Третий — младший из членов экипажа, инженер по радиоэлектронике — Эрл Майерс. Эрл редкий для своей среды и своего возраста молодой человек. Он верит в бога, мало пьет, не курит и нежно любит свою мать.
— Боже мой, — страдальчески бормотал Эрл, сидя на койке, — если бы я мог представить, что стать летчиком — значит глотать песок и бояться ходить, сидеть — и все из-за фаланг!
Райан спустил ноги с койки и швырнул в угол палатки пропотевшую куртку:
— Меня этот климат тоже не устраивает. К черту! Вторые сутки без ванны.
— Милый мой, — усмехнулся Барнс, — борьба с коммунизмом — это не торговля мясом.
— Подайте сюда эту борьбу, настоящую — и я готов не мыться неделю. В том-то и беда: одна болтовня, болтовня и болтовня, — огрызнулся Райан.
— Господи, какое мне до всего этого дело? — простонал Эрл Майерс.
Барнс повернулся к нему: парень раскис. Жаль. Отличный малый. Спокойный и мужественный на борту, он становится ни к черту не годен, как только снимает шлем. Барнс охотно избавил бы Майерса от всех ужасов войны, чтобы тот не свихнулся, как когда-то едва не свихнулся он сам — Барнс.
Если бы не необходимость дождаться застрявших где-то в пути самолетов, Барнс, наверное, никогда не оказался бы в этих проклятых богом местах. Это слишком похоже на войну. Впрочем, в профессии Барнса и без того каждый рабочий день — война. Ведь он — командир звена экспериментальных скоростных самолетов «ПиИкс-16». Каждый день война с самолетами, с аэродинамикой, термодинамикой, с грозовыми фронтами, с космической радиацией; война с природой, с людьми — бесконечная война без надежды на победу. Может быть, поэтому Барнсу все тяжелее и тяжелее возвращаться к прошлому.
…Это было на Тиниане. Четвертого августа 1945 года Барнсу сказали, что он полетит в экипаже полковника Джиббета на «Эноле». Стоит Барнсу закрыть глаза, и он ясно видит строки, записанные им самим в потертую кожаную тетрадь через десять лет после того, как это случилось.
«Около полуночи 5 августа три экипажа прослушали церковную службу. Капеллан авиабазы на Тиниане кончил молитву словами: «Да будут все, кто летит этой ночью, под броней твоей всемилостивейшей десницы, и да возвратятся они во здравии и благополучии. Ныне и присно и во веки веков уповаем мы на милосердие и покровительство твое… Аминь»… Будто служитель бога не знал, что на борту «Энолы» — снаряд дьявола мощностью в двадцать тысяч тонн тринитротолуола. Ведь это не было секретом даже для солдат аэродромной команды, хотя и считалось самой сокровенной из военных тайн».
«Самым разумным было бы проспать оставшиеся до полета два с половиной часа, но никто не пошел к себе. Люди молча бредут к штабу. Нет, они вовсе не погружены в глубокие размышления о предстоящем полете. Среди улетающих есть парни, готовые сбросить бомбу, от которой провалится в океан вся Страна Восходящего Солнца… Вероятно, все молчат потому, что ночь слишком темная и душная».
«Как и предполагалось, летит тройка крепостей. Головной — «Энола», в шести тысячах метрах за нею — капитан Сидней. Его задача выбросить над целью радиотелеметрическую аппаратуру, которая зафиксирует силу взрыва бомбы, сброшенной «Энолой». Это нужно ученым. В шестидесяти километрах от капитана Сиднея летит майор Маркер — тоже на «крепости», — он будет снимать на пленку результаты «ее» работы. Это также нужно командованию и ученым. По-видимому, они и сами хорошенько не знают, как произойдет взрыв новой бомбы. Не полетит ли вместе с целью ко всем чертям и наш самолет?»
«6 августа в 2 часа 15 минут машины подвозят нас к «крепостям». Ребята из фотоотдела озабочены тем, чтобы снять каждого из нас, прежде чем мы влезем в самолеты. Вся орава провожающих сует нам в руки и прямо в карманы разную дрянь: значки, кольца, ключи: «Это будет исторический полет, ребята, привезите сувениры».
Джиббет Запускает один за другим все четыре мотора. Отсчитывает положенные «раз… два… три… четыре… пять…».
Потом голос штурмана:
— Управление, сэр?
Басок Джиббета:
— Проверено!
— Отметчик?
— На нуле.
— Радиокомпас?
— В порядке.
— Горизонт?
— Работает.
Собственно говоря, это ритуал мирного времени, и здесь, на Тихом океане, мы его давно отбросили. Но сегодня Джиббет тянет эту канитель с педантичностью школьного инструктора. Наконец он двинул секторы газа, и я услышал в наушниках:
— Джи ар файф… Джи ар файф… «Энола»… «Энола»… разрешите выруливать… Овер!
Щелчок: полковник переключился на прием. Секунда шипения, которая заменяет тишину молчания.
Голос с поста управления:
— «Энола»… «Энола»… говорит джи ар файф… разбег по полосе три… Курс известен?
— Известен!
— Старт два сорок пять?
— Старт два сорок пять!
— Выруливайте, «Энола».
