Но главное оказалось в домотканом бауле. Когда в сельсовете содержимое его высыпали на стол, вместе с караваем хлеба, куском сала и полотенцем вывалились пачки керенок в крупных купюрах.
При допросе в уездной милиции Карасенков показал, что миллион рублей он везет в Москву по поручению киевского купца Гершмана, что за провоз ему обещано десять тысяч рублей. Для чего купцу потребовалось везти такие деньги через Вахрушево в Киев, он не имеет ни малейшего представления.
Задержанного доставили в Вятскую Чека. Там он признался, что в действительности является Николаем Павловичем Крашенинниковым, сыном помещика Орловской губернии, и служит в разведывательном отделении колчаковского главного штаба. В начале июля начальник приказал ему тайно перейти фронт и доставить в Москву миллион рублей.
— Меня будет встречать каждый четный день на Николаевском вокзале человек в косоворотке и с зонтиком под мышкой. Он должен назвать сумму денег и номер части, в которой я служу.
Чекисты сделали вид, что поверили Крашенниникову, хотя его слова о встрече на вокзале явно отдавали сочинительством. Вряд ли по наивному паролю могли устраивать передачу привезенного с такими трудами миллиона рублей. Да и вокзал, находящийся под особым контролем чекистов, мало подходил для подобных передач.
На последующих допросах Крашенинников стал устраивать истерики и требовать, чтобы его немедленно расстреляли.
У вятских чекистов и в этом случае достало ума и выдержки. Они решили дать возможность Крашенинникову прийти в себя. Из отдельной камеры перевели в общую, где сидели спекулянты, валютчики, дезертиры и прочая рядовая нечисть.
На допросы Крашенинникова больше не вызывали. Сказали, что следствие по его делу закончено, что материал, как положено, передадут в трибунал и он будет рассмотрен обычным порядком.
Выдержка следователей оправдалась. Когда Крашенинникова перевезли в Москву, он попытался передать из тюрьмы несколько записок.
В одной из них он просил подготовить для него документы на случай возможного побега и сообщить, арестован ли некий «ННЩ».
Когда Крашенинникову были предъявлены записки, которые он пытался пересылать из тюрьмы, колчаковский эмиссар не стал дальше запираться. Сказал, что в Москву от Колчака предполагается направить 25 миллионов рублей, что «ННЩ» — это Николай Николаевич Щепкин, возглавляющий московский подпольный «центр».
Потом в деле появилось два заявления.
На личный прием к Дзержинскому пришел врач одной из военных школ и сообщил, что состоит в подпольной вооруженной организации, готовящей восстание в Москве.
Молоденькая учительница сообщила чекистам о подозрительных сборищах у директора семьдесят шестой показательной школы Алферова.
Вячеслав Рудольфович снял пенсне и потер уставшие глаза. Протоколы были написаны неразборчивыми почерками, плохим карандашом. Чтобы прочесть их, приходилось основательно напрягаться, разбирать каракули, неровные, загибающиеся к краям страниц строки.
Прав Феликс Эдмундович, что подбор кадров в ВЧК должен быть предметом особой заботы. Храбрости, беззаветной преданности у нынешних чекистов хоть отбавляй. А вот умения вести следственную работу, вдумчиво анализировать материалы, угадывать иногда по третьестепенным деталям и штрихам важность дела — этого явно недостает. Мало опыта, мало грамотности, не хватает и умения оформлять документы. Протоколы допросов пишут как кто на душу положит.
«…у арестованного найдено много разных бумаг…» Какие бумаги? Что в них написано?
В комнату вошли двое. Одного из вошедших Менжинский уже знал — начальник оперативного отдела ВЧК Артузов.
У Вячеслава Рудольфовича всегда было чутье на людей. Встретившись с Артузовым в кабинете Дзержинского, он сразу ощутил симпатию к тридцатилетнему, собранному в словах и жестах человеку с пышными волосами, круто вздыбленными над широким лицом. У Артура Христиановича была аккуратная, коротко подстриженная бородка и привычка время от времени пощипывать ее. Привычки Артузов стеснялся, но отделаться от нее не мог. Еще Вячеславу Рудольфовичу почему-то подумалось, что Артузов любит детей. Эта интуитивная догадка сделала знакомство еще более расположенным.
— Помощника вам привел, — сказал Артур Христианович.
Рослый крутоплечий человек со светлыми мягкими волосами и просторным разлетом широких бровей на обветренном лице отрекомендовался:
— Нифонтов, комиссар по особым поручениям.
— Простите, ваше имя-отчество?
— Павел Иванович.
— Вот и отлично. Официальности, признаться, меня иной раз смущают.
— Я чувствую, вы поладите, — сказал Артузов. — Павел Иванович уже занимался делом «Национального центра». Хотя, наверное, вы уже и сами познакомились.
— Продолжаю… Вопросы здесь сложные, а я имею обыкновение со всеми подробностями разбираться. Предпочитаю, так сказать, добыть ключ, чем взламывать двери… В самом запутанном деле непременно отыщется какой-нибудь знаменитый пустячок, который поможет вытащить нужный кончик.
— Кончики в нашей работе очень требуются, — улыбнулся Артузов. — Не буду вам мешать. Да и времени, признаться, нет.
