— Через лыпо-ошки! — ко всеобщему удовольствию, протяжно крикнул Алимджан.
Около повара вертелся Тюнька — дворняга с густой и жесткой шерстью. На его плоской заросшей морде доверчиво светились умные карие глаза.
Солнце поднялось над перевалом, в воздухе потеплело. Изрядно промерзшие, мы уселись на камнях вокруг очага.
На сковородке шипела и слегка подпрыгивали пшеничные лепешки.
Съели по одной — ай да Алимджан-ака![1] Принялись за вторые— ай да хозяин!
— Если погода не помешает, дня через три закончим работу, спустимся в долину, — сказала я товарищам.
Где-то наверху послышался нарастающий шорох: с пика Алмаз катился большой камень. Вот он оторвался от крутого склона и понесся гигантскими прыжками прямо на лагерь. Мы рассыпались в разные стороны. Долетит или нет? Ударившись последний раз о скалу, обломок, замедляя ход, затерялся среди каменного хаоса морены.
На Памире мы привыкли и не к таким сюрпризам. И все же у меня промелькнула мысль о подозрительных незнакомцах. Взяв бинокль, внимательно осмотрела предательский склон. Никого! Затем перевела взгляд на горы: необходимо наметить последние маршруты. А вдруг пропустили что-либо интересное?
Тюнька оторвался от своей миски и с визгом бросился вниз. Вскоре показался наш караванщик Володя Широких. За ним, осторожно выбирая дорогу, ступала сильно навьюченная гнедая Дона — подтянутая, с тонкими ногами, сторожкими ушами и волнистой гривой.
За нею флегматично вышагивали жеребец Серый и трое ишаков.
— Где Карымов? — спросила я.
Безнадежно махнув рукой, Володя щелкнул себя согнутым пальцем по горлу.
— Абдурахман — пьянчик! — скорбно покачал головой Алимджан.
Абдурахман Карымов был несчастьем нашего дружного отряда.
— Заночевали мы в Мын-Тэке, — заговорил Володя, сдвигая свой кашгарский колпак с затылка на лоб. — Знаете, тот кишлак возле мазара. Я, понято, все вьюки обыскал, чтобы Карымов, чего доброго, не напился. Водки не было, а к утру он и лыка не вязал. Что за притча? Не Абдул же Каюм его напоил!
— Абдул-Каюм? По кличке «снежный барс»? — спросила я. — Разве он в этом кишлаке живет?
— Ну да, испокон века в Мын-Тэке. Кстати, какие-то двое у него гостюют. Оба нездешние, я их видел впервой. Один аксакал — белая борода, вроде на афганца смахивает. А другой не разбери поймешь: рожа темная, борода крашеная, а глаза светлые.
…Через несколько минут почтовый голубь понес мой ответ на пограничную заставу.
Мы стали готовиться к походу. Лупа, горный компас, пластинка неглазурованного фарфора — бисквита для определения твердости пород, молоток, бинокль и записная книжка в порядке. Надеты широкополые шляпы, подбородки и носы смазаны цинковой мазью: днем солнце обжигало кожу до язв. Стеганые костюмы туго подпоясаны, на ногах толстые шерстяные носки и тяжелые горные ботинки на шипах — триконях. В карманах — таблетки глюкозы, кусок шоколада, горсть ореховых ядрышек и немного печенья: легкий, но питательный второй завтрак, точнее — обед, альпиниста. Осталось только защитные очки надеть.
«Как быть с геологическими материалами?» Раньше и в голову не пришла бы такая мысль, но теперь совсем другое дело.
Сложив записки, эскизы и планы во вьючный сундук — ягтан, мы отнесли его вместе с несгораемой шкатулкой в тайник — узкую пещеру в одном из ближних утесов. Вход завалили такими тяжелыми глыбами, что еле впятером их ворочали.
Проверив пистолет, я и Федя отправились в очередной маршрут. Наташа с Володей пошли в другую сторону. Алимджан, сев на Серого, погнал Дону и ишаков вниз, на сочные пастбища.
…Раз-два — плавный вдох. Три-четыре — медленно выдыхаем разреженный воздух. Неторопливым, размеренным шагом альпинистов поднимаемся все выше и выше. Ловим-хватаем ртом летучий воздух, а измученным легким все мало. И сердце порою словно вертится волчком: вот-вот выпрыгнет! На шум в ушах и боль в темени не обращаем внимания.
В этот день мы забрались очень высоко.
Еще недавно безжизненная красота гор наполняла меня трепетным восторгом. Теперь титанические картины не радовали, а только раздражали.
— Гляньте! Наша база! — воскликнул Федя. — Виноград поспел, дыни, тепло там…
Кинув беглый взгляд вниз, где язык ледника распадался на сверкающие, цвета морской воды глыбы, я стала вглядываться в долину. Чуть пониже блестящих льдин разлеглась буровато-красная дуга конечной морены с сизыми провалами теней между обломками утесов. Далеко в глубине долины нежно зеленеют альпийские пастбища с пятнами арчи. В одной из складок вздыбленного горизонта только угадывается благодатный кишлак Чондаш. Там машины на полях, автомобили снуют по горной дороге. Там, среди садов и виноградников, наша база.
«Все высокогорные отряды едут домой», — подумала я с горькой завистью, словно позабыв, что и мы не сегодня-завтра тронемся в обратный путь.
Прикрыв глаза, я отчетливо представила себе возвращение.
…Обогнав караван, еду на красавице Доне. При виде первых же цветов синей горечавки у ручья сразу забываю горную меланхолию — тутэк.