Джиббет разблокировал тормоза и дал большой газ. Самолет трясется, как в смертельной лихорадке. Еще бы: семь тонн сверх предельной нагрузки! И все-таки пора отрываться. О чем думает Джиббет? Ей-же-ек Тиниан не самый большой из Марианских островов. Буквально под носом — океан. А Джиббет все разгоняет отяжелевшую дьявольским бременем «Энолу».
«Час с четвертью, как Энола в воздухе. Что-то уж очень медленно течет время. У всех странно рассеянный вид. Только Джиббет не отрывает глаз от приборной доски. Радисты смотрят куда-то поверх аппаратов: связь чертовски сокращена — идут только зашифрованные лаконичные сообщения о нашем местонахождении. Все остальные разговоры самолетов с Землей категорически запрещены. Право вызвать нас — только за базой на Тиниане. Голос генерала Пайрала — единственное, что мы можем услышать с Земли. Признаться, препротивный голос — всегда хрипловатый и неприветливый».
«Кто знает, чем Перкинс занимается в своем отсеке. Все же он не физик. Если он соединит что-нибудь не так, может начаться цепная реакция. А она, как сказали ученые, длится ровно одну десятимиллионную долю секунды. Что ж, и то слава богу: по крайней мере быстро. Перкинс вылезает из своей щели, распрямляет спину и кричит мне в самое ухо:
— Хотелось бы поговорить с тем, с физиком. Как ты думаешь, а?
Я киваю в сторону Джиббета, истуканом сидящего за штурвалом. Перкинс склоняется к нему и после коротких переговоров отправляется к радистам. Однако тут выясняется, что нарушена связь с физиком — ученым консультантом, оставшимся на Земле. Он должен был отвечать на вопросы Перкинса, если у того возникнут затруднения с главной штуковиной. Теперь Перкинс может спрашивать совета только у господа бога».
«Хорошо, что никто из жителей Хиросимы не видит Перкинса, как вижу его я; они не думают о том, что он сидит возле приборов, уткнувшись в инструкцию, и в сотый раз проверяет себя. Я-то знаю, что все их мечты, планы, вся их жизнь измеряется уже не десятилетиями, не годами, даже не днями. «Летающие крепости» будут над целью в 9 часов 15 минут: четыре с половиной часа осталось жить людям этого незнакомого летчикам японского города».
«Энола» приближается к точке встречи е двумя другими «крепостями». Джиббет выключает автопилот и тянет штурвал на себя. Перегруженный самолет медленно набирает высоту до предписанных трех с половиной тысяч. Почему командование избрало для сегодняшней бомбардировки именно тот город, к которому летят эти «крепости»? Никто из летчиков не знает. А если бы и знали? Разве взрыва не произошло бы? Нет, бомбу все равно сбросили бы. Но, может быть, знай я все, иначе пошла бы моя жизнь? Может быть, у меня хватило бы ума воспользоваться какой-нибудь лазейкой и отказаться от участия в полете? Кто знает, кто знает…»
«Вдруг стекло одного из приборов над головой Джиббета загорается ярким алым огнем. В первый момент не понять, что это значит. Смотрим в стекло фонаря: пронзая огненными стрелами облака, поднимается торжественный великолепный фонтан лучей — заря 6 августа 1945 года…»
«Слышится голос Джиббета:
— Обстановка?
По-прежнему не работает дальняя связь и данные приходят от сопровождающих самолетов.
— Видимость пятнадцать километров, у цели облачность два балла на высоте пяти тысяч.
Значит, не нужно сворачивать на запасную цель. Это смертный приговор над мужчинами, женщинами, старыми, молодыми, здоровыми и больными — приговор над жителями Хиросимы».
«До цели — сорок пять минут. Сорок пять? Легкий озноб проходит у меня вдоль позвоночника. Говорят, что «она» приблизит конец войны по крайней мере на полгода. А сколько людей погибло бы еще за это время! Может быть, действительно лучше покончить одним ударом?
Перкинс на секунду высунулся из своего отсека. Судорожно отер ладонью висящие на кончике носа капли пота и полез обратно. «Если у него что-нибудь не поладится — он первый, — подумал я, но тут же сообразил: — Тут уж все равно — первый, второй или последний. Все вместе. Своего рода утешение».
«Энола» выходит на боевой курс. Джиббет больше не трогает управления — самолет идет на автопилоте. Высота десять тысяч, но мне кажется, что я вижу город.
Осталось пять минут. Надеваем черные очки.
По приказу Джиббета радист нарушает наложенный на нас завет радиомолчания: в эфир несется короткий, как мигание глаза, сигнал. Это предупреждение самолетам звена, что до сбрасывания остается три минуты.
Две минуты.
Минута.
Мне приходит в голову, что не хватает капеллана, чтобы благословить «ее».
Тридцать секунд.
Двадцать секунд.
Радист включает передатчик на непрерывный сигнал. Он перестанет звучать в тот момент, когда, повинуясь пальцу Перкинса, «она» оторвется.
Боже благослови!»
«9 часов 15 минут. Пронзительного сигнала в наушниках больше нет.
Джиббет кладет «Энолу» в вираж такой крутизны, чтобы только-только удержаться от скольжения на крыло, и, снижаясь, набирает скорость. Как можно больше скорости! Уйти от того, что предназначено тем, внизу!»
«Джиббет сбрасывает очки — не видит приборов. Я делаю то же самое. В тот момент, когда я взглядом ловлю компас, все вокруг озаряется ослепительным лиловым сиянием. Я знаю — самол