Там — Америка, здесь — Советский Союз. Вот как!
За причалом стояли каменные склады, крытые гофрированным железом, с раздвижными широкими дверями из такого же самого железа, и почти на каждой стене были выведены белой краской три большие буквы «USN» — «Юнай-тэд Стейтс Нэви»: «Флот Соединенных Штатов». Над крышами приземистых складов неожиданно поднималось какое-то большое здание, похожее на элеватор, но с длинными узкими окнами, а справа от него торчали стрелы портальных кранов, и, наверное, на лапах кранов тоже были выведены три буквы, означающие, что это собственность флота Соединенных Штатов.
На ложках и вилках, которыми мы пользовались, на плащах, куртках-канадках и на другом штормовом обмундировании, что получили вместе с катером, тоже стояли эти три буквы. Но с тех пор, как мы первый раз — под нашим флагом — вышли на этом катере в океан, они уже не имели никакого значения. Америка осталась за трапом, по ту сторону борта, и, хотя мы ни на милю не приблизились еще к нашему Мурманску, она уже отодвинулась куда дальше, чем на пять шагов.
Сейчас я чувствовал это так остро, что на какое-то время мне стало казаться — не катер ошвартован у причала, а этот причал, склады, крытые гофрированным железом, большое здание, портальные краны, а за ними, я знал, шоссе и город вдали — вся земля опирается, чуть покачиваясь, на борт нашего корабля и, наверное, ухнула бы в глубину, захлебнулась, потонула, если бы не этот борт, на котором я стоял вахтенным у трапа.
Пустошный вылез из кубрика.
— Вахтенный, моих на бак…
— Есть!
Я посвистал в никелированную боцманскую дудку, крикнул:
— Боцманской команде построиться на баке!
Их было шестеро вместе с Пустошным. Они построились и гуськом сошли по трапу на причал, отправились получать продукты, а я смотрел вслед, повторяя про себя фамилии шестерых, потому что сейчас обязан был знать, сколько человек, кто именно и куда ушел с корабля, — кого нет дома.
Потом стал прохаживаться вдоль борта, рядом с трапом.
Катер стоял в той части длинного пирса, которая была ближе к выходу из гавани; и, когда я шел вперед, мне видно было окончание мола. Там, в сизой тени, уже зажгли белый огонь створного знака. А поворачивая в обратную сторону, я видел пять катеров, полученных другими нашими командами, потом борт американского эсминца, а за ним еще какие-то корабли.
Мачты их обугливались в красном свете заката.
Мне вдруг стало зябко. Я повел плечами, не понимая еще, в чем дело, и тут же вспомнил, как ломались мачты «Джесси Смит» в то утро в Баренцевом море.
Она погибла быстро. Неожиданно и быстро. Теперь я увидел это по-другому — медленно: как мотались на волнах пустые шлюпки и тянулся прерывистый след от торпеды, и эти мачты, и лицо командира, такое, будто он ранен…
В то утро я не знал настоящей цены тому, что случилось, хотя и смотрел во все глаза. А откуда мне было знать про инструкцию адмиралтейства и страховой полис, по которому кто-то наверняка получил солидную сумму за «Джесси Смит»? Это «кто-то» был ее хозяином, а не моряки. Вот она так и погибла.
Вернулась боцманская команда с продуктами. Четверо несли ящики и мешки, а сам Пустошный с матросом осторожно катил по асфальту бочку. Потом ребята вкатывали ее по трапу, и запахло селедкой. Боцман ревниво следил за бочкой, пока ее не поставили позади люка кормового кубрика, и сказал довольный:
— Ну вот! Не то что эти леденцы-лимончики… Завтра принайтовим.
Они разошлись по кубрикам, а я открыл дверь боевой рубки, взглянул на часы и пошел к рынде — надо было отбить одну склянку. Полчаса уже простоял.
Перезвон склянок проплыл одновременно по другим кораблям — время для земли тоже отсчитывали мы… Наступила та недолгая минута сумерек, когда становится как будто даже светлее, да и закат выдался необычно красный, и в этом немного непонятном свете белые буквы на стенах складов и окна высокого здания, похожего на элеватор, проступили резче.
Из боевой рубки выглянул Федор.
— Ты не брал схему передатчика?
— Она в столе, — сказал я. — Во втором ящике сверху.
Любит человек технику…
В двадцать часов пришел командир. Я внимательно смотрел на капитан-лейтенанта, когда он подходил, и, едва его ботинок коснулся трапа, старательно козырнул.
Командир ответил, потом, уже на палубе, опустил руку, приостановился.
— Боцмана и стармеха ко мне.
— Есть!
Стемнело сразу.
На берегу зажглись огни и ничего не осветили, а темнота была плотной и вязкой. Запахло остывающим камнем и чем-то душновато-сладким. Так пахла ночная темнота Майами. И еще она была звучной: «Лонг тайм эгоу» — «Давным-давно»…
Наполовину это миновало в моей жизни, и я немного погрустил — не без удовольствия. А тишина не наступала. Наоборот, кранцы стали скрипеть сильнее, да и покачивало заметнее, а швартовы вдруг натягивались, и тогда катер вздрагивал.
Я посмотрел вперед, на выход из гавани, туда, где мерцал белый створный огонь, прислушался: океан ворочался беспокойно. А закат был красным… К непогоде?
