— Почему? — Энн пожала плечами. — В фирмах такие отличные лаборатории, современное оборудование…
— Да, пожалуй, ты права, — нерешительно согласился я.
— Я очень рада, что ты это понял, — ласково сказала Энн.
После банкета, который, кстати сказать, прошел очень весело, сэр Генри подошел ко мне с двумя рюмками подогретого портвейна.
— Я хотел бы закончить наш разговор, если вы, конечно, не возражаете, — сказал он, протягивая рюмку.
Мы пошли в кабинет.
— Хотите поехать в Южную Америку? — внезапно спросил сэр Генри, останавливаясь передо мной и закрывая дверь.
— Что?
Он отошел к окну. По темным стеклам струились потоки бесконечного дождя. Камин бросал малиновый отсвет на корешки старых книг. Пахло хорошими дубовыми дровами.
— Микроорганизмы невероятно изменчивы, этот ортодоксальный факт вам хорошо известен. Некоторые современные виды микробов и вирусов должны очень мало походить на своих предков. А вам не любопытно знать, какими были они в прошлом? Не торопитесь отвечать. Я, с вашего позволения, закончу свою мысль… К сожалению, ученым не удавалось встретиться лицом к лицу с ископаемыми бактериями и вирусами. Как правило, микробиологи сталкивались лишь с результатами их жизнедеятельности.
Я не удивился, услышав столь странную лекцию. Это была манера сэра Генри. Студенты называли это охватом в клещи.
Сэр Генри прошелся по комнате.
— Ну, а сейчас такая возможность неожиданно представилась, — тихо сказал он, — в северной части бассейна Амазонки найдено захоронение, куда еще не проникал человек. Для науки это сущий клад. Вы же знаете, что большинство захоронений и в Южной Америке и в Египте оказались разграбленными. Алчные искатели золота уносили из гробниц драгоценности, но оставляли там все виды современных микроорганизмов.
Сэр Генри смотрел на меня чуть блестящими от возбуждения глазами.
— Нужно обязательно взять пробы из погребальницы «Черного тукана». Археологи полагают, что в течение двадцати веков она оставалась абсолютно герметичной. Вы представляете себе, что там может оказаться? Микробы и вирусы с совершенно неожиданной для современной науки морфологией и физиологией, ископаемые виды бактерий, грибов, водорослей…
— Потрясающе… — без всякого энтузиазма поддакнул я.
— Не правда ли? Я так и предполагал, что вам придется но вкусу эта затея. Вылететь нужно будет завтра.
— Да, сэр, все это очень интересно, но… ведь я и Энн…
Сэр Генри отвернулся к полкам и заметил:
— Это какой-нибудь месяц, от силы два… Срок не такой уж большой. Но это по-настоящему новое и нужное дело. Такая работа может стать классическим исследованием.
…В конце концов я сказал тогда «согласен», а Энн сказала, что это «предательство».
— Ведь мы же договорились! — Ее голубые глаза потемнели.
— Я не мог! Это так интересно, я бы не простил себе потом… И всего лишь месяц… А может, я уложусь и в три недели.
— Все равно нужно быть принципиальным…
С большим трудом мне удалось ее успокоить. Мы простились нежно, но что-то осталось. Что-то неясное и мучительное.
…Бразильская гилея встретила меня воздухом, влажным и горячим, как компресс. Акклиматизация давалась мне тяжело. Две недели пропали почти даром. Я привыкал к будням вареного рака.
Цепляясь за бесконечные хитросплетения лиан и корней, я с трудом поспевал за руководителем нашей экспедиции, живым и веселым археологом из Рио, Альфонсо де Мораном.
— Милый док, чтобы привыкнуть, вам следует больше двигаться, — говорил он и таскал меня раз пять на день от маленького домика на сваях, где разместились научные кадры экспедиции, к месту раскопок. Сказав «раскопки», я, конечно, оговорился. Пирамида затерялась в сельве, и ее приходилось не откапывать, а вырывать из объятий влажного тропического леса.
Я невольно посочувствовал археологам. Их рубашки никогда не просыхали от пота. К моему приезду они уже расчистили часть стен, главный вход и лестницу, ведущую на верхнюю площадку пирамиды, где находился еще один вход.
У подножия древней усыпальницы была прорыта траншея, неподалеку от которой первобытно громоздились стволы гигантских сумаум, заросшие эпифитами и перевитые лианами.