— Вы садитесь, Павел Иванович. В ногах, говорят, правды нет.
— Главная фигура в деле — Щепкин…
— А вот с этим, прошу покорнейше, не будем спешить. Я сначала все прочитаю, а потом мы конкретными мыслями с вами обменяемся. Вы давно в ВЧК, Павел Иванович?
— Уже полгода… Я с севера родом, Вячеслав Рудольфович, коренной архангелогородец, на лесозаводе там работал. Был у нас такой лесопромышленник Ауров. Потом англичане стали хозяйничать. Наш комитет на лесозаводе арестовали. Меня хотели отправить на остров Мудьюг, в тюрьму… Страшное место. Товарищи помогли бежать. Воевал в отряде Павлина Виноградова на Двине. Там чекистской работой стал заниматься, а потом уже сюда направили.
Нифонтов скупо ронял фразы, словно боялся сказать лишнее.
— А семья, Павел Иванович?
В глазах чекиста плеснулась боль. Лицо отвердело, срезалось, и лоб просекли две морщинки. Короткие и глубокие, как от удара ножом.
— Простите, Павел Иванович… Это я так, по-житейски, полюбопытствовал.
— Да нет, Вячеслав Рудольфович, — беспомощно вздрогнувшим голосом ответил Нифонтов. — И о семье могу сказать… Жену, Аннушку, контрразведчики замучили, допытывались, где я скрываюсь. Отца на Мудьюг отправили. Не знаю, жив или нет. А сынишка потерялся… Федька мой, двенадцать лет парню.
— Как потерялся?
— Удрал из Архангельска. На Исакогорке видели, возле военного эшелона крутился… Вот уже год ищу. Как подумаю, что он в такой кутерьме бездомный бродит, сердце отрывается… Работой от тоски и спасаюсь. Работа у нас особенная. Я так понимаю, что чекист — он вроде патрона, вогнанного в ствол, в любой момент должен быть готов к выстрелу.
Вячеслав Рудольфович понял, что Нифонтов хочет переменить тему разговора.
— Верно сказали, Павел Иванович, но не все.
— Понимаю, что не все. Социальное чутье требуется иметь, классовое понятие.
— И это еще не все. Знания нужны чекисту, ум, опыт, трезвое сердце и думающая голова. А некоторые полагают, что чекистская кожанка сразу делает их умнее. Учиться мы должны, Павел Иванович…
— Разве до учебы сейчас?
— Конечно, за партой некогда сидеть, Но мы ведь в нашей работе каждый день университеты проходим… В деле имеются заявления военного врача и учительницы. Покорнейше прошу пригласить их ко мне.
— Хорошо, Вячеслав Рудольфович… Артур Христианович сказал, что надо план операции скорее разрабатывать.
— Знаю. Но с доктором и учительницей мне непременно нужно поговорить. Пригласите их, пожалуйста, вечером, чтобы время для беседы было попросторнее.
— Попросторнее у нас и вечерами не бывает.
— Ничего. Кто хочет съесть орех, тому надо всегда разгрызать скорлупу. Так вы говорите, что Щепкин? Почему так думаете?
— Феликс Эдмундович лично выезжал на операцию по его аресту. Я тоже принимал в ней участие.
— Вот как… Ну что ж, расскажите. Только, прошу покорнейше, со всеми возможными подробностями. Знаете, как порой бывают важны мелочи.
— Можно и с подробностями, Вячеслав Рудольфович… Дом Щепкина мы оцепили заранее, а для ареста выехали ночью на машине…
Нифонтов говорил, а перед глазами развертывалась недавняя картина. Со всеми подробностями. Как просил Менжинский.
С площади машина свернула в путаницу ночных переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. От забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.
Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась вдоль стен, пошли туда, где в ночной темноте угадывался дом Щепкина.
— Первый подъезд, Феликс Эдмундович… Второй этаж. Дверь налево. Черный ход взят под охрану.
На дребезжащее треньканье звонка долго не откликались. По молчаливому знаку Дзержинского Нифонтов грохотнул кулаком по дубовой филенке.
— Кто там?
— Откройте!.. Проверка документов! Немедленно откройте дверь, иначе взломаем!
Лязгнули засовы, и со скрежетом повернулся ключ.
Свет карманного фонаря облил невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Он подслеповато щурился.
— Гражданин Щепкин? Николай Николаевич?
— Да…
— Чека!
В полутьме коридора метнулась тень. Несколько чекистов, выхватив оружие, бросились в глубь квартиры. Через минуту в свете фонаря оказался человек в полувоенном френче.
— Кто такой? — коротко спросил Нифонтов.
— Мой товарищ, — торопливо заговорил Щепкин. — Гимназическое знакомство… Друг детства…
— Инспектор всеобуча Мартынов, — добавил человек во френче. — Вот мои документы, товарищи…
Путаясь в тугой пуговице, он расстегнул карман френча.
— Пожалуйста… Можете удостовериться.
— Хорошо, разберемся… Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть?
— Нет… Моя супруга Леокадия Константиновна и домашняя работница. Собственно, что вам угодно?
— Мы должны произвести у вас обыск, гражданин Щепкин.