Он и не заметил, что репродукторный джаз стих, снова заиграл духовой парковый оркестр, и заиграл он на сей раз непреходящую ценность — «Амурские волны». В нужный момент лязгали бронзовые тарелки, ухал барабан.
Под вечно печальную, с пеленок знакомую музыку Адька стал думать о том, что существуют на свете тысячи профессий, и в них работают тысячи великолепных нужных людей, и этим умным людям, наверное, его образ жизни, с работой, которая на треть состоит из работы вьючных лошадей, и еще на треть из простого бессмысленного выжидания пресловутых «погодных факторов», показался бы на две трети недостойным, лишенным целенаправленного и плодотворного бытия, каким должен жить человек. И люди, которые так думают, безусловно, правы, и он, Адька, тоже прав, ибо даже в мыслях не мог себе представить, как бы он ходил по заводскому гудку к восьми, стоял бы у станка до четырех, а вечером кино, телевизор или футбол, а завтра опять к восьми, и так год за годом, в точности по ходу часов, без всякого разнообразия.
Потом Адька стал думать о том, что у него сейчас много денег, даже очень много, ибо два с лишним года их негде было тратить, и тут еще отпускные, и надо проехаться по всем этим южным местам, всем этим мраморным лестницам, аллеям, потом осесть где-либо в тишине, где нет ни одного типа в соломенной шляпе и расписной рубахе, засесть около моря, ибо среди всего этого юга одно море не показуха, даже курортники не в силах его опошлить, а потом ехать обратно. Человек только на своем месте, в своей обстановке — человек, это он понял давно, наблюдая рабочих, нанятых из таежных дедов, и что получалось из этих дедов, когда они вывозили их в город, или просто в большой поселок, или просто в незнакомую обстановку. «Есть типы, которые всюду на своем, месте, — думал Адька, — так у этих типов просто нет своего места».
И тут Адька услышал смех. Оказалось, что акробатка сидит на скамейке напротив, смотрит на него и смеется.
— Я уже десять минут на тебя смотрю, — сказала она, — Ты зачем у сигарет фильтры отламываешь? Нервничаешь, да?
— Очень надо, — сказал Адька и увидел верзилу. Тот подошел к акробатке, подчеркнуто не замечая Адьку, и взял ее за руку.
— Пойдем. Сейчас эта плешь кончится, музыку заведут.
— Нет, — сказала акробатка, — Я больше танцевать не пойду.
Она выдернула руку.
— Ну-ну, как знаешь, — протянул верзила и теперь уже посмотрел на Адьку.
Он посмотрел на него в упор, словно оценивал Адькины физические, финансовые и прочие возможности.
— Как знаешь, — повторил он и пошел к танцплощадке, преуспевающий бог побережья. Акробатка пересела к Адьке.
— Мы как-то и не познакомились, — сказал Адька. — Меня Адик зовут, или Адька, дурацкое имя, где только его мои старики откопали.
— Лариса, — сказала акробатка. — Тоже не блеск. Пойдем. Походим.
Они прошли в аллею из подстриженных темно-зеленых кустов, здесь было полутемно, на скамейках сидели парочки, на каждой скамейке по парочке, потом вышли на улицу. Асфальтовая улица была сейчас пустынна, ее освещали только витрины.
Потом они свернули в боковой переулок, и асфальт сразу кончился.
Неровный, избитый ямами булыжник переулка сбегал вниз, к Кубани, и сама Кубань мерцала вдалеке в лунном свете, как лунная лента.
— Осторожно иди, — сказала Лариса, — тут ноги с непривычки сломаешь.
Она сняла туфли и пошла босиком.
— Земля прохладная, — пожаловалась она. — простуду можно схватить.
— Фокусником надо быть, чтоб здесь простуду схватить, — сказал Адька.
Стены саманных домов белели в темноте. Каждый дом был отгорожен забором, и за каждым забором, когда они проходили, надрывался пес.
— Почему окна темные? — спросил Адька. — Неужели спят?
— У нас рано спать ложатся, — сказала Лариса.
Адька споткнулся и через несколько шагов снова.
Ботинок начал шлепать по камням, Адька понял, что оторвал подметку.
— Подметку оторвал на импортных корочках, — сказал он. — Придется завтра искать другие.
— Снеси на рынок, — сказала акробатка. — Там безногий дядька тебе сразу сделает.
— На море завтра пойдем? — спросил Адька.
— Я завтра на «Волге» к лиману уеду с мальчиками. Будем в палатке жить, — сказала рассеянно Лариса.
— Это что за мальчики? — спросил Адька.
— Так… мальчики, — нехотя сказала Лариса. — Один хороший мальчик. Изумруд.
— Ну-ну, — мужественно сказал Адька. — Я тоже скоро уеду. Уеду куда-нибудь деньги мотать.
— Зачем мотать? — сказала акробатка. — У меня никогда денег не было, и я не знаю, как их мотать.
— Ну конечно, — сказал Адька. — Платье на тебе модерн и все прочее.
— Я это платье сама сшила. А чтоб туфли купить, два месяца голодом сидела. Ты когда-нибудь голодом сидел в физкультурном институте?
— Физкультура для женщины вредная профессия, — сказал Адька. — Стареют женщины быстро.
— Не постарею. Я за собой слежу очень, долго хочу красивой быть.
— Говорят, бездельничать надо больше. Спать много. И на диете сидеть, тогда до пятидесяти лет семнадцатилетней будешь.