— Нам пришлось здорово потрудиться! — объяснял мне де Моран. — Теокалли[2] держалась с помощью деревьев и лиан. Когда мы начали расчистку, возникла угроза разрушения объекта. Пришлось укрепить наиболее слабые участки.
Он махнул рукой, и только теперь я заметил в стенах пирамиды стальные скобы, удерживавшие камни от выпадения.
— Храм «Черного тукана» находится внутри теокалли. Туда можно попасть только через верхний ход. Но раньше, чем закончится расчистка, об этом нечего и думать. Вход закрыт мощной плитой, сдвинуть которую могут только механизмы. Придется ждать. Поэтому нам с вами лучше пока разработать подробный план охоты за ископаемыми микробами.
…Вечерами, когда все работы прекращались и измученные члены экспедиции разбредались по своим помещениям, мы с де Мораном ломали голову, как перехитрить окружающих нас невидимок, готовых проникнуть в гробницу одновременно с нами.
Де Моран покачивался в обтянутом антимоскитной сеткой гамаке. Изредка из-под этого савана доносился хруст и на землю летели скорлупки. Де Моран лакомился орехами сапукайя. Я сидел рядом и сосал сочные чико. Чудесный освежающий плод примирил меня со многими неудобствами.
— В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном же случае мы рискуем погубить все дело, — сказал де Моран.
Ночь в тропиках наступает быстро и всегда немного неожиданно. Будто кто-то большой деловито и хозяйственно гасит солнце, сдергивает световой полог с небес, рассыпает яркие звезды, наскоро красит в один и тот же иссиня-черный цвет и кроны деревьев, и землю, и небо, а потом уже начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узкий лист сумаумы или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.
— Можно простерилизовать внутреннее помещение перед погребальницей, — методично развивает идею де Моран.
— А воздух? — говорю я. — Воздух, который проникает вместе с нами. Что делать с ним?
Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся ночи. Сквозь тысячи звуков и запахов, рождаемых сельвой после заката, пробивается надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат каких-то цветов. Сельва ночью — это воплощенные тревога и ожидание, это пропасть, куда падаешь, не сознавая глубины и неотвратимости падения. Когда я немного привык к здешнему климату, то все сильнее стал ощущать гипнотическое действие сельвы, сладостное и жуткое очарование неведомой опасности и неразгаданной тайны.
— Да, с воздухом ничего не поделаешь. Он полон микробов, — все еще рассуждает де Моран.
Он выбирается из гамака и усаживается рядом со мной. Вспыхивает прожектор. Это дежурный проверяет сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек.
Де Моран неожиданно улыбается и говорит:
— Доктор биологии из Оксфорда — совсем как индеец. Он слушает сельву и молчит.
— Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и самое смешное — я не могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.
— Нас всегда влечет загадка. Это внутри нас, в крови. А что касается ваших степеней — мне это безразлично. Не называйте только сельву джунглями. Джунгли в Индии. Здесь сельва.
Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной мглы доносится глухая опасная возня, хлопанье чьих-то крыльев, сдавленный крик неизвестного зверя.
— Это не зависит ни от образования, ни от возраста… Вы слышали что-нибудь о доне Рамосе?
Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке. Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
Я вопросительно смотрю на археолога.
— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.
— Вот как?
— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций с предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации где-то в бассейне Амазонки…
Голос археолога звучит напряженно. Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне у себя дома, я пропустил бы все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва.
Над сельвой взошла луна.
Я представил себе, как выглядит храм ночью. Залитый холодным ртутным светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и кустарником лестница уходит в небо и тает в черной тени.
— Скажите, сеньор Альфонсо, а вы сами верите в древние финикийские поселения на Амазонке? — спросил я, набивая трубку черным венесуэльским табаком.
— Каждая встреча с таким вот сооружением, — он машет рукой в сторону пирамиды, — пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь эта тайна будет раскрыта.
— Но возможно ли это? При столь примитивной технической оснащенности тогдашних мореплавателей…
— Что мы знаем о прошлом человечества! — горячо восклицает де Моран. — Время безжалостно, на то оно и время… Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на своих судах. Финикийцы искусные мореплаватели, и их суда не чета каравеллам Христофора Колумба. Возможно… Я, во всяком случае, верю в древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же людям эта пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.