— Ну и что ж! Будем прорываться с боем, — Степан Ларин сопровождает свои слова энергичными жестами, — покажем им, гадам!
— Ты не горячись! — успокаиваю Ларина. — Сейчас нужна холодная голова. Все надо взвесить. Я предлагаю запутать карты противника. И сделать это сегодняшней ночью.
Весь «Малый военный совет» склоняется над картой. Я обвожу красным карандашом населенный пункт, в котором разместился штаб карателей, и объясняю план. Командиры соглашаются.
…Сверены часы. Установлен пароль на следующие сутки. Определены места сбора партизанских групп. Как только стемнело, мы вышли из леса, небольшими группами направились к деревне.
Первой обрушивается на гитлеровцев группа Кулемзина. Взрывы гранат кромсают ночную тьму.
По деревне хлещут длинными очередями пулеметы. Трещат, захлебываясь, автоматы. Усиливая панику среди гитлеровцев, один за другим багрово рвутся в ночном небе баки с бензином в машинах, подожженных группой Негробова…
Степан Ларин с разведчиками пробирался к школе. Нависший над радистом офицер-гестаповец не успел обернуться в сторону двери, как раздался выстрел. Офицер сполз по спине радиста на пол.
— Третий — лишний, — говорит Ларин, продувая ствол пистолета. — А ты, голубчик, работай, — обращается он к радисту. — Зови подмогу: «Помогите! Помогите! SOS». Понял?..
Испуганный радист застыл с отвисшей челюстью. Он явно не понимал, что происходит вокруг, почему партизаны просят помощи… у своего врага.
— Работай, голубчик, — уговаривает Ларин радиста. — Да поскорее. А то мы всех ваших перестреляем! Беда! Прошу вас, битте, — Ларин аккуратно трогает челюсть остолбеневшего вояки.
Радист что-то нечленораздельно мычит.
— Садись, милый. Зетцен зи зих, — ласково говорит начальник разведки. — Передавай, пожалуйста: «Помогите! Помогите!..» Ни черта не понимает, — сокрушенно разводит руками Ларин.
— Разум, видно, с перепугу отшибло, — предполагает Иван Удинский.
— Мы тебя не тронем, — говорит Ларин, — если выполнишь наше задание.
— Я понимайт, — говорит он вдруг на ломаном русском языке.
— Понимаешь! — радостно вскрикивает Ларин. — Что ж ты, елки-моталки! Шуми, голубчик: «На нас напали партизаны! Окажите помощь! Окажите помощь!..»
На лице радиста недоумение и растерянность.
— Я теперь не понимайт, что есть «шуми», что есть «елки-моталки»? — обращается он к начальнику разведки.
— Поймешь, голубчик! — нетерпеливо, кричит Ларин. — Передавай: «На нас напали партизаны! На нас напали партизаны! Срочно окажите помощь!»
…Более двух часов лежим мы с Верченко на промерзшей земле, вслушиваясь в гул ночного боя. Стрельба то затихает, то вспыхивает с новой силой. Нам уже понятно, что Кулемзин и Негробов выбили гитлеровцев из деревни.
Время движется к полуночи. Лесная дорога перед нами безжизненна. Начинает беспокоить мысль — справился ли с задачей Степан Ларин?
Но вот до нас доносится неясный шум. Через некоторое время мы уже отчетливо слышим топот сапог, позвякиванье металла и подстегивающие окрики: «Шнелль, шнелль!» В сторону деревни идут каратели.
Глухо урча мотором, мимо нас мягко прошла бронемашина.
— Молодцы разведчики, — шепчет Верченко. — Выполнили задачу!
Мы молча подсчитываем идущих по дороге. «Сто… Сто пятьдесят… Двести… Триста…» Сбиваемся со счета. Снова считаем.
Постепенно топот солдатских сапог становится глуше. Поднявшись с земли, мы с Верченко ждем заключительного аккорда операции. Наступил час Ивана Акимовича Зюзи.
Задача у него самая сложная. Пользуясь ночной темнотой, он должен столкнуть лбами гитлеровцев, вышибленных Кулемзиным и Негробовым из деревни, с карателями, идущими к ним на помощь.
Сейчас Зюзя со своим отрядом занял боевые позиции вдоль опушки леса. Выйдя в тыл выбитых из деревни гитлеровцев, он перекрыл дорогу, по которой двигается подкрепление врага.
И вот, наконец, три красные ракеты одна за другой кроваво располосовали ночное небо. Это партизанский разведчик предупредил Ивана Акимовича, что головной отряд карателей вышел на опушку.
Первая сигнальная ракета, адресованная Зюзе, обеспокоила гитлеровцев, выбитых партизанами из деревни. Стрельба с их стороны стала затихать. Вторая ракета, по-видимому, еще более насторожила врага. В наступившей тишине послышались резкие выкрики команд, по полю заметались силуэты фашистов. Третья ракета еще выписывала в ночном небе свою крутую траекторию, как раздался зычный голос Ивана Акимовича:
— По врагу огонь!
Заработали пулеметы, застучали частые винтовочные выстрелы. Под партизанским огнем гитлеровцы, выбитые из деревни, начинают занимать круговую оборону в поле, открывают ответную стрельбу.
— Самохвалов! Переноси огонь! — кричит Зюзя пулеметчику.
Леонид Самохвалов, развернувшись, бьет из пулемета вдоль дороги навстречу выходящему на опушку леса подкреплению врага.
