Однажды один из подводных охотников вынырнул на поверхность без обычного охотничьего трофея. В руках он держал каменный сосуд в форме статуэтки. После этой находки подводная охота была забыта. Теперь аквалангисты разыскивали на дне озера затонувшие археологические сокровища. Со временем азартное «кладоискательство» сменилось более планомерными поисками. Группа археологов-любителей занялась систематическим исследованием дна Аматитлана.
Когда спустя два года к месту удивительных находок прибыли ученые, коллекция аквалангистов уже насчитывала 400 экспонатов. В основном это были чаши и сосуды с различными барельефными изображениями. Одни каменные изваяния зловеще улыбались, лица других искажал беспредельный ужас. Немало было изображений идолов. Барельефы украшали даже крышки и ручки сосудов.
Ученые продолжили исследования озера, глубина которого в некоторых местах достигала 40 метров. Аматитлан оказался настоящей кладовой сокровищ для археологов.
Происхождение находок не представляло загадки для ученых. Подобные сосуды и статуэтки были знакомы им по раскопкам поселений древних майя — народа высокой культуры, погибшей после вторжения в Америку в XVI веке испанских колонизаторов. По «стилям гончарных изделий и скульптур из камня археологи установили возраст находок. Большинство из них относилось к 300–600 годам нашей эры, к «классической эпохе» государства майя.
Но как попали ценные сосуды, чаши и тому подобное в место, отдаленное от культурных центров той эпохи? Каким образом оказались они на дне озера? И как объяснить, что некоторые сосуды, найденные под водой недалеко от берега, аккуратно поставлены один подле другого?
Разгадать тайну Аматитлана помог археологам «священный колодец» в древней столице майя Чичен-Ице в Юкатане. По всей вероятности, Аматнтлан был некогда «священным озером», куда, как позднее к «священному колодцу» в Чичен-Ице, съезжались паломники для поклонения божествам. Об этом говорит и своеобразие найденных сосудов. Это курильницы, предназначенные для сжигания благовоний, светильники, чаши больших размеров, в которые, вероятно, клали дары. О том же свидетельствуют и многочисленные изображения головы ягуара, олицетворявшего для майя бога воды и дождя. Косвенным доказательством такого предположения является и весенний праздник на Аматитлане. До сих пор в определенный день со всех концов Гватемалы съезжаются на озеро паломники. Они сопровождают статую «святого» на лодках к центру озера, где в его честь бросают в воду цветы и фрукты. Не является ли этот обычай отголоском древнего языческого обряда майя?
Видимо, и майя одаривали своих богов, бросая приношения прямо в озеро А сосуды в нишах? Вероятно, это была особая форма поклонения богам. Наверное, майя клали сосуды, наполненные дарами, и курильницы с благовониями также и на берегу. Но уровень воды в Аматитлане со временем значительно поднялся. и они оказались затопленными.
Но почему именно это озеро стало местом паломничества? Скорее всего, воображение майя поражало сочетание в этом месте тихих вод Аматитлана и извергающихся вулканов, горячих серных источников, бьющих в небо гейзеров. Им могло казаться, что именно в этом озере живет божество, повелевающее грозными силами природы.
Исследование многочисленных находок Аматитлана поможет историкам изучать жизнь и культуру древних майя, сведения о которых до сих пор очень отрывочны и неполны.
Г. Рябов, А. Ходанов
ФАМИЛЬНЫЙ РУБЛЬ
События, которые происходят в этой повести, вымышлены. И в то же время они реальны.
Вымышлены, потому что ни в Ленинградском, ни в каком-либо ином управлении милиции дела о фамильном рубле никогда не было.
Реальны, потому что нам, авторам, пришлось — по роду службы — расследовать не одно уголовное преступление, и многое из того, что довелось узнать и пережить во время расследований, положено в основу этой повести.
ГЛАВА I
Рано утром 18 октября 1961 года из подъезда трехэтажного дома с белыми колоннами, что стоит в Москве на углу улиц Огарева и Герцена, вышел высокий молодой человек в форме офицера милиции. Это был следователь Ленинградского управления внутренних дел Иван Сергеевич Громов.
Здесь, на улице Огарева, еще доживало лето. Доживало в веселых солнечных зайчиках, скачущих вокруг Громова, в прозрачной звенящей синеве неба, по которому ползла невидимая точка — самолет. Самолет оставлял белый пушистый след, и, прищурившись, Громов прочел: «Мир».
Да, здесь был мир. Он чувствовался и в шумном гомоне спешивших по улице студентов, и в деловитом урчании машин, и в спокойных движениях рабочих, что расклеивали на стендах утренние газеты.
Да, здесь был мир… А Громов собирался на фронт. И пусть этот фронт не протянулся сотнями километров проволочных заграждений, но и на нем иногда возникала перестрелка. И тогда шли в атаку люди в синих шинелях…
Громов достал телеграмму.
Она пришла перед началом совещания, и заместитель министра, наклонившись к микрофону, сказал:
— Капитан Громов, самолет на Ленинград уходит через час. Подробности в телеграмме. Теперь прошу подойти сюда.
Когда Громов подошел, заместитель министра протянул ему открытую коробочку. На бархате лежал значок. В рубиновой ленточке-ободке, обрамлявшей значок, сверкали золотой серп и молот, а под ним — матово-серебристый меч.
— Мне хочется, — сказал заместитель министра, — чтобы вы всегда помнили: меч, изображенный на этом знаке, вручил нам товарищ Дзержинский.
В телеграмме говорилось: «Немедленно вылетайте тчк вам поручено расследование дела по сто второй тчк…»
Убийство…
Через два часа машина с сиреной уже мчала Громова к месту происшествия…
Когда стопка книг тяжело опустилась на письменный стол, Громову показалось, что вот сейчас, сию минуту он узнает все… Открыл наугад верхнюю — толстый фолиант с золотым тиснением — и увидел портрет Николая I, застывшего в картинной позе у мраморной колонны.
Книги издавали странный незнакомый запах. Словно кто-то чужой, далекий вдруг неслышно вошел в комнату, обдал тяжелым дыханием прошлого и въедливой, щекочущей ноздри пылью.
«Наверное, ты любил дышать таким воздухом, — подумал Громов. — Воздухом присутствий и казематов. Ну что, ваше величество, поговорим?»
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Николай — презрительно и надменно, следователь Громов — спокойно и чуть насмешливо,
«А ведь ты, наверное, знал, как это началось…»
За стеной, у соседей, кто-то настойчиво долбил пальцем по клавишам рояля: «Едем мы, дру-зья, в даль-ни-е кра-я, ста-нем но-во-се-ла-ми ты и я!» Сначала неуверенно, потом быстрее и быстрее. Но вот все исчезло. Был только шелест страниц да непривычные «еры» и «яти», современники мрачного, жестокого времени, в котором Громов блуждал сейчас. Блуждал, стараясь отыскать следы того, кто прошел сегодня, всего несколько часов назад, оставив после себя горе и кровь.
…До этих страниц Громов добрался не сразу. Уже затих шум города за окном, уже властно стучало в голове: «спа-ать», «спа-ать», когда почти бессознательно, прислонившись подбородком к руке, Громов медленно, по слогам прочел: «Ма-дон-на»…
Распрямил широкие плечи, потянулся, машинально пригладил черную буйную шевелюру. Не глядя, вытащил папиросу, удовлетворенно подумал:
— Кажется, то самое. А ну-ка…
Теперь все происходило наоборот. От строчки к строчке уходил сон…
Это действительно было «то самое»…
20 января 1819 года член Горного Совета и Действительный статский советник русской службы семидесятилетний Людвиг Келлер почувствовал приближение конца.
