось, зрение утратилось от удивления.
Я еще только раскладывал вилки-ложки, а он уже жрал, даже кожух не снял. Рвал кусками колбасу, паляницу мучил грязными своими руками – корочку, корочку, главное, обгрызал…
Говорю:
– Вот, Марик, я так и живу каждый день.
Он тряс головой, вроде жеребенок. Жрал и головой тряс, жрал и тряс. И жрал не только ртом, а всей своей головой.
Я к еде показательно не притрагивался. Только наливочку тянул. Рюмку за рюмкой. Не сообразил, что для наливочки сначала надо немножко покушать. Если б я был привычный, а я ж был непривычный. И сильно хотелось Марику показать форс.
Хмель вдарил мне под дых. Я сказал:
– Ты, Марик, какой-то маленький остался. Не вырос.
Марик на минутку остановился, кивнул по-человечески, не по-конскому, растолкал кое-как языком куски по рту, по щекам и говорит:
– Ага. Маленькому ж больше подают. И спрятаться маленькому скорей. Мне ж лучше – маленькому. Я расти не буду. Мне и не надо.
Я пристально посмотрел на Марика, на его руки, на его лицо, на всю его голову с кудлатыми волосами. Ему как было при нашем расставании, ну, может, трошки больше.
Подвинул рюмку:
– Выпей! Сладкая! И кожух снимай. А то замажешь от жадности своей…
Марик выпил одну, другую. Расстегнул кожух. Застегнул.
– Холодно тут. Как на улице.
Только тогда я и сам почувствовал – холодрыга. Печку ж не топил с ночи.
Пока я возился с дровами, ставил самовар, Марик кунял за столом. Как-то свернулся на стуле – ни ног, ни рук, ни головы не видно отдельно – и дрых с прихрапом в кожушиной шкуре. Собака и собака. Ой.
Я внутри себя сказал спасибо Богу или чему-то там.
На пьяном языке у меня крутилось предложение хорошей жизни для Марика. Чтоб оставался при мне.
Но хмель трошки заветрился, и я пришел в ужас: а я кто есть такой? Вроде Марика. Не сегодня завтра припхаются и выгонят меня из дома. Кто припхается? Кто?
Дальше мысли шли быстро и четко.
Не для того бесчувственного Переца утянули, чтоб он потом являлся с боевитым видом туда, откуда его забрали. Не для того меня опаивали, как ненужного свидетеля и возможного вредителя в деле покражи Шкловского с его места почти что умирания от тяжелого переживания. Это – одно. Потом. Другое – если Дора правду варнякала и знает настоящего Марика на лицо, то настоящий Марик мне как раз в самую точку нужен. И уже не он при мне, а я при нем. Или, допустим, Переца пустили в расход. У меня ни бумажек, ни метрики, одно мое честное слово, что я сын. А Дора Марика перед любым революционным судом заявит как настоящего и подлинного сына Шкловского. Я уже немножко жиром оброс, отмылся. Буржуйско-нэпманского вида стал. А Марик – вот он, революционный продукт. Так и все равно… Получается и так, и сяк – ну, уплотнят нас, конечно, но угол же оставят для жизни.
Рассуждения казались мне крепкими. Но наткнулись на заявление Шкловского, что дом – чужой, не его. А если не его, то поджопниками будем мы лететь что с Мариком, что без Марика. И он, Марик, дурной и малой, мне в таком положении не нужен.
Значит что? Значит то, что надо искать Шкловского и предъявлять Марика папе. Чтоб папа занимался сыном, а не дурковал с бабами и занимался прочей враждебной деятельностью. А там я уже около Марика как верный спаситель и друг приживусь. А то сегодня Шкловский из Розочки своей тайну делает, а завтра не делает. Завтра ему, может, и на самого Ракла с всей Чекой будет плевать. А жить же надо. Очень надо.
Про револьвер, обнаруженный на Пятницкой, я пока думать себе не давал. Не то чтобы поверил Перецу, что оружие не его и не Розкино, но всему свой час. Оружие еще заиграет, ой как еще заиграет…
И я порешил: найти Шкловского, предъявить ему Марика. Если он на родного сына наплюет, с новой силой предъявить себя – с оружием и Розкой. Если Шкловский поприветствует Марика – остаться при них обоих. И даже лучше именно при них обоих, а не якобы сыном. Если Шкловский что-нибудь и вправду контрреволюционное наделал и замыслил – моя хата с краю.
Ну а если Перец мертвый – пускай тогда ему хорошо лежится. Тогда уже как-нибудь.
Растолкал Марика.
В ответ:
– Щас пойду… Щас… Токо еще хвилинку посплю…
– Марик, просыпайся! Я тебе что скажу!.. Твой батько тебя ищет. То есть искал-искал, а сам вдруг пропал. Надо его найти. Ты будешь при батьке. Он у тебя богатый, толстый. Видишь, как жрет… – Для наглядности показал на стол. – А я тебя первый нашел. Я ж тебя первый узнал и позвал. Ты ж убежать хотел, а я позвал. Я тебя, получается, спас. Ты спи, спи зараз. Только кожух скинь. Ты на кровать лягай, под одеяло, спи себе спокойненько, покушай опять, если захочешь. До ветру тебе надо? Ты пойди, я провожу, а то ж я уйду, хату на замок закрою…
Марик вытянул руки в две стороны, встал, я стянул кожух, вместе с кожухом стянулась дырявая душегрейка, замусоленная, твердая на ощупь, серая рубашка задралась на животе.
У меня аж дух сперло. Нос у меня особенно чуткий. Но дело не в носе. Я сначала увидел, а потом дух учуял. А увидел я в животе Марика прямо вроде дыры. Не дыра, а розовый узел, кожица тонкая-тонкая, как попало одна на другую наросла и меленькими складочками сцепилась. Вроде скобочками. А между скобочками сукровица.
Ну, я, конечно, сблевал.
Марик стоит как ни в чем не бывало. За хлебом тянется.
Спрашивает вроде нищего, специальным голосом:
– Трохи с собой возьму… Дашь?
Я кивнул как мог. Больше не смотрел в его бок. А Марик стоял, хлеб ломал, ломал и жевал, жевал. С удовольствием.
За собой я, конечно, подтер. Свое ж гидко, а не так, как чужое. Вот в чем главный основной секрет.
Вывел Марика на двор.
Затолкал обратно в дом, уложил. Одежку чистую не дал. Побоялся за его несдержанность. Но одеялом укрыл плотненько, як ляльку спеленал.
За калиткой долго дышал на выдох. Весь воздух из себя хотел выпустить, всего Марика треклятого с его животом. А воздух ни за что не выдыхался.
Знакомых Переца я знал двух: Розку и Дору. Ну и третий – Ракло. Ну и Рувим. Итого получается четыре.
Начал с Доры как с близлежащей и посильной мне.