На американском эсминце включили прожекторы. Плотные голубые столбы скользнули по черной воде, взлетели, опять упали и неподвижно уперлись в темноту там, где был выход из гавани. Створный огонь погас, а кусок мола, выхваченный из темноты, стал белым, и над ним взорвалась, медленно взлетела волна — еще белее…
Прожекторы погасли.
Я стоял в темноте и мечтал.
Я мечтал выйти в шторм и в самую критическую минуту сделать что-то самое нужное и услышать, как командир скажет: «Спасибо, товарищ юнга!», а боцман… Что скажет боцман, я не знал.
Я мечтал о том, что могло сбыться, и о том, что не сбудется никогда. Но мечтал. Вдруг окажется — семья командира не погибла? И я первый узнаю об этом! Каким-то чудом они все-таки спаслись, только никому пока неизвестно.
И еще я мечтал получить орден и приехать после войны в отпуск, научиться плясать «Яблочко» и играть на аккордеоне, встретить свою девушку с золотистыми волосами (или с косой вокруг головы) и сходить с отцом в «Сандуны» — выпить по кружке пива.
И все это было только сотой долей того, о чем я мечтал в темноте, когда стоял вахтенным у трапа.
А на совещании, с которого вернулся командир в тот вечер, обсуждались планы доставки катеров в Мурманск.
Американцы предлагали погрузить и перевезти их на военных транспортах типа «Либерти». Наше командование возражало: фашистские подлодки могли торпедировать эти транспорты, и тогда катера оказались бы на дне океана, а не в Мурманске. Они пойдут в Россию своим ходом. Это боевые корабли.
Американцы представили расчеты: эти корабли способны выдержать самое большее семибалльный шторм. Идти на них через Атлантику, особенно сейчас, когда наступает период осенних штормов, — безумие. Они погибнут в океане. Кстати, по сведениям метеорологов, первый такой шторм приближается к берегам Флориды — завтра в океане будет не менее десяти баллов.
И тогда наш командир сказал, что выйдет в этот шторм испытать корабль.
Американцы долго не соглашались. Прайс в конце концов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за жизнь команды корабля и за возмещение убытков.
…Мы узнали об этом утром и через час вышли в океан.
Весь этот час меня распирало от гордости. Я чуть не расхохотался, увидев, как боцман со своей командой опять выкатывает бочку с селедкой на причал. Пустошный долго просил ребят с соседнего катера присмотреть за ней. А в кубрике Андрей заворачивал в одеяло патефон, потом отдельно пластинки и никак не мог уложить это все в рундуке. Я стал рассказывать ему про бочку. Он перебил: «Иди ты куда-нибудь!.. Надоел!» Я криво улыбнулся, глядя на завернутый в одеяло патефон: «Вот что делает с человеком собственность!» Андрей вздохнул: «Кутенок ты!» Тогда я отправился в радиорубку помогать Федору и мстительно стал рассказывать, как Андрей возится с патефоном. Федор спросил: «Помолчать ты не можешь?»
Сначала было смешно: лежал на стене радиорубки, упершись в нее спиной и локтями, хотел подняться — и не мог. Прижимало все сильнее. Тогда я начал злиться. Каждую минуту Федор мог обернуться и увидеть, как меня тут распяло. Или кто-нибудь заглянет в люк из боевой рубки — сверху. Нет, уже не сверху, а сбоку, хотя этот люк все равно у меня над головой — там гул, грохот, чей-то крик.
Противоположная стена быстро опрокидывалась. Вот-вот она должна была перестать падать — когда катер начнет выпрямляться. Потом его завалит на другой борт, и та же самая стена будет падать от меня. Надо заранее поискать, за что ухватиться, чтобы не поволокло в ту сторону.
Что-то мне нужно было достать?
Злился я тоже недолго, какие-нибудь полминуты, — на часы не смотрел, не знаю. Я смотрел на эту стену. Она все падала — правда, теперь медленно. А давно бы должна была вернуться на свое место.
В животе у меня стало холодно, когда я подумал, что она может и не вернуться — катер не выпрямится… И я никак не мог вспомнить, зачем встал со своего кресла, что хотел достать. А казалось, что, если вспомню, стена, наконец, перестанет заваливаться и все вернется на свои места. Теперь я не слышал грохота в люке над головой, уши словно заложило; смотрел на стену — и вдруг очень ясно представил себе, как она, вздрогнув, быстро опрокидывается на меня совсем.
Тогда я поспешно взглянул на Федора.
Он сидел за столом, надев наушники, обеими руками вцепившись в края стола и почти лежа на нем грудью. Но в следующую минуту старшина должен был вывалиться из своего кресла и оказаться здесь, рядом со мной — теперь я видел, что катер не выпрямится. И уже не только в животе — и в груди и в горле у меня колом стоял отвратительный холод.
«Товарищ старшина! Федя-я!..»
Я молодец. Я все-таки не крикнул.
Стена замерла на мгновение и начала медленно, все быстрее вставать. Пора было хвататься за что-нибудь. Да вот — рядом трап… Ну и грохочет наверху!
В животе у меня оттаивало, но смутно я понимал: может все-таки случиться, что в следующий раз катер не выпрямится. Надо было как-то к этому подготовиться, чтобы в случае чего вести себя достойно.