— Григорий Прохорович! — торжественно произнес Антон, — Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею.
— Эх, милый… Мал ты еще. А я-то знаю, в жизни так: когда тонут — топор сулят, а вытащат — так и топорище жалеют. Это не о тебе лично. Пойми. Какая у меня научная работа погорела… Дружок увел. Из-под носа. А чем докажешь, что он предатель? А?
Тут случилось нечто неожиданное для Гришуни. Антон со слезами на глазах, колотя кулаками по земле, стал умолять:
— Верьте! Верьте мне, Григорий Прохорович! Обязательно верьте.
— Не надо так, Антоша… Чем же я обидел тебя?
Дело было к вечеру, они сидели у комоловского балагана, и Антон сбивчиво пересказал Гришуне свою трагедию.
Когда Антон учился еще во втором классе, его приятель Ленька свистнул у Аркашки, своего соседа по парте, шариковую ручку, вещь копеечную, но бывшую тогда редкостью. И конечно, Ленька не удержался, чтоб не похвастать «находкой» Антону. Аркашка, обнаружив пропажу, поднял вой. Учительница сказала, что весь класс не отпустит домой, пока не обнаружится вор.
Поступок Леньки по-настоящему возмутил Антона. Это был первый случай, когда Антон обманулся в друге. Комолов поднялся и сказал, кто украл ручку. Класс обмер, затаился. Классная руководительница Анна Ивановна потребовала, чтоб после уроков октябрята остались, и на линейке судили Леньку, и лишили его звания октябренка. — Ябеда! Ябеда комолая! — заорали ребята на Антона.
На переменке Антон побежал в учительскую. Там Анна Ивановна со смехом рассказывала о происшедшем. Тогда Антошка не обратил на это внимания. Он умолял Анну Ивановну не судить Леньку.
— Надо! — крикнула на Антона учительница. — Надо, и строго!
В строю линейки Антон стоял последним на левом фланге, как самый маленький. Он старался спрятаться за спины. Анна Ивановна опять была серьезной и очень строгой. Она поставила Леньку-вора перед строем. Взволнованная теперь не меньше самих ребят, Анна Ивановна, бледная, держа подрагивающими пальцами плечи Леньки, объявила, что они должны строго осудить «преступника». Она так и сказала — преступника.
Стриженный под нулевку Ленька заорал благим матом. Он кулачками размазывал по лицу слезы, а потом бухнулся с воем на колени. Тут вся линейка дружно заревела. И у Анны Ивановны дрогнули губы. Она подхватила Леньку, плача, подняла его на руки, а ребята, сломав строй, окружили и жалели Леньку. Только левофланговый Антошка остался на месте, словно он-то и был поставлен в угол.
Домой он шел один, а мальчишки с другой стороны улицы кричали:
— Ябеда! Ябеда комолая!
Отчим, узнав в чем дело, сказал:
— Эх ты, громодянин. Куда ж ты против громады пошел? Громада что хмара — и солнце застить может…
— Нашел кого разбирать! — всплеснула руками мать. — Вчера Аркашка у Леньки апельсин стянул.
— Выменял, — поправил ее Антошка.
— На пуговицу?
— По закону все было, — насупился Антон.
— А ну вас! — Мать махнула рукой. — И не приставай ко мне.
Торжество особой, уличной правды, смех, а затем отступничество самой учительницы, лютая злоба, самая лютая — детская — злоба поразили душу Антона. Через неделю все вроде забылось. Аркашка стал лучшим другом Леньки. А Антон с тех пор все классные и уличные новости узнавал последним.
Отринутый Комолов стал мерить людей единой и единственной для себя меркой — отношением к нему. Хорош к нему — кругом хорош. И в любой и всякой ситуации Антон находил, с радостью находил намеки на подлость, двоедушие, но уже никогда не говорил об этом вслух…
Выслушав эту сбивчивую исповедь, Гришуня понял, что Антон не сможет отличить истинную суровую доброту от своекорыстной копеечной щедрости.
— Правильно твой отчим сказал, — осторожно поддакнул тогда Гришуня. — Громада — это хмара, она и солнце застить может. Думай о себе. А то, знаешь, есть присказка: «Желая проследить драку до конца, я был избит обеими сторонами».
— Так и получилось, Григорий Прохорович. Вы меня поняли.
— Брось ты церемонию. Да я тебе и был и остался Гришуней. Понял?
— Какой же ты хороший человек, Гришуня!..
Не то чтобы Шалашов вспомнил все это, лежа на редкой траве, с трудом пробивавшейся сквозь толстый слой палой листвы, но Гришуня должен был до конца продумать свое решение, а потому не упустил из расчета свои встречи и разговоры с Комоловым. Решение же Гришуне нужно было принять твердое, окончательное.
Еще вчера он увидел в бинокль человека в милицейской форме, который, судя по всему, направлялся к Хребтовой.
Ясно, что милиция зря шастать не станет, К тому же проследил Гришуня, как милиционер слишком внимательно разглядывал склоны Хребтовой в бинокль. В один момент Гришуке показалось, что взгляды их встретились. Шалашов почувствовал, как спину обдало горячей волной. Как и в прошлом году, он ни одного дня не пропускал и трижды за светлое время старательно и придирчиво осматривал окрестности Хребтовой. И ни разу не появился на ближних сопках дымок чужого костра, а сам он готовил еду с превеликими предосторожностями, разводя костерик у редколистого дуба, который кроной своей развеивал дым. Казалось, все предусмотрел старик Шалашов, и Гришуня ни в чем не отступил от его наставлений. И вот те на! Милиция. Милиции камушки на голову не ссыплешь. Милиционер не таежник, не егерь даже. Его сразу примутся искать. Всех на ноги поставят тут же, а не через, предположим, спасительный для Гришуни месяц.
