А часто перепрятывал, пока не догадался аквариум соорудить. Сначала в печке держал, потом к первой здешней зиме под пол уложил. Да все казалось: бросается в глаза половица покалеченная. И боялся: как придет кто в дом, так Назаров на то место поглядывает, где деньги лежат, не может взора оторвать. Теперь хорошо устроился. На аквариум поглядывать при ком угодно можно. Как там рыбки живут? Не пора ли подкормить? И никому невдомек, что не нужны рыбки Назарову, что на деньги он взгляды бросает, справиться с собой не может.
Год пролежали тысячи в подводном царстве. Нынче срок приспел: вынимать их надо. Опять будет мучиться, от чужого глаза прятать, дрожать. Как от Иванова прятал тогда. Да не уберег, уследил Иванов воровским глазом своим. На четвертый день поймал он Назарова, когда тот сверток из мешка вынул, пачки потуже перевязывал: растрепалась упаковка в дороге.
— Ты, Витя, инкассатор, что ли?
Оглянулся, диким криком захлебнулся, деньги к груди прижал. Уследил Иванов все-таки, сумел незаметно в купе забраться. Стоит ухмыляется, руку протягивает.
— Да ты не пугайся, — сказал будто ласково, а сам смотрит нехорошо: к деньгам как к магниту тянется. Отпрыгнул Назаров, мешок за спину спрятал, а сказать ничего не может: в горле комок какой-то застрял, никак не проглотит.
— Сколько увел? — деловым тоном спросил Иванов. — Да ты что, очумел совсем от радости?
— Уйди, — прохрипел наконец Назаров. — Уйди, а то зашибу ненароком.
— Ну это еще мы будем поглядеть, — сказал Иванов спокойно. — Давно я приметил, что не в себе ты, Витя. И мешочек бережешь, как здоровье свое драгоценное. Думал, гостинцы какие везешь. И смотри-ка, угадал почти. Ну так как, говорить будешь? — закончил он жестко, будто приказал.
— Не обязан, — выдавил Назаров.
— Да ведь это как сказать. Мне, может, и не обязан. А вдоль этой линии милицейских отделений, как сельдей в бочке, понапихано. Там что скажешь? Дипкурьером представишься? Рожа у тебя не дипломатическая, не поверят. И мешочек не такой, в каком меморандумы доставляют.
Поезд стал замедлять ход. Замелькали пристанционные постройки, «Уйду сейчас, — подумал Назаров. — Остановится поезд, и уйду».
Но не ушел. Иванов спиной к двери встал, ножичек вынул, поигрывает. И вдруг ручка у двери дергаться стала. Иванов ножик в карман, отодвинулся. В купе новый пассажир ввалился. Иванов засуетился, затормошил Назарова. «Пойдем, Витя, на вокзал сбегаем, коржиков купим, яичек». Потащил Назарова из вагона. «А мешочек-то оставь, товарищ за ним поглядит. Вы уж, пожалуйста, мы в момент обернемся». И понял Назаров, что сила на него наехала, не вырваться теперь, не отбояриться. Пошел за Ивановым, как телок на веревке. Тот в самом деле к ларьку повел, коржиков купил, бутылку пива. В вагон вместе вошли, а в тамбуре остановился Иванов и попридержал Назарова за локоток.
— Поговорим.
— Не о чем, — отрубил Назаров. Однако чувствовал: что скажет ему Иванов, то и будет. Понял, что настигла его, видно, судьба и не отпустит, как ни просись.
— Откуда деньги?
Рассказал Назаров про самолет. «Подкрепление в банк везли, значит, — сообразил Иванов. — Послереформенные денежки». И деловито осведомился:
— Сколько загреб?
— Пятьсот тысяч.
— Ого, — удивился Иванов. — Везет мне. Недаром еще на вокзале потянуло меня к тебе, Витя. Будто знал. Значит, так: тридцать пачек я себе заберу, тебе двадцати за глаза довольно. Поделим сейчас же, в уборной.
— А пассажир?
— Что пассажир? Хотя, действительно. Неудобно таскать это хозяйство по вагону. В глаза может броситься. Ладно. До Москвы вопрос останется открытым.
И до самой Москвы не отпускал Иванов Назарова от себя ни на шаг. В карты играть больше не ходил, водки не покупал, за Назаровым, как за любимой женой, ухаживал. А Назаров пообвыкся, первый страх сбросил, соображать принялся, что можно в этом случае предпринять. Жалко ему было тридцать пачек ни за что отдавать. Планы разные строить начал. Думал: заснет Иванов, а ему исчезнуть незаметно удастся. Не вышло: стерег тот Назарова, как кошка мышкину норку, при каждом слабом ночном шорохе голову вскидывал. Много способов избавиться от Иванова перебрал Назаров, а подходящего все не находилось. Положился на случай. И случай этот представился.
На перрон они вышли вместе. Иванов Назарова чуть не под руку держал. Балагурил, торопил. Назаров резонно возражал:
— Народу много. Ну где тут мешок открывать. Враз засекут, и попадемся мы как миленькие.
— В скверике сядем, — тащил его Иванов в сторону от площади.
Назаров упирался.
— Поедем-ка подальше от центра, — сказал он.