Вот и база. Лошадь сразу же останавливается, фыркает, выдувает в обе ноздри всю усталость и больше не шелохнется.
На дворе, обнесенном глинобитным дувалом, царит приподнято веселая суета. Тут грузят на машины тюки, перекладывают из вьюков в ящики каменные образцы и снаряжение с прибаутками, пением, болтовней. Кажется, что люди заряжены смехом: он вспыхивает от самой немудрящей шутки.
— Да вы никак уснули, Валентина Николаевна? — прерывает мои видения хрипловатый голос Федора.
Мгновенно исчезают картины, так отчетливо виденные мной. Кругом только лед, снег и камень, будь они трижды неладны!
Федя одолевает меня вопросами. Он многое хочет знать и, главное, все сразу. Что такое морена? (Вначале он звал ее марьяной.) Как образовались горы? Каким образом определяют возраст горных пород? Откуда взялись в жилах рудные минералы?
…С утра небольшие пушистые облака, словно потерянные пастухом белые ягнята, лениво бродили по небу. Теперь они кучились, сбивались в плотную небесную отару. И дышать становилось все труднее. Даже мое здоровое сердце начало сильно покалывать.
А тучи клубились все сильнее, чернели, угрожали, пока не захватили мохнатыми щупальцами солнце, ставшее вдруг беззащитным.
— Подрожим вдоволь, — уныло констатировал Федя, натягивая поверх ватника тонкую брезентовую штормовку.
Между тем облака спустились совсем низко, пронизали нас мозглым, до костей проникшим туманом, а затем стали побрызгивать крупным ледяным дождем. Как назло, путь наш пролегал по скользкому фирновому полю с острыми, словно иглы, ропаками.
«Здесь и шею сломать недолго!» — подумала я, осторожно выбирая дорогу.
Послышалось испуганное «ой!».
Противоположный склон долины Ордебара обрезан на половине хлопьями тучи. По крутым расщелинам утесов несутся обезумевшие потоки воды. В самой гуще облака слышна глухая канонада. И вдруг из-под рыхлой белой пелены выскакивает огромный пестрый светящийся шар. Прыгая со скалы на скалу, он устремляется вниз. Ускоряя свой бег, или, точнее, полет, гигантское ядро с сокрушительным грохотом разрывается. Огромная площадь ледника мгновенно покрывается глыбами льда, обломками скал, бурой смесью воды со снегом.
Мы оцепенели. Растянув побелевшие губы в насильственной улыбке, Федя чуть слышно выдохнул:
— Попадись на пути такому — мокрого места не останется! Силь[2] — не силь…
Немного отдышавшись, я сказала:
— Похоже, что это шаровая молния…
Закончить мне не удалось: показалось, небо разламывается от огненных зигзагов. Закручиваясь спиралями, облака перелетали бешеными змеями через Ордебар, затем поднимались кверху и сваливались за перевал. Через несколько минут появились синие просветы, окаймленные рваными кромками туч.
…Еще десяток записей высотных отметок, две пробы из рудных жил — и домой: коротать морозную ночь на обледенелом склоне — не велика радость!
— Поедем? — спросил Федя, указывая на насыпь под нами.
Я оседлала длинную рукоятку геологического молотка и, вытянув вперед ноги, «поплыла» вниз вместе с потоком камней…
Из маршрута мы возвратились поздно. Лимонно-желтый закат больших высот уже позеленел. Отсвет зашедшего солнца догорал фиолетовым клином на восточной грани Арганкуны. Тюнька встретил нас далеко от лагеря. Казалось, пес хотел поведать что-то очень важное. Потявкивая, повизгивая и поминутно оглядываясь, он затрусил домой.
Зайдя к себе, я сразу же почувствовала слабый запах трубочного табака. При свете карманного фонарика заметила, что кто-то здесь хозяйничал, правда очень осторожно. Книги на ягтане сложены аккуратной стопкой, но «Минералогия силикатов» оказалась почему-то наверху. Меховые гуфли задвинуты под раскладушку несколько глубже обычного…
— Гости лихие у нас побывали! — крикнул Федя, откидывая полу моей палатки. — Тюньку пырнули.
Он приподнял ухо пса: в свете костра стал виден длинный порез.
«Хорошо, что мы так основательно запрятали карты», — порадовалась я, смазывая собаке рану стрептоцидозой мазью.
…Собрались в палатке-столовой. Алимджан подал блюдо с пловом: рыхлый, распаренный рис, куски молодой баранины, тончайшие полоски моркови, кружки поджаренного лука.
— Вернулся Карымов? — поинтересовалась я.
Повар кивнул.
— Где же он?
— Спать лежи…
Чем еще порадует нас Алимджан-ака? Под аплодисменты он торжественно вносит привезенную с утренним караваном дыню.
…Мы сидим в палатке.
После напряженного рабочего дня и роскошного ужина всех разморило. Поджав ноги калачиком, Федя заводит очередную сказку:
— Живет царевна Наташи в ледяном тереме на Ордебаре. Сидит она, пригорюнившись, у окошечка, вдаль глядит, пряником печатным закусывает. Красавица — ни в сказке сказать, ни пером описать: на глазах защитные очки, нос цинковой мазью оштукатурен, сама черная-пречерная, горным солнцем обожжена, да и неделю, поди, не умывалась. Волосы русые в сорок косичек на таджикский манер заплетены крепко, на целый месяц! А на лбу вместо звезды синяк горит!