— Отходи! — выкрикивает Зюзя, пробегая вдоль партизанской цепи.
Вызвав на себя ответный огонь обеих групп противника, Иван Акимович выходит из боя, сигнализируя Кулемзину и Негробову двумя зелеными ракетами.
Из деревни по опушке леса ударяют партизанские пулеметы. Со всех сторон в ночное небо взвиваются разноцветные партизанские ракеты, путая сигналы фашистов…
Подошедшее подкрепление карателей с ходу разворачивается в боевые порядки. Выбрасывает на фланги тяжелые и легкие пулеметы. Пользуясь численным преимуществом, начинает давить на первую группу гитлеровцев, занявших оборону в поле.
Из леса выкатывается бронемашина и с ходу вгрызается пулеметным огнем в оборону засевших в поле фашистов. Взрыв партизанской мины останавливает ее бег.
Простить партизанам потерю своей бронемашины?!
Подкрепление гитлеровцев зажимает в огненные клещи огрызающихся карателей первой группы и приступает к их уничтожению по всем правилам военной науки.
Под аккомпанемент междоусобного боя гитлеровцев комсомольский партизанский отряд выходит из вражеского окружения.
Близится рассвет. Стрельба позади не затихает. Видимо, не скоро еще разберутся.
А мы опять шагаем. Шагаем на север, к Брянским лесам. На соединение с отрядами Орленка.
Дмитрий БИЛЕНКИНОШИБКА…
Окна смотрели в бесконечность неба, откуда медленно и густо выплывали облака, наполняя зал мягким снежным светом — рассеянным отражением бело-голубых далей. Там ежеминутно творились сновидения из воздушных городов, расплывчатые и мгновенные, как фантазия.
— Следующий! — крикнул доктор Решетов.
Фотоэлементы беззвучно распахнули дверь, и в черном проеме появился юноша, почти мальчик, его бледное от волнения лицо.
— Садитесь! — приказал доктор.
Юноша сел в троноподобное кресло, по сторонам которого свисали серебристые плети контактов.
— Так кем вы хотите стать?
Решетов произнес традиционную фразу так же и тем же тоном добродушного одобрения, каким он произносил ее сотни раз с тех пор, как все это началось.
Ответом был взмах ресниц, густых темных ресниц, смущенный взгляд синих глаз, трогательный румянец щек. Тонкие пальцы юноши терзали подлокотник.
— Поэтом…
— Отлично! — чересчур шумно обрадовался Решетов. — Вас зовут…
— Сережа… Сережа Югов. Сергей Александрович Югов.
— Почти Александр Сергеевич Пушкин, — неудачно попытался пошутить доктор. Встретив взгляд юноши, осекся. — Пожалуйста, карточку, — угрюмо кивнул он ассистенту.
Тот подошел к высокой мозаичной стене, присел в углу за пульт и набрал комбинацию цифр, Послышалось щелканье реле, потом словно вздох пронесся по стене; открылась узкая щель, и в руки ассистента порхнул желтый листок негибкой пластмассы, испещренный значками исследований, выполненных с первых дней жизни Югова.
Взгляд юноши наполнился тревогой, потемнел — так темнеет око лесного озера, пугливо спрятанного в чащобе, когда зенит застилает грозовая туча. Решетову захотелось похлопать мальчика по плечу, он ему нравился.
Но доктор сдержался. Взял листок, поднес его ближе к глазам. Его редко смущал взгляд мальчиков и девочек, усаженных в кресло, — привык. Но — не сейчас. Что-то сдуло покров будничности с того, что он делал. Может быть, доверчивая незащищенность юноши?
Ассистент в белом халате — вежливое и вполне земное подобие судьбы — быстро и аккуратно укрепил контакты на запястьях, шее и затылке Югова. Тот вздрогнул — может быть, от холода металла, может быть, от волнения.
Где-то в недрах стены послышалось гудение, что-то тихо застрекотало. Электронные недра машины переваривали информацию, текущую по контактам из самых глубин человеческого «я». Юноша — он весь сжался — смотрел на стену в упор, с вызовом. Потом отвел взгляд.
Решетов подошел к окну, побарабанил пальцами о подоконник. Он был уверен, что юноша глядит ему в затылок.
Но на этот раз доктор ошибался. Сергей смотрел мимо него — на облака. На их торжественную, неслышимую поступь, которая всегда вызывала в его душе неясное томление, схожее со смутным предчувствием счастья, которое ждет его в необозримом и туманном будущем.
Зажглась контрольная лампочка — циклоп за стеной подмигнул красным глазом, послышался мелодичный звон. Решетов, не оборачиваясь, протянул руку, и ему на ладонь лег прохладный глянцевый листок. Он взял его, сравнил со старым.
«В их возрасте каждый третий мечтает быть поэтом, — подумал он. — Каждый третий. Но отказ обычно бывает легким».
Но спокойствия эта мысль не принесла. Доктор внезапно почувствовал усталость. Нет, это ему только казалось, что он привык. Слишком велика ответственность за каждый опыт, чтобы не беспокоиться о последствиях. Тысячи раз переживать за других — тяжело, тяжело.
Ему захотелось оттянуть мгновение ответа, но он понимал, что этого делать нельзя, что нет хуже неопределенности.
— Вот что, мой друг, — сказал он наконец. — Поэта, к сожалению, из вас не получится.
Он пристально посмотрел на юношу.
— Вот ваша карточка, возьмите. Ваши способности выделены там красным.