Две недели назад, осматривая по просьбе императора Александра строительство Исаакиевского собора, Келлер простудился и слег, и вот теперь, проклиная неумелых лекарей, готовился к переходу в лучший мир.
Был вечер. За толстым стеклом венецианских окон изредка вздымались блики пламени — строители собора жгли костры.
Келлер судорожно зевнул, с трудом ворочая языком, спросил камердинера:
— Что… Франц?
— Их превосходительство ожидают в приемной, — поклонился лакей, — прикажете просить?
— Проси, — кивнул Людвиг, — не было бы поздно…
— Ну что вы, сударь, — весело крикнул с порога невысокий моложавый генерал с крючковатым носом и брезгливо оттопыренной нижней губой, — у вас же насморк, и все! — подошел к отцу, небрежно чмокнул его в лоб.
— Не нужно напрасных слов, сын мой, я пригласил вас для последнего разговора. Садитесь, Франц. Я хочу дать вам один совет…
Кисло поморщившись, генерал сел около старика, печально покачал головой:
— Слушаю, ваше превосходительство…
— Помни: иногда мелочь, умело преподнесенная, дает человеку богатство и власть.
— Я запомню, отец…
— Это не все. Наш род будет славен и велик. Даже уйдя в мир иной, каждый из нас должен оставаться незабытым. Франц, на Смоленском кладбище ты велишь сделать склеп… — и, заметив, что сын порывается возразить, остановил его властным жестом.
— Ты хочешь сказать — кладбище сие более простолюдинам пристало, нежели лицу чиновному? Все мы вышли от Адама, генерал, и потому чураться простолюдинов не к лицу доброму христианину… — Он покачал головой и, повернувшись к лакею, сказал: — Пусть принесут Мадонну, Карл.
Когда лакей вышел, Франц сказал:
— Ласкаю себя надеждой, сударь, что вы измените свое решение. Посудите, узнают в свете, что Келлеры вместо Лавры на болото Смоленское позарились, подвергнут остракизму! Остерегитесь, сударь!
Старик молчал. Франц шепотом чертыхнулся — знал, не переубедить упрямца. Подумал: лицемерит фатер. Не оттого Смоленское кладбище хочет, что хамов любит, а оттого, что среди чухонских землянок и изба дворцом кажется… Склеп в Лавре — целое состояние, а на Смоленском и плохонький — диво дивное.
Лакеи внесли высокий прямоугольный ящик, осторожно поставили посреди кабинета. Людвиг открыл глаза, пожевав губами, сказал:
— Вот… Не угодно ли… Красота! — И, заметив, что ящик не распакован, прикрикнул: — Опростайте ящик-то, дураки!
Под досками, укутанная соломой, стояла невысокая мраморная женщина с печальным, величественно-красивым лицом. Точеные, почти прозрачные руки бережно обнимали спящего младенца… Франц ахнул:
— До чего же прелестна!..
Обошел вокруг, деланно-равнодушно спросил:
— Куда же ее?
— В день твоего рождения, в Ганау еще, подарил мне ее плут ростовщик… А скульптор, по всему видать, изрядный, — слабо улыбнулся Людвиг. — Ты прочти — там на постаменте надпись есть.
Франц взял с письменного стола свечу, напрягая глаза, прочел:
— Микеланджело, скульптор… 1496 год.
— Вот, вот тот самый, — прохрипел старик. — Ты, Франц, запомни: моя,'последняя воля, чтобы эта богиня над алтарем б часовне нашего фамильного склепа была. Так я и в завещании велел записать. Хочу предварить: воля покойника священна… Нарушишь из корысти — с того света приду…
Едва подавив вспыхнувшую злобу, — совсем спятил фатер: этакую красоту — на кладбище! — Франц заискивающе улыбнулся:
— Все исполню…
Громов отодвинул книгу. «Так… Значит Мадонна принадлежала Келлерам. Это можно считать доказанным. И можно считать вероятным, что автор Мадонны — Микельанджело Буонарроти, и, значит, статуя — громадная художественная ценность…»
Теперь — фамильный рубль с надписью императора Николая Первого… Монета была в руке убитого. Интересно, подтвердится ли историческая связь этой монеты с именем графа Келлера?
Разбросав стопку, вытащил маленькую книжечку в старин^ ном переплете «мраморной» бумаги. «Из истории монетного дела». Посмотрим…
Франц Келлер не забыл советов отца. Уже через несколько лет после его смерти он. получил должность товарища министра финансов. В свете изумлялись успехам проныры немца, а престарелый граф Амурьев, предшественник Келлера, вышедший в отставку, горько заметил:
— Тем и хорош, окаянец, что не Иван, а Франц… Да и где уж нам, нерасторопным боярам, поспеть… В Лайбахе при государе терся? Терся. В Вене воровал? Воровал. Вот за то и пожалован…
А «пожалованный» не терял времени даром: строчил «всеподданнейшие доклады», хватал регалии. Казалось, было теперь все — богатство, власть, почет, но…
Это маленькое «но» отравляло все. Бывать во дворце только по делу! Только когда призовет государь для доклада! И это с его, Франца, умением быть нужным, незаменимым! И это когда всякие Юсуповы и Загряжские лезут во дворец в любое время. И только потому, что у них придворные чины, дворянские титулы…
«Мелочь, умело преподнесенная, дает человеку богатство и власть», — часто повторял Келлер слова отца. И однажды осенью «мелочь» была найдена…
Утром 18 сентября 183… года из Мюнхена в особняк Келлера на Мойке прибыл курьер от российского посланника князя Гагарина. В обмен на русские серебряные монеты князь прислал несколько талеров с изображением семьи баварского короля.
Келлер долго рассматривал монеты, задумчиво пересыпая их из ладони в ладонь, потом торопливо поднялся в кабинет.
«Николай Павлович тщеславен и изрядно глуп, чего уж лицемерить, — думал он, обрезая перо, — если придется по нраву — будет все — и титул и земли…»
Рука дрожала, и перья все время брызгали, наконец, кое-как успокоившись, Келлер вывел:
«Управляющему Департаментом Горных и Соляных дел Генерал-Лейтенанту корпуса горных инженеров Карнееву. Ваше превосходительство, Милостивый Государь Егор Васильевич! Согласно приложенному талеру прошу весьма секретно изготовить штемпель полуторарублевой монеты с изображением Государя и Августейшей семьи…»
Прошло несколько месяцев — и вот морозным зимним утром в день тезоименитства Николая Павловича у Зимнего дворца со стороны Дворцовой площади остановился возок.
Подобрав полы длинной светло-серой шинели, из возка вышел
Франц Келлер и, перекрестившись, зашагал к скромному подъезду, охраняемому двумя дворцовыми гренадерами в высоких мохнатых шапках.
…То ли от холода, то ли от страха, но Келлера все время била мелкая дрожь. Сегодня он впервые осмелился нарушить этикет: решил войти во дворец не через Крещенский подъезд, со стороны Невы, предназначенный для всех, а через этот, малый — подъезд «ее величества», открытый только для особ титулованных и приближенных…
— По именному повелению! — выкрикнул он загородившим было дорогу гренадерам и, раздвинув скрещенные штыки, вошел в зал.
Небрежно швырнул шинель раззолоченному камер-лакею, оправил мундир и, достав из-за пазухи полированную коробку черного дерева, заботливо вытер крышку рукавом.
— Ну, с богом, — шепнул он своему отражению в крышке коробки и, поскрипывая новенькими ботфортами, затрусил по широкой мраморной лестнице.
Николай Павлович сидел в своем кабинете.
Настроение было испорчено с утра бог весть как попавшей на глаза бумагой из Петропавловской крепости. Какой-то проходимец исчертил стены каземата похабными словами и проклятьями ему, Николаю, и притом еще имел наглость повеситься!
