К сердцу шаха спешат: он у Солнца во власти.
В этой темной ночи он увидел пери.
Опьяненная! Нежная! Отсвет зари!
Дева рая из черного адского стана!
От Малика бежавшая к розам Ризвана!
Кипарис, полный свежести! Розовый цвет
Раздающая розам, их просьбам в ответ!
Каждый взор ее черный — сердец похититель.
Не один ее взором сражен небожитель.
А уста! Из-за них в шумной распре базар!
Сколько сахара в них! Верно — целый харвар!
В этой розы объятьях забудешь кручины,
Потому что они не объятья, — жасмины.
И, увидев подарок, врученный судьбой,
Царь как будто кумирню узрел пред собой.
Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный,
Счел себя он рабом той, что сделалась вольной.
О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом!
Могут розы мечтать о Всевластном любом.
Царь узнал китаянку. Красив был и ярок
Обретенный в Китае хакана подарок.
Удивленный, он понял, что это она
Побеждала отважных, гоня скакуна.
Как ушла из гарема! Как билась красиво!
Как вернулась! Все это — не дивное ль диво?
И сказал он прекрасной китайской рабе:
«Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!»
И пред шахом счастливым, красою блистая,
Кротко очи потупила роза Китая,
И молитву о шахе она вознесла:
«Да вовеки венец твой не ведает зла!
Чтоб создать властелина сродни Искендеру,
Бог не глину берет, — правосудье и веру.
Пламень славы твоей очевидней, чем свет.
Благотворнее счастья твой светлый привет,
Благодатному дню ты даруешь начало.
Солнце светом твоим в небесах заблистало.
Венценосцы в лазурь свой возносят венец,
Но не каждый увенчанный — мощный боец.
Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой,
Ты и меч свой возносишь победный и правый.
На пиру говоришь ты — я милую мир,
А в бою удивляешь ты силою мир.
Ты — источник живой. И теперь это зная,
Лишь молчать я могу. Я ведь только земная.
Нежный вздох, государь, не проникнет сюда.
Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда.
У меня — черепки; не сверкает алмазом
Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом.
Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но
Никому было тронуть меня не дано.
Обо мне ведь промолвил властитель Китая:
«Вот ларец, в нем жемчужин скрывается стая…»
Но царю не понравились эти слова.
На меня, полный гнева, взглянул он едва.
И царем позабытая, презрена всеми,
Я безмолвно укрылась в царевом гареме.
Огорченная горькой, нежданной судьбой,
Не прельстивши царя, я направилась в бой.
В первой схватке, по счастью царя Искендера,
Мной была против недругов найдена мера.
Во второй — не напрасно гнала я коня:
Сбила всех, что с мечами встречали меня.
Но затем, обольщенная днем несчастливым,
Я была сражена и похищена дивом.
Это был не воитель, а злой крокодил.
Пламень божьего гнева его породил.
Не предав меня смерти, из тяжких объятий
Он меня тотчас передал вражеской рати.
Будто молвил он русам: для царских палат
Под замком берегите мной найденный клад.
Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье,
Чтоб румийским слонам нанести пораженье.
Но когда румский царь, многомощный, как слон,
Во мгновенье слону предназначил полон,
Я, ликуя от шахской великой победы,
Вознесясь до небес, позабыла все беды.
Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок,
Что аркан твой летит, как стремительный рок,
Я еще огорчалась: повлек для полона, —
Не для смерти в свой стан ты немого дракона.
Все ж, подумала я, не гуляет в степи
Злобный див, а на крепкой сидит он цепи.
В души русов проникли печалей занозы,
Стали желтою мальвой их рдяные розы.
И когда сумрак ночи, всю землю поправ,
Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав,
Словно гулю, связали мне руки и ноги
И в затвор поместили, потайный и строгий.
Хмурый воин меня снарядился стеречь.
Мне грозила бедой его темная речь.
Но с полночи прошло, и послышались крики.
До темницы моей шум домчался великий.
Налетела мгновенная туча, — о ней
Не дожди возвестили, а град из камней.
И вопил и стонал стан взволнованный вражий,
И в испуге бежали полночные стражи.
И голов без числа страшный див отрывал,
И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал
Обезглавленных тел. На растущие горы
Из кровавых голов устремляла я взоры.
И ворвался ко мне мощью дышащий див
И порвал мои узы. Меня подхватив,
Он доставил меня к Искендера престолу:
Он от Рыбы вознес меня к лунному долу.
Я в темнице была, словно спрятанный клад,
Но теперь я познаю немало услад.
Ведь шелкам должно быть на прельстительном стане,
Разве сладостной женщине место в зиндане?