— Мне бездельничать нельзя. Я с седьмого класса работаю, — сказала акробатка, — с седьмого класса себя кормлю и одеваю.
— Ларка! — донесся крик из-за забора. — С кем ты там?
— Мать, — прошептала акробатка. — Всегда, меня караулит. Иду! — сказала она громко.
— Ладно, — сказал Адька. — Я пойду. Счастливо отдохнуть в палатке. Изумруду — привет. Кажется, у Льва Толстого так лошадь звали. Или жеребенка. Не помню точно. Пока, — Адька стал подниматься вверх по щербатому булыжному переулку, но потом передумал и пошел вниз, к Кубани. Саманные домики кончились. Адька прошел в темноту через какую-то свалку и очутился в стене ивняка. Ивняк скрывал реку, тропинки в темноте тоже не было видно, но теперь Адька чувствовал себя на месте, почти как в тайге, и, забыв про чешский костюм, он стал продираться сквозь эти кусты, он знал точно, что не потеряет в темноте тропинки и направления. Перед рекой шла широкая глинистая отмель. Свет луны отражался в воде, и от луны и от этого отраженного света казалось совсем светло. Адька засучил брюки и стал пробираться к воде. Оторванная подметка шлепала по мокрой глине. У самой воды лежало несколько выкинутых недавним паводком коряг.
На душе у Адьки было муторно, и он презирал себя.
Город утонул в непроницаемой тьме, и только главная улица наверху светилась огнями редких фонарей. Собаки тоже, видно, спали, тяжелая тишина висела над спящими домами, тишина и запах деревьев.
Адька все шел и шел и где-то на повороте вдалеке увидел зарево костра и кольцо людей вокруг него.
— Наплевать, — сказал Адька. — На все наплевать в самом деле.
Он шел и шел вверх по дороге, она казалась бесконечной, белая и таинственная. На обочине в траве зеленым светофором горел одинокий светлячок. Адька положил его на ладошку. Прохладное загадочное существо не потухло на ладони, а дружески стало светить ему, Адьке.
Адька понес светлячка на ладони. Он долго шел по дороге, два раза закуривал, а когда закуривал, то клал светлячка на землю. Костра не было отсюда видно, музыка и шум уже не доносились, а дорога все шла. Наконец Адька почувствовал, что она выполаживается к перевалу.
На перевале громоздились какие-то невысокие скалы. Адька пощупал рукой рыхлый и ломкий известняк. Камни еще хранили тепло ушедшего солнца. Адька долго трогал рукой камни, ему приятно было ощутить их в этой глинистой пыльной стране, ибо много ночей он провел один на один с камнями вершин и свыкся с ними. Он пробовал разбудить сентиментальные воспоминания об оставшихся вдалеке друзьях, но ни черта не получалось. Ребята на работе, он в отпуске — вот и вся аксиома.
Сбоку от скал сквозь деревья был виден блеск звезд, отражавшихся в каком-то водоеме. Адька пошел туда, водоем оказался большой и черной лужей. В луже шевелилось и всплескивало, а по временам всплывало что-то большое.
Адька зажег спичку и увидел, как в двух шагах сидит и оторопело смотрит на него лягушка. Спичка потухла, и лягушка со страшным плеском бухнулась в воду.
«Чудеса! — подумал Адька. — Тут на перевалах лягушки живут».
Он сел на обломок какого-то ствола и стал думать о жизни. В ночной темноте жизнь казалась серьезной, значительной и звала к выполнению долга. Какого — Адька не мог себе четко представить, ибо до сих пор честно выполнял все долги, но сознание долга было.
Подумав о долге, он решил спускаться вниз, ибо суматошный Колумбыч поднимет тарарам на весь свет с его поисками.
Ему пришлось вернуться, ибо он забыл светлячка на опустевшей сигаретной коробке. Тот покорно дожидался Адьку, не пытаясь удрать. Адька доставил его на прежнее место и, выругав себя сентиментальным ошалевшим балбесом, отпустил на свободу.
Колумбыч не спал. Он сидел на крылечке и курил трубку. Трубку Колумбыч курил только в ответственные или особо блаженные минуты жизни. Адька не знал, какая причина сейчас заставила Колумбыча схватиться за «золотое руно».
— Ты где шляешься? — спросил Колумбыч. — Я полгорода обегал, тебя искал.
— А чего меня искать? — сказал Адька. — я на Кубани был.
— Дурак, — сказал Колумбыч. — Он в новом костюме на Кубани сомов ловил.
— Ловил, — упрямо сказал Адька. — Смотри, мне сом подметку оторвал.
— Подрался?
— Не успел. Повода не было.
— А здесь без повода. Здесь ребята острые, приезжих не любят. Особенно если девчонка вмешается.
Они отмыли в тазу Адькйны брюки и ботинки.
— Лавсан, — сказал Адька. — Роскошная вещь. Повесим — и завтра будут новые, глаженые штаны. А ботинки придется в мастерскую.
— Какая, к дьяволу, мастерская! — сказал Колумбыч. — Неси полено.
Пока Колумбыч пришлепывал молотком подметку, Адька переоделся в свои замызганные техасы, старую ковбойку и почувствовал себя человеком. «Мужская компания, — подумал он, — лучшее общество. Без причесок и выкрутасов».
— Отчего, Колумбыч, среди мужиков себя лучше чувствуешь?