— Хорошо, что никто из нас не выходил отсюда.
Петер понимающе кивнул:
— Да, никто из нас не выходил».
Савченко и Сосновского вызывали в комендатуру, допрашивали. Но вскоре отпустили. Петер подтвердил, что ни Роберт, ни Савченко не отходили от него ни на минуту. У полицаев, отнесшихся с уважением к свидетельству немецкого солдата, не возникло никаких сомнений в невиновности Сосновского. Убийство предателя приписали партизанам, якобы проникшим во двор казармы. Встретившись с Шуриком, Роберт спросил у него, что говорят в городе о свадьбе атамана.
— Знаешь, Роберт, все радуются. Вот бы, говорят, и других немецких прихвостней. У нас и листовка готова.
И Шурик прочитал текст новой листовки:
— «Товарищи! Кара партизан обрушилась на голову проклятого предателя. Не уйдут от расплаты иуды. Их не защитят немецкие штыки. Пусть они дрожат от страха! Все на борьбу с ненавистными захватчиками!
Товарищ, товарищ, берись за ружье,
Фашист посягает на счастье твое,
Пусть пуля твоя уничтожит врага,
Пусть будет Отчизна тебе дорога.
Да здравствует наша Советская Родина! Смерть фашистским оккупантам!»
— Хорошая листовка. Кто сочинял?.
— Это Толик, — с гордостью сказал Климко. — Он у нас еще в школе стихи писал.
— Жалко, но стихи придется выбросить… Ведь по ним можно догадаться, кто писал. У вас небось каждый в слободке знает, что Толик пишет стихи.
— Про него так и говорят — «сочинитель».
— То-то и оно… Пора нам, Шурик, выпускать листовки со сводками Совинформбюро.
— Радиоприемник нужен.
— Постараемся найти.
Петр Жуков, который в ближайшее воскресенье ожидал Сосновского на рынке, в ответ на просьбу подпольщика подыскать радиоприемник, почесал затылок и хитро посмотрел на Роберта.
— Есть кое-что на примете.
Шепотом добавил:
— Пускай кто-нибудь из ваших зайдет к Андрею Онацко. Его Мотя Наказных знает… Он сможет достать приемник.
Роберт, конечно, догадывался, что его группа не единственная подпольная организация в городе. Жукову были известны адреса многих явочных пунктов, но конспирация не позволяла ему делиться с Сосновоким этими сведениями. Только летом 1943 года, после ухода к партизанам, Сосновский узнал, как широка и действенна была сеть молодежных подпольных групп, руководимых горкомом партии.
— Товарищ Роберт, приходили с обыском.
Хозяйка квартиры, Александра Иосифовна, была встревожена, да и Роберт при этом сообщении почувствовал легкий холодок. Неужели добрались?
Сосновский расспросил хозяйку, кто приходил. Александра Иосифовна ответила, что четверо, двое в черном и двое в голубом, с бляхами на груди — шуцманы и жандармы. Перерыли вещи в шкафах, заглянули на чердак и ушли.
— А у соседей были?
— Были.
У подпольщика отлегло от сердца. Значит, ходили с повальной. Если бы вели целеустремленный поиск, то копались бы в вещах по-настоящему. Должно быть, фрицы были встревожены диверсиями на станции. Магнитные мины снова стали поступать от партизан.
В этот вечер Сосновокий сидел дома. Александру Иосифовну попросил вывесить в садик одну из простыней — знак того, что день «неприемный». Хозяйка, которая догадывалась о настоящих занятиях своего жильца, выполнила просьбу и накрепко заперла двери. Ночь прошла спокойно. На следующий день Роберт рассказал Шурику об обыске и сообщил, что на несколько дней он «выходит из игры». Надо было все-гаки выдержать карантин. Не стоило зря рисковать, в особенности теперь, когда готовилось покушение на коменданта лидской полиции Брутта.
— Хорошо, товарищ Роберт, — сказал Климко. — Мы вас поддержим.
Смысл его слов Сосновский понял лишь ночью, когда зарево гигантского пожара внезапно озарило окна. Роберт выбежал на улицу: да это вагонное депо горит! И тут он вспомнил улыбку Шурика: «Мы вас поддержим». Так вот что означали эти слова!
Потом Шурик говорил Сосновскому: «Вы сказали, что будете сидеть дома, вот я и надумал устроить большую диверсию. Немцы сразу поймут: вы здесь ни при чем».
В этом поступке весь Шурик, замечательный подпольщик, верный друг. Такой уж юн был, Шурка. Временами он становился похожим на своего любимца Леньку Холевинского, выдумщика, шалопая и храбреца.
Климко был простым и скромным парнем. Он, наверно, рассмеялся бы, если бы ему сказали, что он совершает геройские поступки. «Да ну тебя к лешему, — сказал бы Шурка. — Не ерунди». Если кто-нибудь затрагивал то, что он считал глубоко своим, личным, Шурка прибегал к нарочито грубому: «Не ерунди». Однажды Сосновский спросил у друга, есть ли у него зазноба среди лидских девушек.
— Не ерунди ты, — засмеялся Шурка. — Время военное. Давай-ка лучше споем.
И, взяв гитару, запел. Голос у него был ясный, по-юношески звонкий. Особенно любил он петь одну бесхитростную и жалостливую народную песню:
Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны, болят..