Покрутились они на площади, в метро вошли. Тут Назаров и выказал еще раз свою сообразительность. Разменяли в кассе гривенник, по пятачку в руки взяли. К турникетам подошли, когда хлынула в вестибюль толпа с очередной электрички, Иванов о подвохе не подумал, сунул монету в щель. Шагнул Иванов вперед, а Назаров замешкался с пятаком у соседнего автомата и вдруг круто повернул назад, зацепил мешком какого-то человека, ругательство в спину заработал, но не оглянулся даже, рванул через вестибюль к выходу. Слышал только, кричал Иванов, пытаясь пробиться сквозь узкий проход, уже загороженный какой-то бабкой с чемоданом. Толпа напирала на него. Дежурная у автоматов за руку схватила, застрял в этой пробке Иванов, завяз как таракан в тесте. «Догоню! — орал. — Из-под земли выну гада!»
Не вынул. Растворился Назаров в московском многолюдстве. На другом вокзале билет купил в первый же поезд, а утром вылез в незнакомом городе. На работу оформился, дом купил, стал свой срок доживать. Жалел об одном: брякнул тогда Иванову о родине своей, волжском городке и отрезал этим себя уже навсегда от матери, от старого дома, от детства. Догадывался, искать будет его Иванов, не захочет запросто от даровых монет отказаться. Боялся: вдруг найдет. Так под двойным страхом и жил все эти годы, глядел на белый свет из окошечка с голубой ставенкой, как рыбка из аквариума, думы тяжелые думал, к старику Комарову приглядывался с опаской, сон свой золотой по ночам смотрел, а потом мокрую рубашку ощупывал, курил, перед стеклянной посудиной стоя. И бежали мысли по кругу, по кольцу, из которого не предвиделось выхода.
Давно отстучали Лизины каблучки под окном. Кажется, вечность прошла, а секундная стрелка на будильнике все по тому же месту скачет, торопится. Скоро уже и ночь начнет отползать, а Назаров все в той же позе сидит, на стрелки будильника смотрит.
Три часа сорок минут…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Парадоксальные вещи иногда лезут в голову, — сказал Шухов.
Кожохин поднял глаза от бумаги, которую изучал, и усмехнулся, заметив, что это еще ничего, что бывает гораздо хуже, например, он плохо представляет себе, как Шухов намерен организовать поимку убийцы.
— Подожди, — сказал Шухов, — Дай человеку возможность высказаться. Я подумал об Эдике Мокееве.
— Я тоже о нем думал.
— Не в той плоскости.
— Откуда вы знаете, в какой плоскости я думаю?
— Не будем пререкаться, — миролюбиво произнес Шухов. — Парадокс в том, что Назаров и Мокеев вроде разные, далекие люди, на самом деле имеют, несут в себе, что ли, много общих, роднящих их черт.
— Та-та-та, — пропел Кожохин. — В такой плоскости я действительно не думал. Но для чего, скажите, пожалуйста, я должен об этом думать?
— Для усвоения кое-каких психологических деталей. В будущем может пригодиться.
— Ну что ж. Хотя я уже, кажется, догадываюсь. Они оба оказались в силу каких-то причин отъединенными от общества… Ну и, как говорится, и т. д. Мысль не столько парадоксальная…
— Сколько примитивная, — быстро произнес Шухов. — Ты это хочешь сказать?
— Не только. Я понимаю, что оба они в той или иной степени жертвы обстоятельств…
— Ну и ерунда, — сказал Шухов. — Не жертвы, а творцы обстоятельств. Это во-первых. Во-вторых, оба одержимы. Настолько, что эта одержимость ослепила их. Мир для них перестал существовать. В-третьих…
— Оба сошли с ума, — перебил Кожохин.
— Нет, застыли, окружили себя паутиной. Как куколки в коконах. И ослепли.
— Отсюда мораль: одержимый — потенциальный преступник. Так? Это второй парадокс?
— Чушь, — засмеялся Шухов, — Хотя слепая одержимость — вещь страшная.
— Не новость, — заметил Кожохин. — Первобытные мыслители, по-моему, это тоже соображали. И отделяли своих шаманов, ставили им шалаши в сторонке от общих пещер.
— Не загибай, — хмыкнул Шухов. — Согласись, что все-таки жалко смотреть на человека, потерянного для общества.
— Вы об Эдике?
— Да.
— Ну он-то как раз этого не считает. Он, как шаман, воображает, что пользу приносит. А нам вот не след забивать голову ерундой. До сих пор план не готов.
— Комарова, конечно, отвадить надо, — задумчиво произнес Шухов. — Неизвестно, сколько времени пройдет, пока этот тип за коробкой соберется. С другой стороны, как мы ему понять дадим? Я имею в виду типа этого.
— С ним просто, — сказал Кожохин. — Охрану снимем — и все. Только вот Комарова как отвадить? Может, не трогать его вовсе?
— Нескладно у нас больно с этим стариком получается, — Шухов зажег сигарету, затянулся, сказал сердито: — Мне вовсе не хочется оказаться в положении той бабы.
— Какой бабы?
— Помнишь, у Зощенко рассказ есть. «На живца», кажется, называется. Про бабу, которая в трамвае на лавке сверток забывала, ждала: не клюнет ли кто? Чтоб, значит, схватить жулика с поличным. Так вот и с Комаровым выходит. Если, конечно, не отвести его от греха. Разница между той бабой и нами только в том, что она не знала, кого вытащит, а мы знаем.
— Жалко вам этого паршивца? Он же нас с самого начала за нос водит.
— Не те слова, — сказал Шухов. — Мне лично старик не импонирует. Но зачем впутывать в довольно противное дело еще одного человека. Пусть скверного, пусть потенциально подготовленного к тому, чтобы украсть эти проклятые деньги. Комарова попутал бес жадности, как говорят. Не дать ему возможности совершить задуманное — значит сохранить его для семьи.