Царь швырнул рапорт коменданта на пол и, наступив на него ногами, топтал, стараясь порвать. Это было трудно, и Николай Павлович пришел в ярость. Подскочил к стойке с саблями и, схватив одну, замахнулся…
— Его превосходительство генерал-лейтенант Келлер, — испуганно доложил вошедший флигель-адъютант.
— Ково? — выкатил глаза император. — Ково докладываешь? Келлера? Впрочем… Нужен. Пусть войдет, — швырнул саблю на кровать и, сев в кресло, закинул ногу на ногу.
— Входи, Франц Людвигович, входи, — жалостливо протянул он, увидев Келлера. — Праздник у меня нынче, а одни заботы да горести… Чем порадуешь?
— Ваше величество, — согнулся в поклоне Келлер, — в день столь торжественный и радостный для всех истинно русских…
— Твоя правда, братец, — вздохнув, перебил Николай, — у нас в России любой немец более русский, нежели самый коренной русак. Хотя бы и ты тоже…
— За истинно русских почитаю каждого, кто к вящей славе государя своего готов сложить голову на алтарь отечества… К таковым скромно и себя отношу, — выгнул грудь и щелкнул каблуками Келлер.
Николай с любопытством смотрел на коробку.
— Сюрприз?
— Извольте открыть, государь… — радостно закивал Келлер,
Царапая ногтями лак, царь открыл крышку. На черном бархате тускло блеснули тридцать шесть серебряных дисков[3].
— О, моя персона! Похож… Медали новые? — вскинул брови Николай.
— Фамильный рубль, ваше величество. Вы и августейшая семья… — поклонился Келлер.
Николай вытянул губы трубочкой, улыбнулся…
— Интересно…
Достал монету, перевернул.
На полированной поверхности монеты — семь кружочков, а в них — изображение сыновей и дочерей в профиль. В центральном восьмом кружке — профиль жены Александры Федоровны.
Николай минуту подумал, потом сказал:
— Молодец. Печешься о благе государства. Не забуду…
Чувствуя, как от радости заходится сердце, Келлер простонал:
— Государь… Майн кениг…. Повергаю к священным стопам…
— Только вот что, братец, — Николай отодвинул монету и прищурился, — жена-то похожа на покойную матушку… Ты уж исправь, сударь, да и резчика примерно накажи. А за усердие вот…
Миниатюрным кинжалом нацарапал на рубле: «Николай», протянул Келлеру.
— На память. Тебе. Возьми
— Недостоин… — припал Келлер к руке царя, — недостоин… Внукам, детям навечно…
— Иди, братец, — милостиво улыбнулся Николай, — иди. Мы не оставим тебя…
На Миллионной возок Келлера нагнал взмокший фельдъегерь.
— От его императорского величества! — крикнул он, протягивая большой пакет.
Келлер сломал печати. Внутри пакета лежали золотые аксельбанты, чеканная цепь из двуглавых орлов с косым крестом внизу и записка — «высочайший» рескрипт: «…Поздравляю генерал-адъютантом и кавалером ордена Апостола Андрея, — прочел Келлер. — Пребываю дружески Вам расположенный Николай».
Царь любил сюрпризы…
Вот так и стал немецкий дворянчик сначала генерал-адъютантом и кавалером, а вскоре — русским графом, владельцем тридцати тысяч десятин земли, бессарабским помещиком…
«Мелочь», завещанная отцом, принесла обильные плоды.
Громов распахнул окно своего рабочего кабинета. Сквозь утренний туман неясно проступала громада Зимнего, а верхушку Александровской колонны поглотило мокрое, мутное небо.
Громов вдруг представил себе скользящего по корявым булыжникам дворцового плаца Келлера. Хитрая улыбка, холодные жестокие глаза… Вот он миновал ограду колонны, вот направился к подъезду дворца.
И вдруг Келлер исчез… Подъезд загородил громадный плакат: «Слава первым космонавтам!» На Громова, улыбаясь, смотрели Гагарин и Титов. Контраст был таким разительным, что Громов рассмеялся. «Ты хотел, чтобы Россия осталась плацем. Навсегда. А она стала космодромом…»
Громов отчетливо помнил события вчерашнего дня. Покосившиеся кресты и мраморные надгробья… Смоленское кладбище… Старик, кладбищенский сторож, лежал, словно устремившись в последнем, смертном порыве к входу в часовню.
Громов наклонился, с трудом разжал судорожно сжатый кулак. Всмотрелся: на заскорузлой ладони лежала крупная потемневшая монета. И пока эксперты фотографировали, а проводник служебно-розыскной собаки искал продолжение следов, обнаруженных около трупа, Громов осматривал сторожку.
Убогое жилище… У его хозяина не было ни желаний, ни дели. Наверное, он жил просто так, по инерции. Утром ел гречневую кашу из разбитой фаянсовой миски, в обед в эту же миску накладывал вот из этой трехлитровой банки соленые грибы. Потом, перед сном, раскладывал пасьянс. Он не любил электрического света — сколько тут оплывших огарков…
Все это так. Но как может помочь следователю старая разбитая койка, скрипящий залитый маслом стол, засаленные древние обои и рваная записная книжка с цифрами расходов — вещи, на которых так много следов хозяина и ни одного — преступника.
Впрочем, что-то похожее на след отыскала овчарка. Пришел проводник, протянул грязный лоскут и порванную газету.
— Тряпка висела с внутренней стороны ограды. Видимо, от какой-то одежды. Возможно — преступника, Рекс привел. А с газетой сами разбирайтесь.
Газета… Обычный номер «Известий». Репортаж с атомохода, рассказ известного писателя, короткая корреспонденция под рубрикой «В мире капитала». Ни пятен, ни адреса — ничего… Одни только иксы.
Мадонна исчезла — первый икс. Сторож Прохор убит — второй. Фамильный рубль — третий. И вот четвертый…
Громов открыл страницу книги, заложенную карандашом. Портрет графа Франца Келлера… Крючковатый нос, надменно оттопыренная нижняя губа, а взгляд умный…
Тогда в сторожке, в маленькой спаленке, над койкой Прохора, он увидел точно такой же портрет в старинной золоченой рамке. На обороте мелким красивым почерком было написано: «От внука — внуку. Служи, как дед служил деду».
Четвертый икс — Франц Келлер и его потомки, — который было превратился в единицу, в какое-то известное, снова распался, и теперь уже на несколько иксов. Кто эти внуки, кто деды?
Почему убит сторож? Этот, казалось бы, безобидный, дряхлый старик. Из-за Мадончы? Вероятно. Он хотел помешать краже, и его убили. Об этом говорит все: и поза трупа, и то, что он найден около часовни, и то, что распилы болтов на пьедестале статуи совершенно свежие. Да, но при чем здесь фамильный рубль? Как объединить в одно целое убийство Прохора, Мадонну и рубль?
И почему портрет Франца Келлера, человека, придумавшего фамильный рубль, владельца Мадонны, оказался над кроватью убитого? Келлеры… Может, это только совпадение…
Громов провел ладонями по вдруг вспыхнувшему лицу.
— Нужно накапливать факты.
ГЛАВА II
«Общество коллекционеров» помещалось на первом этаже нового, только что отстроенного дома. Вместо вывески у входа висел громадный плакат: «Коллекционирование — это не личное чудачество. Это культура!»
Чуть ниже был нарисован Гобсек, прячущий за пазуху мешочек с монетами. И красной тушью — стихи:
Такой собиратель монет
Несет нумизматике вред!
И чтобы таким не быть,
В общество надо вступить!
Миновав группу людей, оживленно обсуждавших в коридоре качество открыток с цветами и менявшихся марками, Громов вошел в комнату, сплошь уставленную канцелярскими столами. Всюду, о чем-то переговариваясь, сидели и стояли люди.