Роберт и не догадывался тогда, что Шурик и Маша Костромина любят друг друга. Узнав, что Машу зовут невестой Климко, Сосновский еще похвалил его за выдумку, с помощью которой Шурику удалось обмануть шефа и раздобыть для Маши пропуск в депо. А ведь она была действительно его невестой, возлюбленной. Но не только Сосновский — многие не знали об их любви, стыдливо оберегаемой от вмешательства посторонних. Такой уж он был, Шурка, девятнадцатилетний слесарь…
Вагонное депо, новостройка, было гордостью железнодорожного шефа. Гигантский цех, длиною в четыреста метров, мог вместить целый состав. Металлический каркас депо плотники обшили досками: немцы начали выкладывать каменный корпус, да передумали, решили ускорить строительство. В депо доставили новейшие станки из Германии, Чехословакии, Франции. В новом депо уже заканчивали монтаж оборудования. Кукелко, каждый день навещавший стройку, готовился к торжественному дню открытия.
На площадке, рядом с депо, грудой лежали ящики с инструментами и деталями станков. Толя Качан вместе с другими грузчиками носил ящики в новый вагонный цех. Он незаметно сунул в один из ящиков две канистры с керосином и, взвалив его на плечи, пронес мимо часовых в вагонное депо.
Ночью Шурик и Толя залегли у проволочного ограждения, напротив входа в новый цех. Ждали сигнала. На другой стороне депо, в четырехстах метрах от них, Ленька Холевинский должен был провести «разведку боем», отвлечь внимание охранников.
Вот вспыхнул луч карманного фонарика, раздался тонкий мальчишеский голосок, загремел железный лист, который Ленька бросил на проволоку. Часовые, клацая затворами, побежали вдоль депо на шум. Шурик и его приятель подлезли под проволоку, пригнувшись, скользнули в ворота депо. Там, в темноте, отыскали ящик с канистрами. Вылили керосин на груду опилок и щепок у стены. Насыпали пороховую дорожку. Весело пополз огонек по дорожке. Снова — под проволоку, оттуда ползком по картофельному полю, по огородам. Оглянулись сквозь щели в стенах депо засветилось желтое пламя. Вот оно лизнуло стенки, и враз вспыхнули, затрещали высушенные летним солнцем доски.
Звуки тревоги, звон колокола, рев тяжелых пожарных машин. Ночь была ветреная, доски пылали жарко — через три часа от депо остались груды обгоревшего железа да пепел.
Из дневника Роберта. «Брутт… Его дом всегда наполнен полицейскими. Комендант труслив. Ночью заставляет шуцманов дежурить у дома. Говорят, у него бывают приступы панического ужаса. Страшит предателя партизанская месть, Он очень набожен, этот трус. По воскресеньям регулярно посещает костел. Случается, ходит туда в одиночку, надев «цивильное», гражданское платье. Брутт, как и многие здешние немцы-колонисты, католик.
Костел, костел… Только здесь мы можем казнить этого полицая.
Я представляю высокие оводы костела, полумрак, терракотовые фигуры святых. Выстрел раздастся здесь гулко, как орудийный залп. Все бросятся к выходу. Начнется паника. Вместе с толпой — на улицу. Людское море растворит тебя. Потом — тихая улочка, сады, заборы. План рассчитан неплохо. И все-таки… Нет, я не могу стрелять в костеле. Не могу оскорбить верующих. «Не убий в храме господнем…» Нет, это не сентиментальные переживания. Я не могу оскорбить их чувства. Я знаю, они простят мой «грех». Они ненавидят Брутта так же, как и я. и все-таки не могу. Пусть фашисты заводят лошадей в храмы, сдирают иконы и стреляют в мадонн. Они считают себя верующими! Мы, убежденные безбожники, человечнее и умнее.
Посоветовавшись, мы с. Савченко решаем привести приговор в исполнение не в костеле, а у выхода, на улице. Это увеличивает опасность, но мы идем на риск».
В воскресное утро Александра Иосифовна достает из сундука коверкотовый плащ — довоенное мужнино богатство.
— Роберт Юрьевич, вы просили найти что-нибудь понаряднее.
Роберт надевает плащ, шляпу — теперь, кроме ботинок, ничто не выдает в нем военнопленного. Александра Иосифовна, вздыхая, приносит откуда-то черные лакированные туфли:
— Эти подойдут?
Вася Савченко, наблюдая, как переодевается Роберт, смеется:
— Тросточку — и хоть в Берлин.
Вася тоже нарядился, но попроще. Куртка, галифе полувоенного покроя, сапоги — зажиточный крестьянин, заехавший в город навестить родственников. Вася должен неотступно следовать за Сосновским. «Подстраховка» — простейший тактический маневр. Так идут альпинисты в гору, связавшись одной веревкой, так — ведомый за ведущим — летят в небе ястребки.
Хозяйственный Савченко положил в карманы галифе две гранаты. В ответ на замечание Сосновского, что не нужен лишний груз, Вася, почесав затылок, меланхолично ответил:
— Да я все-таки захвачу. Разве ж она помешает, граната?
— Запасливый ты хохол, — рассмеялся Сосновский. — Кончится война, завхозом возьму.