– Вы Рувимчику сказали, шо тот лежащий сучий потрох на моей постели – не Марик, а незнамо кто? А то я не успел предупредить.
Дора молчала.
Либин не мог вытолкнуть из себя ничего, кроме выдоха чуть наружу и потом сильно внутрь. Но не удивление его толкнуло. Он смотрел на меня с ненавистью зверя.
Дора сказала притворно спокойно:
– То являлось моей грубой ошибкой. Я присмотрелась – у хлопчика волосики, когда отмылись, обнаружились рыжеватые. И я узнала. Это есть Марик. Окончательно точно.
Рувим развернулся к Доре всем телом, отгородил ее от меня:
– Дора, не тратьте себя перед ним! Лазарь сам не думает, что его язык треплет. Про хлопца я все знаю. Ну, не все, если честно. Но основное – он не сын Шкловскому. Знаю с самого начала – наполовину от самого Переца, наполовину случаем. Не придумывайте себе лишнего. Присаживайтесь, Дора. А ты, гад, если слово гавкнешь, получишь щелбан аж до самих мозгов. Не все ж они салом даровым заросли…
Ложечка выпала из моей ослабнувшей от неожиданности руки. Во-первых, грубость Рувиму никогда не была присуща. Во-вторых, с какого чертяки меня в моем доме понукают и устраивают посторонний мне лазарет? Не нужны мне ихние тайны, и Марик – ни настоящий, ни подделочный – не нужный!
– Все ясно! Ну и сидите тут, целуйтесь с подкидышем своим вонючим! А у меня срочные дела. По комсомольской части, между прочим. Аптеки ваши оббега́ть некогда. Покушайте, конечно. Даю вам время до семи часов вечера. И чтоб тут никого из вас не находилось. Вот!
Выскочил на двор с гордо поднятой головой, бушлат на ходу напялил. С непокрытыми волосами решительно хлопнул калиткой им на добрую память. Пускай запомнят меня с канонадой. Больше ж не увидимся.
Пошел в школу. Там меня уже ждали. Сидела Розка во всей своей красе и рассуждала с директрисой Василиной Степановной про воспитание. Даже пальто свое не стянула, расстегнула и полы красиво завернула вокруг ног.
Меня к ним в кабинет быстро проводила учителька украинского языка:
– Ой, Марик! Тебя ищут по всей школе. Нужен образцовый комсомолец, с хорошим лицом, чтоб в грязь не ударить.
Если б я знал, что там Розка, может, и убежал бы от растерянности. Но я ж не знал.
А она смотрела на меня своими глазами ясно и четко:
– Мы решили в наробразе сделать такую ячейку, чтоб она помогала в деле образования неграмотного и темного населения губернии. Чтоб вместо того, чтобы гайсать по Чернигову без толка, делала значительный толк в селах и так далее. Громкие чтения газет, политразъяснения. Сейчас время шаткое, и сознание селян особенно не успевает сосредоточиться. Они себя опять кулаками мечтают. И беднота хвост временно поджала в связи с нэпом. Скоро настанет окончательная весна. Именно весной, когда и солнце, и вся природа на стороне обновления и расцвета – наша передовая черниговская молодежь рассыплется по селам в качестве настоящих семян для будущего и примется за черновую работу. С ними в каждом отдельном случае поедут партийцы для нужного ежеминутного направления.
Розка говорила такие слова мне в лицо своими красными помадными-разпомадными губами.
А Василина кивала и ртом своим идиотским, который и умел только поддакивать, выражала голосовое одобрение:
– Конечно, а как же ж, Розалия Семеновна, а как же ж… Направлять их, направлять, руководить, а как же ж… И знания у него, у Маричка, ого какие, и возраст у него, и все, нечего по Чернигову собак гонять…
Розка строго заметила, что дело не в знаниях, а в умении использовать то, что уже есть в голове.
И спросила меня с улыбочкой:
– Ну что, товарищ Марк Шкловский, есть у тебя в голове, что ты б сказал селянину, да чтоб он зараз же понял: кулакам не бывать на нашей земле, а бывать только лишь беднякам и другим трудовым элементам?
Не ожидая ответа, Розка поднялась и протянула мне руку:
– Ну, товарищ Марк, мы с тобой с этой минуты делаем одно дело. Наше общее дело. Ты комсомолец, я партийка. Давай пять! Согласен?
Я протянул свою руку. Дрожал весь – от подметок до бровей.
И голос у меня оказался козлиный, когда я выговорил:
– Согласен.
Рука моя повисла в воздухе.
Розка про нее вроде забыла, а своей пухлой белой ручкой потрепала меня по волосам:
– Эх, наделаем мы с тобой делов! Хорошо наделаем! Крепко! Как надо, так и наделаем! Точно?
– Точно!
Тут голос меня не предал и все буквы я вытолкнул с горла прямо и без обиняков.
Она притянула меня за плечи и вытащила с кабинета. И по широкой лестнице Розка меня перла, крепко схватив своими руками – не так, как младшего друга, товарища-комсомольца, а как поганца, которому сию минуту возле двери дадут поджопника на все стороны свежего воздуха.
Таким образом мы вышли на порог школы и дальше.
Только за оградой, у памятника Пушкину с цепями, Розка меня отпустила.
– Ну что, Марик… Теперь слушай. Я тебя конфисковываю. Ты мне позарез нужен. Шкловский про тебя рассказывал, характеристику давал. Ой, бедный, он от тебя аж плакал… Честное слово – вот тут, на моей груди, и плакал своими слезами. Веришь?
– Верю. – Смелость вернулась в меня внезапно. Сквозь Розку я вдруг увидел самого себя и перестал бояться. Не знаю объяснения такого факта, но моя душа мне прошептала: “Верь ей во всем бесповоротно!” – Верю вам, Розалия Семеновна, аж насмерть. И шо дальше?
Роза поправила воротник, распушила мех, выправила как надо завиток посередине лба и скомандовала:
– Сбегай к Василине, я шапочку забыла. И муфту. Скорей! Замерзну ж!
Я стремился сохранить размеренный шаг, но побежал. И оглянулся на бегу, и еще раз оглянулся. Роза ждала меня.
Василина что-то писала в тетрадке.
Увидела меня, приторно прошипела:
– Ну шо, Марик, идешь в большую жизнь! За своими бебехами Розалия Семеновна послала? Бери! Бери! Духами все тут уже прямо провонялось. Тут же ж школа, а не… – Она спохватилась и заулыбалась, постаралась улыбочкой своей отменить сказанное от чистого бабского сердца. – Беги, беги, Маричек…
Я мог отбрить, но не отбрил.
Замечание директрисы пересказал Розке дословно и с выражением.
Она смеялась.
– Вот ведь как! И знает Василина, что я ее одним щелчком с школы скину, а не выдержала, высказала исподнее свое нутро. А мне приятно! Пускай теперь мучается – ждет моей мести. А я и мстить не буду. Силы тратить. Мне силы на другое нужны, да, Марик? И тебе нужны на другое. Веришь мне? Сильно веришь?
– Да.
Я отметил, как правильно первый и без посторонней помощи понял ситуацию. Есть у меня чутье на человеческую душу, есть. И возраст ни при чем. Именно возраст – ни при чем.
Я любовался Розкой и готов был ради нее на все.
Она мне обрисовала некую картину.
Где Шкловский – неизвестно. Дом не сегодня завтра заберут как бесхозный. Перец его получил на правах дружбы и взаимопомощи лично от Ракла. Раньше там жил земский статистик, убежал с пилсудчиками. От Розки зависит: или заберут дом, или оставят. То есть от Ракла. А это ж одно и то же.
Розке Перец позарез нужен. Искать его сама она, как жена и общественный человек, возможностью не располагает.
Кто я на самом деле – кроме того что я есть признанный гад – ей Шкловский описал. А она от безысходности описание этого передала в минуту слабости Раклу. Про ее шашни с Перецом уважаемый непоколебимый Алексей Васильевич осведомлен, и прощение от него на этот счет Розкой получено. А я как самозванец и неизвестно какого рода элемент у него взят на мушку. Найду Переца и лично в руки Розки положу – дальнейший разговор будет. Не найду, тоже будет, но разговор получится другой. Не с Розой, а с Алексеем Васильевичем лично.
Роза выложила на меня свои имеющиеся козыри. Привалила меня ими к самой голой холодной земле. Мороз бегал взад-вперед по моему телу.
И я сказал:
– Хорошо. Ладно. Значит, я перехожу на нелегальное положение вещей. Но учтите, Розалия Семеновна, если вы думаете, что я за вас свою жизнь отдам, то вы ошибаетесь.
Розка пошевелила ручками в муфте, придавила каракулевый мех к себе:
– Может, конечно, и ошибаюсь. Вот ты по ошибке и отдашь.
Велела мне возвращаться на Святомиколаевскую, собирать манатки:
– На Перецово добро не зарься. Там у тебя пришлые всякие: Рувим Либин, Дора Цфайфель, беспризорник какой-то. Так ты к кому-нибудь с них и пристань. Разжалоби: негде жить, только щас узнал. Пригреют.
Что про Дору и Рувима Розке известно, я не удивился. Но так она спокойно про них сказала, тем более про Марика-не-Марика, что я заподозрил: проникла она не во все.
Чтобы закрепить свое подозрение, спросил:
– Все равно к кому приклеиваться – или к Рувиму, или к Дорке?
– К Цфайфельше. Клейся к Цфайфельше. Она всегда главная будет.
Я с равнодушным покорством кивнул. Но в душе моей зрела революция. Пелена спала с моих воспаленных возрастом глаз. Вспомнилась вся моя проклятая жизнь в бедности и недоедании.
– Розалия Семеновна, Переца нема. Грошей нема. Дорка сама нищая. Платите мне какую-нибудь копейку. Вам голодный много пользы не даст.
Розка секунду подумала.
– Грошей у меня нету. Буду тебе харчи давать. И не перебирай! Ты на волосинке висишь. Легкий будешь – дольше провисишь.
Не попрощалась, ничего. Пошла своими ногами по тонкому льду, как говорится, своей дорожкой. С уверенностью, что я у нее в муфточке, как черт в мешке.
Одно особенно обидно – что наврала про село. Я б и правда хотел поехать, разъяснять, если надо, и силой добавлять вразумление темному люду.
Ладно. Будет, все будет, когда надо. Когда время.
Конечно, объяснимо и понятно с высоты прожитых лет мое внезапное чувство обожания к Розке. Красота не знает причин, а знает только результат.
Нарождающийся во мне мужчина диктовал подчинение, но отчаянный подросток бунтовал всем своим нечетким существом: сопротивление, сопротивление и еще раз сопротивление.
Так, в состоянии половины на половину я брел по улице.