Все, о чем я мечтала, явилось ко мне,
Или все, что я вижу, — я вижу во сне?»
И умолкла пери. Восхитился Великий:
Расцвели, словно розы, ланиты Владыки.
Он, к колечку Луны прикоснувшись едва,
Молвил тонкие, словно колечко, слова:
«О нежнейшая роза, не знавшая пыли,
Все бои твои богом овеяны были.
Повлекла за собою ты душу мою:
Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою.
Я в боях тебя видел сражавшейся смело
И конем распаленным владевшей умело.
Но и здесь что приманчивей взоров твоих?
В день войны, в час утех ты прекрасней других.
Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней,
Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!»
Звонкий чанг луноликая в руки взяла.
Лук из тополя был, из него же — стрела.
Избрала она лад, призывавший к усладам,
Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом:
«О взошедший на трон, всех великих поправ!
Необъятен твой разум и светел твой нрав!
Ты с челом своим юным — отрада для взора.
Сердце светлое шаха не знает укора.
Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда.
Ты, куда ни приходишь, берешь города!
Властелина душа отдохнуть захотела,
Нет греховных желаний у царского тела.
По каким бы путям ты ни вел свою рать,
Пусть горит над Великим небес благодать!
Да течет небосвод по цареву желанью!
Да поникнет весь мир под румийскою дланью!»
А затем о заветном запела она.
В сладкой песне тоска ее стала слышна:
«Расцвело деревцо за оградою сада,
И возникшим цветам деревцо было радо.
Только роза спала; был не вскрыт ее лал,
И нарцисс на лугу еще сладко дремал.
И в сосуде вино не пригублено было:
Видно, жаждущих сердце о нем позабыло.
Сад надеялся: кончит с охотою царь
И придет к нежной розе с охотою царь.
Эту розу сорвет он весною счастливой,
Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы.
Неужели царю вовсе времени нет
Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет?
Завились лепестки; грусть в их каждом завое,
Но в осенние дни им грустней будет вдвое.
Ветер осени лют, обуял меня страх:
Все мои лепестки обратит он во прах».
Слыша песню рабыни, хватающей сердце,
Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце.
Сладкий стон ее чанга — о сладостный клик! —
Возвещал, что красив ее сладостный лик,
Что ее красноречье являет желанье,
Чтоб возникло в царе огневое пыланье.
Но, проникнув душой в чанга звучную речь,
Не дал Властный себя вожделеньям увлечь.
Был разумен Воитель: уместна ль истома?
Уцелевших врагов он желает разгрома.
И велел он вина принести, а припас
На дорогу оставил: придет его час.
Златозвонную чашу он выпил за деву,
Столько сладостной неги придавшей напеву.
После — чашу спасенной от вражьих цепей,
Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!»
Повелела она своему поцелую
Освятить эту чашу, — затем золотую
Отдала шахиншаху. Рукою одной
Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой.
То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше,
То к Луне, что была всех возлюбленных краше.
Чтил он чин сластолюбцев: он знал благодать
Мед лобзаний чредой с горьким хмелем вкушать.
И, уста усладив чашей сладостной винной.
Предались они дреме сладчайшей, невинной.
И в приюте услад, в окружении гроз,
Лишь лобзанья одни не страшились угроз.
ОСВОБОЖДЕНИЕ НУШАБЕ И ПРИМИРЕНИЕ ИСКЕНДЕРА С КИНТАЛОМ
Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав,
Я солью с ними сердца им сродный состав.
Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы.
Жду: булатом булат очищается ржавый.
Тем, кого породил славный царь Филикус,
Был буртас остановлен и сдержан был рус.
И сыскал Искендер тот простор для привала,
Где земля и отраду и силы давала.
Там прекрасней Тубы были сени древес,
Там густы были травы под синью небес.
Там ручьи, как вино, были сладостны летом,
Но они не таились под строгим запретом.
Там, тенистым узором сердца веселя,
Изумрудные сети сплели тополя.
Там деревья высоко взнесли свои своды:
Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды.
Меж древес, где всегда благодатны пиры,
Для Владыки румийские стлали ковры.
И когда принесли все, что надо для пира,
Сел с царями за пир царь подлунного мира,
И когда пированьем украсился луг,
И вкруг снеди замкнулся пирующих круг, —
Приказал государь принимавшим добычу
Сдать немедля добычу считавшим добычу,
Чтоб о множестве кладов, о ценных мехах,
О буртасах, аланах, о всех племенах
Доложили ему, чтоб хотя бы примерным
Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным.
И огромный воздвигли носильщики вал,