«Пронюхал, выходит, кто-то обо мне. Не с бухты-барахты милиционер идет, — размышлял Шалашов. — А почему бы и не с бухты-барахты? Один! Если бы точно все знали, то не один бы явился! Да и техники им не занимать! Нет! Меня никто не перехитрил. Стукнуть-то, видать, стукнули, да только и всего. Вот и пошел милиционер какой местный проверить… Так оно, пожалуй, и есть.
Тебе-то что, легче от его разведки? Куда ж милиционера денешь? А тебе недели две нужно, чтоб с вьюком добраться до верного человека. Спущусь с Хребтовой по другую сторону, в другой район — и на вертолет. Чего за милицию думать?
Постой, не колотись, Гришуня. Именно за милицию ты и должен думать. Сумеешь разобраться в их планах, сухим из воды выйдешь. Нет — получай по закону и не ерепенься».
Шалашов рассудил так. Разведка так разведка. Предположим, милиционер не сомневается: в заказнике кто-то бьет зверя. Где милиционер это узнал? В тайге. Нет. В Горном кто-то стукнул. Кто? Пока не важно. Но идет он один. Получается — не очень-то верит сказанному… Куда милиционер пойдет? Окрест один охотник — Комолов. И придет милиционер к Антошке сегодня. Сегодня вечером. И ему, конечно, очень будет интересно знать, как охотится сам Комолов. Тогда он пойдет на сидьбу. Пойдет вечером, чтоб не прозевать чего.
«Соображай, соображай, Гришуня! — обрадовался Шалашов. — А вдруг случайный выстрел? И нет милиции! А парень… Вот кому камушки-то на голову можно ссыпать! И пульку-то в милиционера из карабинчика Антона пустить можно. Антошка-то и не догадается, что это подстроено! Куда ему! И из его-то карабина ты, Гришуня, не промахнешься».
Гришуня так возрадовался найденному выходу, что не заметил, как вскочил на ноги. Крючки дикого перца, оцарапавшие лицо, привели его в себя. Гришуня отер капельки крови, выступившие на заросшей щетиной щеке.
«Все, Шалашов! Решил и не сворачивай! Твердо иди, тогда не оступишься, не заюлишь. Другой дороги тебе нет! И что Антоша в дружбе клянется — тоже хорошо. Вдруг возьмет Гришунину вину на себя. И уж возьмет. Тут дело верное. Только разжалобить как следует нужно! Постараюсь».
Сквозь колючие заросли Гришуня продрался, хотя их можно было и обойти. Но он уж решил все и теперь даже в мелочах не хотел уступать: напролом так напролом. Не во всем и не всегда папаня прав. Гришуня вошел в балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играло затаенное бешенство отчаянной удали. Он очень нравился самому себе.
— Здорово, барсучье племя! — хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. — Зарылся в нору. Фарт проспишь. Ишь, какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, восемь отростков! Хорошо должен получить.
— Рубликов двести отвалят, — гордо сказал Антошка, усаживаясь на подстилке. Он улыбался Гришуне, утру, удаче.
— Не много ли? — ставя в угол свой карабин, постарался усомниться Шалашов.
— Нет. А уменье что ж… Карабин хорош.
— Не в технике дело, Антон, — наставительно заметил Шалашов и взял в руки комоловский карабин. Гришуня прикинул оружие словно на вес, прилаживая к нему руку. Потом снял предохранитель, открыл затвор и присвистнул:
— Что за новости? Вот это пульки…
Покраснев до слез, Антошка стал говорить, что обойму таких особо убойных патронов ему подарил, да, именно подарил егерь Федор Фаддеевич Зимогоров. Не мог Комолов даже Гришуне признаться, что стащил обойму из ящика стола. А Гришуня подумал:
«Такое твое счастье, товарищ милиционер, идущий сюда… Таков твой фарт. Убит ты будешь пулей егеря из карабина Комолова… А как все получилось, Антоша, царство ему небесное, из-под каменного завала не расскажет… Рано хороню парня? Тем крепче!»
— Очень хороши патроны! Как ни стукну — есть. Один раз даже обнизил, а пантач все равно лег. Я просил у егеря еще одну для тебя. Не дал.
— Пульки-то вроде дум-дум… — глядя на раскрасневшегося охотника, проговорил Шалашов.
Оправившись от смущенья, что солгал другу, Антоша принялся одеваться, потом плеснул себе из лохани воды в лицо. Вытираясь подолом рубахи, Комолов спросил:
— Когда же ты со мной на охоту сходишь? Ведь обещал.
— Сегодня, Антоша! Сегодня! Больно у меня настроение хорошее, Пойдем в ближнюю сидьбу. Глядишь, и панты и мясца добудем. Свежинки захотелось. Я тебе такую сидьбу покажу!
Антон смотрел на друга счастливыми глазами. Они весело провели день, гуляя окрест балагана.
Комолов, как казалось Гришуне, радовался всему по-щенячьи. Он восхищался пионами, расцветшими среди дубняка, ландышами. На сухих прогалинах любовался рыжими лилиями, а у ключей — лиловыми цветами гигантской хозлатки. Он дышал полной грудью воздухом, напоенным ароматом лимонника и бархата.