— Теперь это двустороннее соглашение, — ответила она и протянула губы для поцелуя.
Это был маленький домик школьной подруги Джули. Сама хозяйка уехала по делам в Лондон.
Домик находился в пустынном месте, в узкой лощине неподалеку от Лох-Файн. Автобус делал только один рейс в день, и ближайший магазин находился в пяти милях. Домик был старый, сложенный из камня. В нем хозяйничали сквозняки. Камины, которые нужно было топить дровами, постоянно дымили, а тусклые лампы наполняли комнаты стойким запахом керосина. Крыша над кухней протекала, а на старой плите почти невозможно было готовить. Везде и всюду торчали низкие балки, о которые можно легко проломить голову, а лестницы были словно специально созданы, чтобы поломать ноги. Водопровод часто отказывал, а горячую воду включали редко. Сыро. Мыши бегают. Великолепно! То, что нужно.
Они вышли из автобуса под взглядами досужих обывателей. «Все будет хорошо, как только я ее поцелую, — подумал Локкарт, открыв садовую калитку. — Все будет так же хорошо, как тогда в каюте. Но почему не поцеловать ее прямо сейчас?…» Еще на пороге Джули спросила:
— Ну и что же дальше?
— Здесь сыро. Я затоплю все камины, — ответил он.
— Что ж, хорошо, — улыбнулась она.
Быстро темнеет в ноябре. После захода солнца на землю опустилась морозная ночь. В домике стало тепло. Их мирок принадлежал только им. Но темнота принесла Локкарту неловкость и напряженность. Джули была прелестна. Волосы распущены. Глаза в тусклом свете лампы большие и темные. Он чувствовал, что и в ней происходит какая-то перемена. Локкарт включил радио. Женский голос пел: «Прижать тебя к моей груди…»
— Слышишь? — нежно сказала Джули. — Это про меня, про мое желание.
— То же чувствую и я, — ответил Локкарт.
Она улыбнулась и прошептала:
— Я, кажется, очень люблю тебя.
В первую ночь Локкарт проснулся до рассвета. Джули не спала. Глаза ее, большие и нежные, смотрели на него так, будто он был ее любимым ребенком. Она протянула к нему руки. Они неторопливо говорили до самого утра. Серый рассвет, наполнив долину, мягко сочился в комнату. Спокойный рассвет, который ничем не грозит. «Я завоевал ее, — думал Локкарт, глядя на серый квадрат окна. — Теперь я должен ее удержать».
— Я пуританин, — твердо сказал он. — Ты, похоже, сомневаешься?
— Я девушка, с которой постоянно происходят самые удивительные вещи… И что ты за человек, зачем ты так ужасно лжешь?
— Это не ложь, — серьезно ответил Локкарт. — Я совсем не чувственный. Это ты меня таким делаешь… Но ведь ты — это ты… За всю войну со мной не происходило ничего подобного, — сказал он. — Никогда. Но ведь война продолжается…
— И ты вернешься к ней?
— Прежним я уже не вернусь, но вернуться мне все равно придется. Придется, Джули. И тебе тоже…
— Мой пуританин, — пробормотала она, — Ну как заставить тебя любить меня?
— А ты знаешь, что идет снег? — спросил Локкарт после паузы.
— Вот здорово! — воскликнула она. — Теперь до нас никто не доберется несколько дней!..
— Пусть идет снег! — сказал он.
— А как же твоя война?
— Война, — ответил Локкарт, — вовсе не обязательно должна дойти до Лох-Файн, — сказал он, откидываясь на подушку, — сейчас семь утра и валит снег.
Они возвратились из отпуска на берег Клайда к положенному сроку и расстались. Джули отправилась в свой штаб, а Локкарт — снова в море. Он написал ей прощальное письмо, полное любви и благодарности. Письмо кончалось так: «Кажется, мне больше нечего писать, кроме того, что ты стала дорога мне. Я обожаю тебя».
Часть VI. 1944 год. ПОБЕДА
Прошло несколько месяцев нового года, пятого из бесконечно тягучих военных лет. «Салташ» находился в Сент-Джонсе, ожидая следующего конвоя, когда им сообщили, что фрегат ставят на ремонт и переоборудование на Бруклинской военно-морской верфи.
— Нью-Йорк| — повторил Локкарт, прочитав сообщение и обращаясь к Эриксону. — Чем им не понравился Клайд?
— Слишком переполнен, наверное, — ответил Эриксон и улыбнулся. — Не может же все время везти.
— Теперь я ее целую вечность не увижу, — хмуро произнес Локкарт.
— Да, война — это кошмар, — с веселой убежденностью сказал Эриксон. Перспектива провести два месяца в новой обстановке вселила в командира праздничное настроение.
— Америка, — хмурясь, ворчал Локкарт, глядя на бланк радиограммы. — Что здесь понимают в ремонте кораблей?
Четырьмя днями позже фрегат миновал статую Свободы. «Салташ» встал в док и сразу был наводнен молчаливыми людьми, которые тут же взялись за работу.
— Вы бы отдохнули, капитан, — сказал Локкарту один из служащих верфи. — Мы отремонтируем ваш корабль как надо… Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — добавил он, не меняя тона, — Катился бы отсюда к чертям собачьим и вернулся только недель через шесть…
— Трудно разговаривать с американцами, — сказал потом Локкарт Скотт-Брауну. — Никогда не поймешь, грубят они тебе или нет.
— А это палка о двух концах, — рассудительно отвечал Скотт Браун, — Они тоже не знают, обижаемся мы или нет…
Студия огромного и шумного здания радиоцентра, где у Локкарта собирались взять интервью, походила на аквариум. Через прозрачные стены были видны мужчины и женщины, беззвучно раскрывавшие рот.
