Дора стремительно встала. Каганец трепыхался еле-еле. Лицо Доры горело красным светом, как знамя.
– Дорочка, вы не переживайте! Я вам помогать буду! А этого хлопца – раз он Шкловскому не сын – я прогоню. Чтоб вам только спокойнее. Он и хворый, и все такое… Да? Как скажете, так и поступлю! От всей души поступлю!
Дора застыла вроде статуи.
– Говоришь – рубили его? Откуда знаешь? – И голос у нее был каменный.
– Рувимчик рассказал. Он знает собственными глазами.
Дора перестала каменеть и вся заколыхалась. Живая.
– Так… Хай пока хлопец спит или что. Ты немедленно иди шукай Рувима. На старое место иди, там выспрашивай, кто-нибудь да знает. Даст направление. Только без брехни. Иди и ищи! Узнаешь – не ходи сам, вертайся сюда и мне доложишь. Обсудим и решим. А я тут буду. Тут у нас штаб с настоящего момента.
Дора окончательно преобразилась. Цеплюче хваталась за форточки, прямо-таки рвала с улицы воздух.
– Керосинка где? Шо ты с каганцами носишься? Надо свет. Люстры понавешивали, а электричества нету. Ничего нету! Ничего! Ну, шо ты расселся? Дрова найду, печку натоплю, воды натаскаю, не бойся. Твое дело – Рувимчика искать и найти. И доложить! Доложить! Понял?
На улице светало. Подумал про Шмулика – что-то не гавкает. А хорошо б, чтоб гавкал, когда надо. Нам теперь предупреждение собачиное ой как важно! Если что.
Позвал. Обыскал двор. Пропал. Цепь оборвана. Давно там одно колечко разошлось… Сбежал Шмулик.
Стал вспоминать, сколько ж я лая его скаженного не слышал. Получалось, дня четыре. Вслед за Шкловским собака пропала. Или до него. Кто его украл, тот и собаку спровадил. Или того хуже – убил. Тем же порошком, что и меня – тогда. Только я заснул мертвым сном, а собачиный строй натуги не вынес.
Но надо ж искать для допроса Рувима, а не Шмулика бессловесного. И я побежал в больницу, к санитарке бабе Наде.
Баба Надя сквозь слезы гладила меня по голове:
– А он же ж, Рувымчик дорогэнькый, з одным токо сыдорком пойшов свит за оченята свои яснэнькие… З однисиньким токо сыдорочком… Я йому з наволочкы зробыла такый сыдор хороший… Ото ж його имушество. Чуеш, Лазарчик? Голый-босый пойшов. А його нихто й нэ выганяв. А морхвий той проклятущий – тьху, а нэ морхвий, он його ж нэ пыв, як пьяныця якыйсь, ну, вкольчик соби тихэсенько зробыть, и видпочивае. А я тоби скажу – нэ вид сэбэ скажу, а за всих, доктор вин дай Боже. Ну, а начальнык наш так сказав: я тэбэ, Рувым, не выганяю, а тэрпиты нэ можу. А говорять, шо одстають от того морхвию… Зовсим одстають… Кыдають, бо то ж прычуда така. От хто самогонку пье – то всэ. Пропащий. Хиба я не розумию?..
Остановить бабу Надю мне удалось только грубостью:
– Хватит рюмсать! Говори, где Рувима найти! Позарез надо! Не на жизнь, а на смерть тебя спрашиваю!
Баба Надя быстренько вытерла краешком хустки глаза и нос и, как на допросе, выдала, причем так вытаращилась, что глаза чуть не повылазили:
– Нэ знаю! Нэ знаю, хай Бог мылуе! А от у нас мылосэрдна сэстрычка е, писля того, як ты встроився коло своих, зьявылася. Гарнэнька сэстрычка… Нина… Вона з Рувымчиком крутыла. Крэпко крутыла. Ось вона знае.
На работе некоей Нины в наличии не нашлось. Ожидалась завтра.
По мере разговоров с больничными товарищами выяснил следующее.
Действительно, у Рувима с девушкой происходила любовь до гроба. Она ему внушала только хорошее. Он же считал себя конченым человеком на почве пагубного пристрастия. С работы его и в самом деле не гнали, терпели, и терпели б до последнего – до какой-нибудь большой врачебной трагедии. Однако Рувим себе постановил уйти, чтоб в глаза добрым людям с стыдом не смотреть и не мозолить им сердца своим недостойным поведением.
По сути вопроса – одно: Рувим, конечно, в Чернигове, так как Нинка куда-то беспрерывно бегает и подружкам утверждает, что немедленно выйдет замуж за доктора, и спасение докторово только в этом факте и состоит.
Адрес Нинки неудачный – на окраине, где испокон века скапливались бандитские элементы – Подусовка.
Добрался туда часа через два.
Передо мной предстала хатка, хоть и хиленькая, но беленая. Посреди весенней грязи выделялась, как зубик у крошечного ребеночка. Палисадник обкручен тыном, калиточка открытая, дверь тоже, видно, не запертая. Ни собаки, ни звука.
Я зашел свободно. За небольшим квадратным столом голубого цвета сидел Рувим в подштаниках, в нижней рубахе, что-то мастерил.
Несколько разных часов лежали на лавке под окошком. Когда я трохи приблизился до стола, то разглядел, что Рувим лечит часики размером с луковицу. Валялись зубчатые колесики, винтики и прочее, что надо.
От удачного обнаружения я засмеялся с радостью:
– Рувимчик! Думал, не найду?
Рувим не сразу поднял голову от часиков. А когда поднял и обнаружилось полностью его лицо, я подумал мимо воли: передо мной – другой человек.