— Простите, — сказал Громов. — Могу я видеть нумизматов?
Все замолчали, с любопытством посмотрели на него.
Крупный широколицый мужчина с бородой убрал со стула пальто, вежливо пригласил:
— Прошу сюда. Мы — нумизматы. А что у вас, редкость какая-нибудь?
— Право, не знаю, — улыбнулся Громов, — я из уголовного розыска. Есть один вопрос. Меня интересует фамильный рубль.
В глазах нумизмата мелькнуло радостное изумление.
— Благодарю вас, мой друг! Вы доставили мне большую радость. Только мы, настоящие знатоки, можем помочь вам. Но, простите, сначала я должен посоветоваться с Георгием Михайловичем.
— Отлично, — сказал Громов, — надеюсь, я тоже смогу послушать?
— Кого? Ах…
Нумизмат ожесточенно дернул бороду и захохотал.
— Да он умер давно. Это же автор популярнейшего труда по нумизматике. Кстати, великий князь. Забавно?
Он подошел к шкафу с книгами и достал несколько томов.
— Мы его между собой так называем.
Открыл одну из книг и, удовлетворенно кивнув, сказал:
— Начнем с золотого фамильного рубля. Уникум. Исчез. Далее — николаевский серебряный рубль с головками великих князей и княгинь в круглых рамках и надписью: «РП Уткин». Это значит: резал Павел Уткин, медальер Петербургского монетного двора. Таких рублей у нас в городе четыре штуки.
— Вот здорово! — вырвалось у Громова.
— Это что же, простите, здорово? — нахмурился нумизмат. — Не хотите ли вы сказать, что столь мизерное количество уникальных монет приводит вас в восторженное состояние?
— Понимаете, приводит… — смутился Громов.
— В таком случае вы — эгоист, батенька, — окончательно рассердился нумизмат, — и, право, у меня отпало всякое желание рассказывать вам дальше. Нумизматика не терпит эгоистов! Это только профану может показаться, что ею одержимы одни эгоисты и стяжатели. Она коллективна в своей основе! Знаете, кто является участниками нашей секции?
— Не задумывался, — развел руками Громов.
— У нас около трехсот членов. Это врачи, инженеры, рабочие. Вот как вы думаете, кто я?
— Вы? — Громов внимательно посмотрел на бороду, на безукоризненную рубашку, скромный галстук и сказал:
— Ну, по всей вероятности, вы принадлежите к миру науки?
— Правильно, — обрадовался нумизмат, — я представитель очень необходимой и очень интересной науки. Науки о вкусной и здоровой пище. Я— шеф-повар. Да, да, да! Самый обыкновенный шеф-повар в самой обыкновенной столовой! И смею вас уверить — в русских монетах, а стало быть в русской истории, я разбираюсь не хуже, чем аспирант исторического факультета. И по русскому монетному делу я лекции читаю. Этим самым аспирантам. Так что вы, батенька, кругом не правы.
— Да вы не сердитесь, — примирительно сказал Громов, — я же со своей, следственной, что ли, колокольни.
— Ну разве что так, — проворчал нумизмат, — задавайте ваши вопросы.
— Кто владельцы эти четырех рублей? — нетерпеливо спросил Громов.
— А вот этот вопрос очень легкий, — сказал нумизмат, — давайте загибать пальцы. Итак, Селиванов из Ленинского района, строитель, Герой Социалистического Труда. Семенов, академик. Локотов, полковник в отставке, кстати ваш бывший коллега. И представьте себе, некто Редькин. Мой бывший знакомый, бывший член нашей секции. А ныне пропойца и спекулянт. Я ему тут на днях позвонил: «Продай, — говорю, — рубль». Так он, представьте себе, врать мне начал.
— Врать? — удивился Громов.
— Врать! Самым форменным образом. «Потерял, — говорит. — Сам, — говорит, — куплю». А для чего врать, я вас спрашиваю?
«Неужели след?» — пронеслось в голове Громова.
Открыл папку, достал фамильный рубль.
— Такой?
Сердито засопев, бородач выхватил монету.
— Н-не верю своим глазам! Одну ми-ну-точку!..
Подбежал к шкафу, выдернул подшивку каких-то журналов.
— Вот, это здесь. Слушайте. «Нива». «На днях подписчик нашего журнала Н-ов побывал у известнейшего нумизмата Шувалова-Пименова и нашел его в значительном расстройстве. Почтенному коллекционеру, как выяснил наш подписчик, не удалось приобрести фамильный рубль с автографом императора Николая Павловича, находящийся в личной коллекции графа Келлера. Этот рубль подарен еще товарищу министра финансов Францу Людвиговичу Келлеру самим императором». Заметка датирована 1915 годом.
— Так, — сказал Громов. — Значит, в то время рубль еще был у Келлеров. Значит, все-таки Келлер.
— Что же тут такого? — пожал плечами нумизмат. — Гораздо удивительнее, как этот рубль у вас очутился.
Обогнув Исаакий, Громов подошел к памятнику Николаю I. Подражая великому предку, император горячил коня, словно хотел перепрыгнуть через собор, Но, несмотря на красивую сбрую лошади и развевающийся султан на каске, казался он каким-то жидковатым против могучего Медного всадника, что скакал всего в каких-то трехстах метрах впереди…
— Ну вот, мы и тут с тобой встретились, — сказал Громов. — Молчишь? Ну молчи, молчи… Все равно узнаю. Никуда ты от меня не ускачешь.
Запутавшись в конском уборе, жалобно засвистел ветер. Николай остекленелым взглядом впился в рваные облака, почти цепляющиеся за купол собора.
Кто-то подошел сзади, хрипло сказал:
— Интересуетесь? Дурак скачет — умного догнать хочет, а не может. Прикурить не найдется?
Громов оглянулся. Коренастый человек с изъеденным оспой лицом; бежевый, надвинутый на глаза берет г; непомерно длинным хвостиком…
— Найдется, — протянул коробок и ушел.
Странно иной раз бывает в жизни. Шагает следователь своей нелегкой дорогой, долгими часами утомительных допросов, тяжелыми перевалами бессонных ночей измеряется его путь. Конца-краю, казалось бы, не видно дороге, которая должна привести к раскрытию преступления. И вдруг по воле случая она сокращается до сантиметров… Но следователь не знает этого. Пока не знает. И нужный человек теряется среди тысяч других…
Много позже Громов вспомнит эту встречу у памятника императору Николаю и горько усмехнется: да, дорога могла быть короче…
Тяжело задумавшись, Громов смотрел на раскрытое дело.
…Появился Редькин — пропойца и спекулянт. Прояснилась история фамильного рубля. У Редькина был рубль, но без автографа. А рубль с автографом? Таким рублем в городе не владел никто. А может быть, не стоит начинать с рубля?
Достал найденный в сторожке портрет Келлера. «От внука — внуку. Служи, как дед служил деду». Что может скрывать эта надпись? Какие люди стоят за ней?
Если портрет графа Франца Келлера бережно сохранялся убитым сторожем много лет, висел у него над кроватью, логично ли предположить, что этот портрет был подарен сторожу? Логично. Значит, сторож — один из внуков. И значит подаривший ему портрет — второй внук. Ведь «от внука — внуку…».
А изображенный на портрете Франц Келлер, умерший за полвека до рождения сторожа? По всей вероятности, это один из дедов, упомянутых в надписи.
Кто же второй дед? Ведь «Служи, как дед… деду». Может быть, второй — это дед Прохора и лакей Франца Келлера? Потому что кем еще мог «служить» у графа Келлера предок кладбищенского сторожа?
Значит, Прохор потомственный слуга Келлеров. Это очень важный вывод, очень важная деталь. Рано или поздно, она должна помочь разобраться в механизме событий.
Но и это не все. Оба «деда» мертвы. А внуки? Один из них убит. Второй, видимо, ровесник убитого и вполне может быть жив. Но нужно ли иметь его в виду при расследовании? Ведь ему за семьдесят… Все равно. Нужно. Как и Редькина. Потому что это единственные известные Громову люди, каким-то образом причастные к истории с фамильным рублем и Мадонной…
Но… и снова Громов почувствовал, что находится в тупике. Ведь у убитого был рубль с автографом. А у Редькина такого рубля не было. Ведь убитый охранял сокровище Келлеров. Не мог же он защищать это сокровище от хозяев?
Каждый день Громов приходил на кладбище. Медленно шел по узкой асфальтированной дорожке, напряженно всматривался в каменную ограду склепа Келлеров. А вдруг?.. Но условного знака на ограде не было, и Громов мрачнел. Значит, и «посетителей» тоже не было.
И тогда Громов спрашивал себя:
«А почему ты уверен, что «они» придут?»
И тотчас же отвечал:
«Не знаю. У меня нет таких данных. Но я надеюсь…»
Потом он сворачивал на боковую тропинку, терявшуюся среди заросших могил, и, пройдя несколько шагов, садился на старинную чугунную скамейку. Неподалеку начинался ржавый лес восьмиконечных крестов. Они налезали друг на друга, словно хозяева их, и после смерти старались отвоевать себе лишний кусочек жилья, и Громов подумал: «Им и сейчас тесно, а вот этим… этим просторно, как и при жизни».
Да, склеп был поставлен на века — полированный шведский мрамор и тяжелая гранитная колоннада. Он тоже чувствовал себя хозяином, этот склеп…
Громов усмехнулся: «Здесь ты еще можешь властвовать. В мире мертвых».
Невдалеке послышалось шарканье, и сквозь оголенный кустарник Громов увидел тяжело ступающего человека. У него была сгорбленная спина и устало опущенные плечи. До закрытия кладбища оставалось совсем немного, а старик не спешил. Он даже остановился и несколько минут сосредоточенно набивал трубку. Потом вытащил из кармана пальто свернутую газету и, похлопывая ею себя по ноге, пошел дальше.
«Почему он не спешит? — с интересом подумал Громов. — И к какой могиле он пришел?»
А старик между тем, не взглянув на Громова, миновал скамейку и направился к склепу Келлеров. «Неужели? Да нет, так не бывает. Конечно же, он пройдет мимо».
Но старик подошел к часовне. «Ничего особенного, — снова подумал Громов, — склеп мог заинтересовать. Постоит и уйдет».
Старик не уходил. Откуда-то появился оперативный работник, переодетый маляром, стал красить ограду.
«Условный знак!» — Громов встал и, стараясь ступать как можно тише, пошел к кустам…
Старик изумленно посмотрел на самозванного маляра, спросил:
— Кто велел? Это же камень!
— Из конторы распорядились, — равнодушно буркнул «маляр».
— Как из конторы? Что тут, хозяев нет?
— Говорят, нет.
Старик поманил «маляра» пальцем.
— Послушайте, дружок, вы давно служите на этом кладбище?
— Третий год.
— Тогда не скажете ли, любезный, куда девался сторож, Прохором звать его?
Дальше события разворачивались по намеченному плану, «Маляр» повел старика к «нужному человеку» для каких-то объяснений, по дороге их остановил «невесть как» забредший на кладбище милиционер, а еще через час любопытный посетитель уже сидел в кабинете Громова.
Оба молчали. «Гость» вертел в руках потухшую трубку и рассеянно смотрел в окно.
«Кто ты? — думал Громов. — Будешь говорить правду или будешь юлить, лгать, изворачиваться?» И строго спросил:
— Что вы делали на кладбище?
— Я? — улыбнулся старик. — М-м… Гулял. Случайно зашел.
— И склепом интересовались тоже случайно? — в тон ему спросил Громов.
— Ну почему же? — слегка протестующе сказал старик. — Я этот склеп давно знаю, потому и поинтересовался.
— И про сторожа «случайно» спросили? — словно не слыша, продолжал Громов.
— Я? Про какого сторожа? — во взгляде гостя мелькнула тревога.
— Про убитого, — тихо сказал Громов.
Резко отодвинув стул, старик встал.
— А вы сядьте, — сочувственно сказал Громов. — И расскажите.
Старик опустил голову.
— Да… Да… Это было. Спросил.
— Зачем?
— Не… не знаю. Просто так.
— Вы знали, что сторож убит?
— Нет! Честное слово, нет!
Громов посмотрел ему в глаза. Они были прозрачные, голубые и, право же, очень честные. Громов помолчал, достал бланк протокола допроса, устало сказал:
— Теперь я должен перенести наш разговор на бумагу. Ваша фамилия?
Старик протянул паспорт.
— Келлеров?! — вскрикнул Громов.
— Да…
— Родственник графов?
— Каких… графов?! Нет, нет!
Наверное, Громов не сумел бы объяснить, почему в следующую секунду он открыл ящик стола и, достав найденный в сторожке портрет графа Келлера, показал его старику.
— Знакомы?
Келлеров охнул и медленно сполз со стула.
…Когда врач привел его в чувство, он схватил со стола портрет, всмотрелся и… истерично захохотал:
— Эполеты… Звезды… Ха-ха-ха… Реникса, сударь мой, какая это все реникса!
Потом он ушел, отказавшись отвечать на вопросы, и Громов не задерживал его, потому что кто же арестовывает за подозрительное любопытство и сходство фамилий, если в этом сходстве еще не разобрался до конца и сам следователь!
И чтобы разобраться, Громов пошел в городской загс. В архиве, среди слежавшихся церковных книг, он отыскал одну, в которой было записано: «Лета от Рождества Христова 1890, июня 22 дня у дворянина Иоганна Егоровича Келлера и супруги его, урожденной Квасецкой Ядвиги Оишзмундовны, родился сын и наречен Алексеем…» Здесь же была подклеена ломкая, пожелтевшая справка, из которой явствовало, что в 1922 году Алексей Келлер стал Алексеем Келлеровым.
Вечером, вернувшись из архива, Громов стал приводить в порядок стол. Убрал дела; около письменного прибора, там, где недавно сидел Келлеро-в, заметил мятый номер «Известий».
«Разволновался старик и забыл», — подумал Громов и, машинально развернув газету, стал читать. Репортаж с атомохода, рассказ известного писателя, короткая корреспонденция под рубрикой «В мире капитала».
Это был тот же самый номер, что и тогда, на кладбище.
Во время обеденного перерыва в кабинете Громова собралось несколько следователей.
— А что, Громов, — сказал один, с погонами старшего лейтенанта, — ты с самбо совсем распрощался? Тренер тебе третий ноль ставит.
— Зачем ему самбо? — засмеялся другой. — С призраками и без самбо обойтись можно.
— Да, призраки… — протянул Громов. — А я сильно опасаюсь, ребята, что когда эти призраки материализуются, одним самбо тут не обойдешься. Их знаниями бить придется.
— Да ведь сами-то они не материализуются, — продолжал первый, — а у тебя, я слышал, и в деле сплошные нули,
— Что ты этим хочешь сказать? — рассердился Громов.
— Помощь свою хочу предложить,
— Спасибо, — улыбнулся Громов, — но пока изучать-то нечего. Вот разве книжка записная. Но я ее наизусть помню.
— А ты все-таки покажи. Свежий глаз — большое дело.
Пожав плечами, Громов вытащил из ящика стола потрепанную записную книжку Прохора. Это были нехитрые записи расходов по хозяйству, изречения из евангелия, номера могил, за которыми требовался особый уход.
Офицеры склонились над книжкой. Громов сосредоточенно перелистывал страницы…
«На картошку — 12 коп.
На лук — 8 коп.
На селедку — 16 коп.
На редькина — 10 руб.»
— Ну, убедились, что чепуха? Картошка, лук, селедка, редька… Чепуха!
— А ты подожди, — старший лейтенант снова раскрыл книжку и отчеркнул ногтем последнюю строчку, — ты вдумайся.
— Редькина… десять рублей, — медленно сказал Громов,—
Редькин… Почему не редька? И потом немыслимо купить одной редьки на десять рублей. Черт возьми! Это же… фамилия! Ну конечно же! Ребята, Редькин — это один из тех, у кого есть фамильный рубль…
Через день Громову сообщили: «Интересующий вас Редькин проживает вдвоем с матерью семидесяти лет и ведет исключительно замкнутый образ жизни. Посещающих не установлено. С соседями не общается. Выяснили, что у матери имеется какой-то знакомый по имени Сергей Сергеевич, из числа бывших товарищей сына по секции нумизматов».
Громов положил сообщение в дело. Как же попасть к Редькину? Прийти просто так? Но старуха его не знает и ничего не расскажет. Может быть, познакомиться с Редькиным? Нет. Это долго и почти безнадежно. И Громов отправился к… Сергею Сергеевичу.
… — Извините, в прошлый раз мы не познакомились, — сказал бородач-нумизмат, — Сергей Сергеевич Остроусов — это некоторым образом я. Чем могу?
— Я прошу вас помочь мне, — сказал Громов, — вы знакомы с матерью Редькина. Она вас ни в чем не станет подозревать…
— Вы хотите, чтобы я на старости лет превратился в земского ярыжку? Нет-с, молодой человек! Что касается интеллектуальной консультации — извольте. А это… Нет, нет. Не моя, так сказать, профессия.
— Поймите, — сказал Громов, — я не могу сам обратиться к матери Редькина и не могу с ней откровенно обо всем говорить. Не имею права рисковать. Дело слишком серьезное.
— Серьезное? — переспросил нумизмат. — Вы, наверное, преувеличиваете. Я догадываюсь: речь идет о краже коллекции монет. Это, конечно, серьезно, но не трагично.
— Речь идет о краже Мадонны Микеланджело. Речь идет об убийстве человека. Я думал, вы будете последовательны и поможете мне до конца. Значит, я ошибся. Что ж… Прощайте!
Повернулся и пошел к двери. Он ждал, что его остановят, вернут, но его не остановили.
…Впервые за несколько месяцев у Громова было прескверное настроение. Раздражало все — и громкие голоса в соседнем кабинете и телефонные звонки. И вдруг Громов понял: ему просто обидно за другого человека… Опять звонок. Незнакомый голос торопливо бормочет:
— Так не забудьте: завтра в пять.
— Что в пять?
— К Редькиной пойдем в пять. И не воображайте, что мне захотелось стать Шерлоком Холмсом. Меня Микеланджело убедил и вообще…
Громов положил трубку на стол и долго с наслаждением вслушивался в пронзительные гудки…
Дом, в котором жил Редькин, был из числа тех, что до революции назывались доходными. У него были грязные обшарпанные стены и несметное множество парадных.
— Вот здесь их квартира, — сказал Сергей Сергеевич. — Что вы хотите узнать у старухи?
— Только одно: с кем общается Редькин?
— Значит, мы договорились, молодой человек, я представлю вас нумизматом. Не сорвитесь — старуха эрудит величайший. У нас с ней на этой почве дружба. Однажды она убирала комнату сына и потеряла какую-то пустяковую монету. И если бы не я… думаю, ей бы плохо пришлось. Идемте.
Минут пять они стучали в обитую листовым железом дверь, но никто не отозвался. Потом внизу послышался чей-то надсадный крик:
— Семен Семеныч! Где ты там? Устал, батюшка мой, притомился…
— Старуха! — шепотом сказал Сергей Сергеевич. — Приготовьтесь! Помните: хитра и в монетах дока!
Через минуту на площадке появился серый пушистый кот, а за ним и мать Редькина.
— Сережа Сергеевич? — удивленно сказала она. — Откуда? Каким добрым ветром?
— Да вот мы тут… С коллегой, — кивнул в сторону Громова нумизмат, — решили на минутку к Эрасту Тимофеевичу забежать. Посоветоваться. Дома ли?
Они знали, что Редькина нет дома. И все же у Громова беспокойно заныло сердце: а вдруг? Ведь тогда все сорвется.
— Где там… — сказала старуха. — С утра глаза залил — и был таков! Да вы проходите, проходите. А что, Сережа, приятель у тебя симпатичный… И лицо не подозрительное, приятное. И нос курносый, свойский. Глянь-ка, даже глаза смеются! А мне Эрка всегда говорит: «Чужих не пускай! Придет такой — смотришь, из милиции. Пропал я тогда…»
Она взяла кота на руки и, звеня ключами, стала искать замочную скважину.
— Сейчас я тебя, Сеня, покормлю, молочка дам… Ах ты, кыса моя!
Старуха щелкнула выключателем, и грязная лампочка осветила захламленный коридор.
— Я — Анастасия Петровна, — добродушно сказала она и посмотрела на Сергея Сергеевича. — А как приятеля зовут?
— Приятеля Иваном зовут, — улыбнулся Громов.
В комнате Редькина было холодно. Громов с опаской сел на краешек продавленного плетеного стула, осмотрелся.
— Что же у вас тут уныло так, Анастасия Петровна? — спросил он и знаком попросил Остроусова поддержать разговор.
— Да, — заметив жест Громова, сказал Сергей Сергеевич, — именно. Неужели же ничего не изменилось?
Старуха всхлипнула.
— И не говорите! Сын Эрка, не добром будь помянут, вот так доживать заставил. Удивляетесь? А я нет. Он всегда такой — сквалыжный да безразличный к матери-то… У других дети как дети. Работают, матерей уважают. Квартиры заслуживают. А мой… И ведь не сказать, чтоб балбесом рос. Семь классов кончил. И техникум кончил. Хорошим специалистом до войны был. По газу. А в последние годы левые работы начал брать и спился. Теперь вот в «Утильсырье» тряпки стережет. А все для того, чтоб из города не поперли. За тунеядство. Ну, и чтоб «Волгой» баловаться. Напрокат. Вот такие наши дела.
О чем советоваться-то хотели? Монеты небось принесли? Эрка андреевскими двухрублевиками все интересовался. В каком году они биты? Дай бог памяти…
— Да что вы, право, Анастасия Петровна, — развел руками нумизмат) — неужто забыли?
— А ты помолчи. Мне вот Ваня напомнит…
И она, прищурившись, посмотрела на Громова маленькими острыми глазками. Громов молча улыбался. Весь вид его говорил: это же детский вопрос! Он так и сказал:
— Это же детский вопрос.
А про себя подумал: «На какой же странице промелькнули эти проклятые двухрублевики?»
Страниц в книге Винклера было сто семьдесят девять. Громов читал эту книгу в течение двух часов. А сейчас в его распоряжении было две секунды. Хватило одной. Громов сказал:
Это те, что со смешной надписью: «Все росиски»? В 1722 году. Нет, мы к Эрасту Тимофеевичу за другим пришли. Насчет фамильного рубля поговорить хотели. РПУткин, 1835 год. Говорят, тут Эраст Тимофеевич большой спец!
И снова старуха бросила на Громова изучающий взгляд.
— Про рубль ты у него сам спрашивай. Эрка про него чего-то и слышать не может спокойно. А вообще… — она махнула рукой, шаркая туфлями, прошлась по комнате. — Спился твой спец. Испоганился. Лучше не связывайся. Он, мил человек, так от пьянки одурел, что, кажись, в спиритизм вдарился.
— В спиритизм?
— А может, и белая горячка у него началась. Только я думаю — спиритизм. Сама в молодости грешила…
Она закрыла глаза, протянула над столом худые пожелтевшие руки и, шевеля пальцами, забормотала:
— Вызываем дух императора… императора…
— Интересно, — улыбнулся Громов.
Старуха нахмурилась.
— Чего уж интересного, горе одно. Налижутся и, видать, блюдце по столу гоняют. Только и слышишь, как на разные голоса выкрикивают: «Император, великий князь, наследник…» Я, правда, не видела сама, но иначе к чему такие клички?
— У Эраста Тимофеевича, очевидно, много друзей?
— Вот таскаются к нему два сопляка! И все черным ходом норовят, чтоб меня миновать.
— А такой высокий, в летах, не бывал?
— Как же, есть. Сторож кладбищенский Прохор, почитай, лет пятнадцать в друзьях ходит. Этот смирный.
Когда Громов и Сергей Сергеевич собрались уходить, старуха сказала:
— Как хочешь, Ваня, а я тебя подозреваю. Из-за твоих настырных вопросов. Веришь, нет, все мне кажется, что ты из тех, про кого Эрка говорил. Из милиции. Разуверь меня, Ваня.
Громов подумал и сказал:
— Нет, не стану разуверять. И хочу совет дать: о нашем визите сыну не говорите. На этот раз Сергей Сергеевич может и не подоспеть… А за сведения — спасибо!
— Жулик ты! — плаксиво сказала хозяйка комнаты. — И Сережа тоже жулик. Оба вы жулики. И не жалко вам старухи?
— Жалко, — серьезно сказал Громов. — Потому и говорю: молчите. И не огорчайтесь. Мы ведь у вас для святого дела побывали, Анастасия Петровна.
Внизу Сергей Сергеевич спросил:
— Зачем же вы ей открылись?
— А затем открылся, — сказал Громов, — что иначе она бы все Эрасту рассказала. А так, может, будет молчать. Вам — большое спасибо. И до свидания.
Они раскланялись и разошлись.
…Едва успев войти в кабинет, Громов достал фамильный рубль. «Головки… Большая — императрицы, на обороте — императора. Император…» Поспешно перевернул монету. «На этой стороне — великие князья, и один из них… наследник! Так… спокойно. Предположим, что «император», «великий князь» и «наследник» — это… клички. Предположим, что принадлежат они самому Редькину и его сообщникам. Если руководствоваться возрастом, «император» — это скорее всего Редькин. А «князь» и «наследник»? Может быть, это «сопляки», о которых говорила мать Редькина? Очень может быть… Итак, три человека… Следов около трупа тоже было три пары…
Громов открыл шкаф, достал несколько гипсовых слепков.
Да, каждая профессия по-своему замечательна… А вот профессия следователя порой объединяет многие специальности. Несколько дней назад, расследуя дело об отравлении, он был врачом и фармацевтом. Сегодня, идя по следам убийц сторожа, стал историком немного и чуть-чуть коллекционером.
Странная коллекция. Пожалуй, трудно отыскать вторую такую. Слепки со следов — молчаливые слепки, которые должны заговорить. Но пока они молчали.
Утреннее совещание было бурным. Волнение началось с того самого момента, когда начальник отдела предложил обсудить первые итоги по делу об убийстве сторожа.
— А итогов-то нет, — заметил кто-то с задних рядов. — Историей Громов занимается.
Поднялся шум.
— Прав Громов, — возразил старший лейтенант из контрольного отделения.
— Да бросьте! — повторил тот же голос. — Я тоже люблю историю. Но преступника надо в городе искать, а не на кладбищах или в архивах.
— И тем не менее, — сказал начальник, — итоги есть. Громов знает обстановку. Громов хорошо осведомлен о среде, которая вырастила участников этого дела. И, стало быть, — и я в это верю — этих участников найдет. Теперь о реплике насчет кладбища. Скороспелый вывод. А если шутка, то плохая. Поиск преступника начинается с места происшествия. В данном случае — с кладбища. А теперь попросим Громова доложить о самых последних фактах.
— Я получил письмо, — сказал Громов, — разрешите прочесть?
И стал читать.
«Многоуважаемый товарищ Громов!
По поручению секции прошу Вас посетить наше заседание, посвященное редким русским монетам. Не откажите в любезности подготовить краткое сообщение о Вашем открытии. Напоминаю: в нумизматике был известен один фамильный рубль, подписанный императором Николаем Павловичем. Подпись сделана среди портретов императрицы и детей. А на Вашем рубле она расположена около профиля императора. После Вашего доклада собираемся послать сообщение заграничным коллегам. Поздравляю!»
— Так что, — весело сказал Громов, — шел к нумизматам за помощью, а выходит, сам им помог.
— Выходит гак… — загадочно протянул начальник. — Только не кажется ли тебе, Иван Сергеевич, что по логике вещей подпись императора могла быть только одна? Я, конечно, могу и ошибаться, но ты все-таки над этим подумай…
…Придя в кабинет после совещания, Громов положил монету на стол, включил лампу. Вот она, эта подпись…
Смотрел, изредка покачивая рубль на ладони. Под лучами света он то вспыхивал слепящим солнечным диском, то вдруг превращался в маленький тусклый кружок.
Казалось, все было на месте. И застывшие профили царского семейства, и инициалы медальера, и едва заметные цифры достоинства, но все же…
Подпись… Почему она так резко выделяется на потемневшем фоне «орла»? А эти серебристые ниточки-завитки, которым уже больше ста лет? Почему они так сверкают?
…Это была самая обыкновенная графическая экспертиза и в то же время довольно редкая. Ведь раздобыть образцы почерка августейшего императора, да еще «в бозе почивающего» уже более ста лет, было не так уж просто.
Но вот на стол эксперта легли пыльные архивные папки с подписями и резолюциями Николая.
…Вытянулись во фрунт и замерли буквы. Идеальный наклон, идеальное равнение. Словно это и не буквы вовсе, а солдаты лейб-гвардии на разводе караула, вымуштрованные, битые палками служаки.
Современников этот буквенный парад не удивлял. В век графологии считали, что почерк и характер — понятия зависимые. А Николай Павлович по ночам вскакивал, чтобы хоть минуту постоять на часах, и ружейные приемы делал лучше любого фельдфебеля…
Возвращая монету Громову, эксперт без тени улыбки спросил:
— А что, Николай Первый умер?
— Как?! — опешил Громов.
— Очень просто, — улыбнулся эксперт, — эта подпись нацарапана им восемь-десять дней назад…
Значит, у Прохора найдена фальшивка! А как она попала к нему? От кого? От Редькина?
Что ж, возможно. Ведь он нумизмат и приятель Прохора.
— У него был фамильный рубль, который, по его словам, пропал, и именно после событий на кладбище.
А Келлеров?
До 1922 года он носил фамилию Келлера! Он дальний родственник графов Келлеров и тоже мог иметь фамильный рубль.
А если не Редькин, и не Келлеров? Если кто-то третий?
Постепенно Громов стал выбираться из лабиринта мыслей.
Случайно ли монета оказалась в руке у Прохора? Конечно же, нет! Нелепо предполагать, что Прохор, разгуливая ночью по кладбищу, без всякой нужды держал в руке уникальный рубль. Значит, у него была цель. Какая?
Возможно, он готовился кому-то передать монету или только что получил ее.
Но для того чтобы просто передать монету, незачем идти на кладбище, да еще в полночь. А может быть, монета служила… условным знаком? Паролем? Но каким? Для чего? И кому должен был передать Прохор этот пароль? И что должно было произойти потом? Да… Неясно. Очень неясно.
А если… наоборот? Если Прохор получил монету-пароль? Тогда события на кладбище получают вполне логичное объяснение. В самом деле: приняв рубль из рук неизвестного, Прохор не должен был препятствовать краже. И он принял его, а дальше… Дальше случилось что-то непредвиденное, и за это «что-то» Прохор поплатился жизнью. Может быть, он обнаружил подделку?
Были минуты, когда Громову казалось, что фамильный рубль — это маленький злобный фетиш. Он командует людьми, диктует им свою волю, объединяет их в какую-то странную секту… И члены этой секты словно сошли с рубля и ожили, превратившись в Редькина и его компанию.
Их нужно было брать, а Громов колебался. Ведь он пока не располагал неопровержимыми, бьющими наповал фактами. А главное, он еще не знал до конца этих людей. Ну, с Редьки-кым, пожалуй, все было более или менее ясно, а «великий князь» и «наследник»? Кто они? Может быть, кого-то из них еще можно спасти от тюрьмы? Или от новых преступлений хотя бы? И поэтому Громов медлил. И поэтому старался узнать о своих «подопечных» абсолютно все.
Было одно на первый взгляд весьма незначительное обстоятельство, которое не давало Громову покоя.
Келлеров скрыл свою прежнюю фамилию. Келлеров не сказал, что является родственником графов Келлеров. Почему?
Все чаще и чаще вспоминал Громов, как Келлеров, увидев портрет своего предка, упал в обморок, а потом, придя в себя, расхохотался и несколько раз повторил: «Эполеты, звезды… какая чепуха!» Почему?
Эти два «почему» и были той основой, на которой Громов решил построить допрос Келлерова.
«В самом деле, — рассуждал Громов, — если родственнику графов Келлеров задают вопрос: родственник ли он графов Келлеров? — в порядка вещей ответить: «Да», — .но это при условии, что с ними тебя не связывает нечто предосудительное, может быть даже преступное. Келлеров ответил: «Нет»…
А с портретом графа Франца Келлера? Видимо, он принял Франца за кого-то другого и испугался, что этот «другой» стал известен следователю!.. А когда заметил давно канувшую в Лету форму, понял, кто изображен на портрете. Поэтому-то и успокоился, перестал отвечать на вопросы, догадавшись, что у следователя нет средств для его разоблачения.
Значит, сокрытие родственных связей и ошибка Келлерова между собой связаны. Каким образом?
Исключено, чтобы Келлеров скрывал связи… XIX века. Разве только этот XIX век очень тесно переплетен с сегодняшним днем. Об этом говорит и ошибка с портретом. Значит…
Значит, человек, которого Келлеров знал сегодня, похож на Франца Келлера!
Значит, с этим человеком Келлеров встречался! Видимо, они родственники, но и, помимо этого, их что-то связывает…
Что же?! И Громову показалось, что он понял. Их объединяло Смоленское кладбище.
Но оставались еще газеты. Две одинаковые газеты.
Для чего взял с собой на кладбище Келлеров этот старый июньский номер «Известий»? И как оказался точно такой же номер около трупа Прохора?
Видимо, что-то в газете касалось… Прохора? Что же? Громов развернул номер, найденный на кладбище, и стал читать. Он читал все подряд, оценивая каждую строчку, каждую фразу! Прочел передовую, прочел сообщения с заводов и фабрик, прочел рассказ… Вот короткая корреспонденция под рубрикой «В мире капитала». «…Несколько месяцев тому назад с двадцать восьмого этажа гостиницы «Флора» выбросился мойщик окон. Полиция установила, что этот человек долгое время безуспешно искал работу. Наконец ему удалось устроиться в гостиницу «Флора». Но то была работа всего лишь на неделю. В последний день «счастливой» недели неизвестный покончил с собой. Личность погибшего осталась невыясненной. Этот характерный для сегодняшнего Запада случай не привлек бы ничьего внимания, если бы современные пинкертоны не обнаружили на левой руке самоубийцы странную надпись, сделанную русскими буквами: «Этишкет». Это дало повод для съемок целого фильма о «русском агенте»… Комментарии, как говорится, излишни».
Прочитана вся газета — ничего…
Взял другую, забытую Келлеровым. Снова стал читать. Теперь с конца. И опять каждую строчку, не пропуская ни одного слова, ни одной запятой. Все было так же, только слово «Этишкет» было аккуратно подчеркнуто ногтем. Едва заметно…
Может быть, этот «Этишкет» имел отношение к Прохору?
…Келлеров доброжелательно улыбался.
— Чем обязан этому вызову?
Громов уже знал, что Келлеров не выносит неожиданностей. Может быть, это было немного жестоко, но сейчас шла война за справедливость, а война не бывает приторно-гуманной. И Громов спокойно сказал:
— Позвольте мне напомнить один эпизод из вашей жизни. Келлеров поудобнее уселся в кресле.
— Нуте-с, очень любопытно… Может быть, вам удалось открыть страшную тайну из моего прошлого? Что я, бывший бухгалтер, а ныне пенсионер, и развожу в аквариуме рыбок?
— Однажды случилось так, — спокойно начал Громов, — что вы повстречали некоего человека. Этот человек, как и вы до 1922 года, носил фамилию Келлера.
— Ну и что? — холодно спросил Келлеров.
— Этот Келлеров, — бесстрастно продолжал Громов, — как две капли воды похож на вашего предка — товарища министра финансов Франца Келлера — первоначального владельца Мадонны. А ваша беседа имела отношение к Смоленскому кладбищу… Вам плохо?
— Да, — прохрипел Келлеров, — но воды не нужно… Дайте мне собраться с мыслями.
— Я что-нибудь неточно изложил? — спросил Громов.
— Ах, оставьте! К чему играть в наивность… Когда Николя выходил из подъезда, я в окно смотрел. У остановки стоял человек в зеленом пальто. Это были вы. Что, квиты?
— Квиты, — сказал Громов и подумал: «Пусть считает, что я следил… Не объяснять же, что это элементарная логика и что неделю назад я и не подозревал о существовании «Николя».
…Громов едва успевал записывать. Торопясь высказаться, Келлеров говорил возбужденно и быстро.
— Он пришел ко мне и сказал: «Не удивляйтесь, я ваш родственник». — «Родственник?! — спросил я его. — Вы шутите!» — «Нет, Алексей Иванович, — ответил он, — нет. Я ваш племянник. Позвольте представиться — Николай Келлер». Он сказал, что приехал по разным делам. Но это еще не все. Есть одно загадочное обстоятельство. Николя попросил достать для него гипс. Меня удивило количество — два мешка.
— Вы достали?
— Да, как мы и договорились, — привез домой и положил в ванную. Николя сказал, что он немного скульптор и на досуге будет заходить ко мне — хочет сделать несколько отливок.
Три дня я был в отъезде. Жены моей тоже в городе не было. И слава богу — иначе был бы грандиозный скандал. Жена, скажу вам по секрету, терпеть не может моих заграничных родственников. Говорит, место им на Смоленском кладбище. Ну вот, а Николя больше не появлялся. И что еще более странно — скульптуры я дома не нашел, а гипс исчез!
— Откуда приехал Николай Келлер?
— Я знаю только одно: в 1917 году он эмигрировал вместе с отцом. Побывал в разных странах. Был за океаном. Больше я его не видел. Где он теперь — не знаю.
— И еще один вопрос, — сказал Громов. — Меня интересует — зачем вы принесли с собой газету? На кладбище.
— А… почему вас это заинтересовало?
— Объясню, — сказал Громов. — На второй странице есть сообщение о гибели «Этишкета». Кроме того, такая же газета, как у вас, была найдена у трупа Прохора. Вывод: «Этишкет» имеет отношение к Прохору.
— Да, имеет, — сказал Келлеров. — Это его сын.