— Всего несколько фраз, — сказал седой человек озабоченного вида. — Побольше боевых историй. Ну-ка, попробуем… Сколько вы потопили подлодок?
— Две.
— Маловато. Ну да как-нибудь обыграем. Идем дальше. Вам приходилось встречаться с американскими моряками?
— Мне случалось бывать не ваших эсминцах. Но воевать вместе с вашими ребятами не довелось.
— Так, так, — одобрил Локкарта журналист, — только возьмите себя в руки… Долго вы находитесь на военном положении?
Локкарт помялся в нерешительности.
— Что вы имеете в виду под «военным положением»?
— Ба, капитан, да вы никак не в курсе нашей терминологии! — уставился на него круглыми глазами журналист.
— Да, — ответил Локкарт, — я не в курсе.
— И все-таки я намерен сделать программу. Это важное дело — установление прямых контактов с союзниками. К тому же, говорят, вы удачно выступили вчера… где это было?
— В женской секции организации посылок для Британии.
— Гм… Ну ничего, давайте все-таки попробуем.
На пути Аллингэма стоял, слегка покачиваясь, огромный детина в форме капрала морской пехоты США. Грудь его была в два ряда увешана медалями. Прохожие старательно делали вид, что ничего не замечают. Таких сцен в центре Нью-Йорка можно было наблюдать сколько угодно.
Капрал хлопнул Аллингэма по плечу.
— Что это на тебе за форма? — басом спросил он. — Откуда ты, приятель?
— Из Австралии, — ответил Аллингэм, пытаясь обойти пьяного.
— Австралии? — переспросил капрал, загораживая дорогу. — Черт бы вас там побрал! Наверное, придется разделаться с вами сразу же после япошек.
Аллингэм промолчал.
— Молчишь? Ну и правильно, приятель. И воевать вам тоже нельзя. Напялили на себя пижонскую форму и прибыли к нам отожраться хорошей американской пищей и поспать с нашими бабами. А когда драться будете?
— Только не сегодня вечером, — ответил Аллингэм.
— И никогда, — зло ухмыльнулся капрал. — Пусть дерутся американцы, самые большие в мире дураки, — он качнулся, едва не навалившись на Аллингэма, успевшего сделать шаг назад. Капрал покрутил у его носа указательным пальцем. — Ну, не хочешь говорить со мной, не надо. Но чтоб больше не попадался! Плевать мне, откуда ты и как умеешь бегать.
— А я и не думаю убегать, — с трудом сдерживаясь, ответил Аллингэм, — но и на улицах свалки устраивать не собираюсь.
— Черт побери! — воскликнул капрал. — Да они никак стали брать во флот девок! — и вдруг, повернувшись, стремглав бросился к двери ближайшего бара.
Это поспешное исчезновение рассмешило Аллингэма. Да, хорошо, что все так кончилось… Его внимание привлек ярко освещенный плакат в дверях бара: «Добро пожаловать, герои США! Через эти врата проходят лучшие в мире солдаты».
Эриксон молча стоял на открытом верхнем мостике американского эсминца. Он был доволен, что его пригласили на испытания корабля. Еще один день в море…
Американский командир нагнулся к одной из переговорных труб.
— Какой курс? — спросил он старшину рулевых.
— Двести, сэр.
— Прекрасный день, — заметил он. — Я рад, что вы зашли к нам… — Затем, вспомнив что-то, вновь склонился над переговорной трубой. — Эй, внизу, держите курс!
— Черт возьми, капитан, — донесся снизу тот же голос. — Я же вам только что говорил!
— Они совершенно не нас не похожи, — недовольно сказал Джонсон, сидя за обеденным столом в кают-компании. — У них нет никакой дисциплины.
«Милый мой, — писала Джули, — у меня может быть ребенок. Извини меня. Но ведь это же не конец света: я быстренько съезжу в Лондон, где есть люди, которые в этом разбираются. Ты не должен беспокоиться. Но возвращайся поскорее. Мне очень одиноко. Я скучаю без тебя, постоянно. У нью-йоркских женщин есть все, что может привлекать, но у них нет моего сердца, которое бьется только для тебя».
Письмо было так похоже на нее, но быстрое решение и эта уверенность задели его за живое. Они много раз говорили, что они и думать не могут о браке до самого конца войны.
Теперь он со стыдом вспомнил свои слова и понял, что говорил тогда неправду.
Он телеграфировал: «Не надо ездить в Лондон», а сам сел писать ей письмо.
Локкарт писал Джули из нью-йоркского отеля, в котором жил во время своего недельного отпуска:
«Большую часть ночи я играл в покер с какими-то газетчиками. Как мне хочется после почти двухмесячного отсутствия снова оказаться с тобой! Сейчас воскресенье. Воскресный рассвет. Поют птицы… Я люблю тебя, думаю о тебе даже в этот холодный и далеко не нежный час на четырнадцатом этаже нью-йоркского отеля. Я думаю о нашей свадьбе, о ребенке… Какие у тебя сейчас глаза? Нет, час этот вовсе не холодный. Ты всегда любима, всегда желанна, Джули, ты всегда для меня была и остаешься сестрой, ребенком и любимой. Я протягиваю к тебе руки. Мы встречали с тобою мало рассветов и расстались в один из них. Мы вновь встречаем рассвет, сегодняшний рассвет, оторванные друг от друга. Но пока все те же птицы, где-то внизу просыпается город, сквозь занавес пробивается свет, я мысленно касаюсь тебя и надеюсь, что ты проснешься…»