– Лазарь! Что, бросил тебя Шкловский? А я сам в прыймах. Хата не моя.
– Ну что ты, Рувим! Мне от тебя ничего не надо. Я просто пришел проведать. Привет передать. От Доры Соломоновны – не знаю фамилии.
Только тут Рувим окончательно оставил работу.
– Киевская Дора? Цфайфель. Акушерка. Добралась-таки до меня! И надо ж, через тебя добралась!
– Точно. И акушерка, и киевская, и через меня. Можно, я сяду отут, на табуретик. – Я плюхнулся, как был, в кожаной куртке Шкловского. Нарочно такую одежку выбрал, для внушения. – Рувим, я тебе так скажу. Вокруг развиваются неожиданные события. Ты колупаешься в железках, ничего не знаешь. Шкловского украли. Раз. Марик нашелся. Два. – Я разогнался еще на счет три сказать, что Марик ненастоящий, но остановился. Вдруг самому мне показалось, что третий пункт моего доклада слишком удивительный, чтоб его сгоряча выхватывать из жизни и преподносить с налету.
Лицо Рувима не выразило никакого чувства.
– И что?
– Ты замороженный или как? Я тебе такое принес… Такое… Волосы дыбом выпадают с головы! А ты нукаешь! Не понял? Шкловского уперли прямо с дома, с кровати, Марик объявился. Дора меня за тобой послала. Мало тебе? Не интересно тебе?
– И что?
Отчаяние залило мне все щеки. И правда, у Рувима другая жизнь, другое направление. Я его бросил в трудную минуту. И теперь мне надо от него интерес!
Я поднялся во весь свой рост, оперся об стол, кулак наверх какого-то зубчатого колечка притиснул. Больно. И правильно, что больно.
Скажу Рувиму свое последнее прощай. И пускай знает, что у меня и совесть, и память, и все-все.
Рувим мой кулак с колечка снял, перевернул – отпечатки зубчиков своим пальцем обвел и говорит:
– Хороший ты хлопец. А без брехни ни за что не можешь. Шкловского украли – и ладно. Мне на него плевать. Дорка меня приветствует – и ей привет передай. А вот что Марик объявился – брехня. Думаешь меня Мариком приманить? Не получится! Я тебе для каких-то твоих потребностей понадобился. Хватит с меня! Иди откуда пришел…
– Ага. Пойду! А кто утверждал, что Марик мертвый?
– Мертвый. На моих глазах стал мертвый. Зарубили его.
– Ага. Ну а если я тебе скажу, что его хоть и рубили, а он ожил, и в животе у него черт знает что. Шкурка за шкурку цепляется. И вонь от него, как от мертвяка. И он на моей собственной кровати щас лежит и пачкает вонью белый свет. Это тебе как? Это я тоже могу сбрехать? Не могу. Что угодно могу. А это – не могу. И никто не сбрешет.
Рувим поверил. Только тут и поверил.
Оделся скоренько. Еще пиджачок трухлявый застегивал, а уже за порогом был, голые ноги из обрезанных валенок торчали – брюки задрались, а он бежал, как скаженный, и меня подгонял, поворачивался назад и подгонял нехорошими словами, которых я от него никогда не слышал.
Я еще хотел на ходу кое-что для подготовительного сведения Рувиму добавить. Но так скользко, так скользко… Несколько раз падал, поднимался и еле догонял. Все дыхание отбилось.
Ну, добежали.
В комнате жарко, сильно натоплено. Вода там и везде.
Дора с порога встретила объявлением:
– А я Маричка отмыла, такой чистенький, шо аж страшно – сорока унесет. Як сырочек беленький…
Я зыркнул на Дору с недоумением. Но промолчал.
– Мотлох в печке спалила, твое взяла, великоватое, но главно – чисто!
– И простыни спалили? И наволочки? – спросил я помимо воли, по вредности, проверить, как она чужим добром распорядилась.
Дора кивнула.
И уже не в мою сторону, а в сторону Рувима:
– Ну шо, товарищ Рувим… Свиделись.
– Свиделись, товарищ Дора. Где хлопец? Посмотреть хочу. Уточнить состояние.
Они деловито удалились в комнату, где находился Марик-не-Марик.
Оттуда доносились всякие медицинские слова и выражения.
А мне было больно, что Дора хозяйкой поставила именно себя. За что? За то, что она – старшая по возрасту. За то, что я деликатный и не поперечил ей.
Стукая ложками-вилками, тарелками, быстренько лично себе организовал обед на холодную руку. Громко кушал, сербал чаем. Никто на мои звуки не выглянул. Ну пускай хоть совесть имеют трошки.
Позвал:
– Дора Соломоновна! Рувим! Вы еще долго? Мне по делу надо убежать, так вы б со мной хату покинули, а то шо ж я вас, закрывать намерен, или как? Замок на вас вешать? А то до вас еще другие знакомые придут, а у меня и продукты, и одежка какая-никакая…
Ясно, нес полную дурни́ну. Обида кипела во мне пополам с справедливостью.
Первый появился Рувим.
– Не ори! Хлопец спит. Сбегай в аптеку, список щас напишу. Если что не достанешь – сгоняй в больницу. Нину спросишь, она даст. Скажи, Рувим сильно просил. И пускай вечером с работы сюда идет.
Дора выплыла следом, немножко притухла, но боевитая.
– Дора Соломоновна, а шо ж вы самозванца Мариком зовете? Вы ж мне всю душу порвали – “не Марик, не Марик”…
Я подальше отставил пустой стакан, а сильно вытянутой рукой крутил в нем ложечкой – с принципа. Для наглядности.
Уверенность во мне росла постепенно, но крепко: