Надежда Григорьевна понимающе улыбнулась.
— Насчет Сашки Иванова небось? Ох и питух, не приведи господи. Всех у нас во мхах перезюзил. И Главдю испортил. Она хоть и сидела, а девка была хорошая. Передовка в лесхозе. От тюрьмы да от сумы грех зарекаться… А этот зюзюкало и ее к вину приохотил. — Говорила Надежда Григорьевна забавно, будто ручей журчал. Все время на одной ноте, без остановки. Приходилось постоянно вслушиваться, чтобы разобрать каждое ее слово.
— Возле Орельей Гривы парня-то он порешил? — вдруг спросила старуха.
— Где, где?
Надежда Григорьевна широко улыбнулась и, словно боясь обидеть гостей, прикрыла рот коричневой сухой ладонью.
— Да у леса, милый, у леса. Мы так горку называем — Орелья Грива, — она наконец села на табуретку и повторила: — Сашка убил-то?
— Кто убил, мы не знаем. Не знаем даже, к кому шел убитый, — ответил Корнилов. — Вы что ж, Надежда Григорьевна, одна живете?
— Одна, товарищ хороший, не знаю, как зовут тебя. Одна.
— Игорь Васильевич меня зовут.
— Я уж десять лет как одна, — стала рассказывать старуха. — Сын-то с дочкой в городе. Хорошо устроились. В прошлом годе Верка, дочь-то наша, приезжала. Нарядная. Гостинцев мне навезла… — Надежда Григорьевна вздохнула, словно вспомнились ей дочкины гостинцы. — Да я и сама-то хорошо живу. Хорошо. Пенсию каждый месяц двадцать один рубль получаю. Да сын присылает. Когда пять рублей, когда боле. К Новому году десятку прислал…
«Ох-о-хо. Старость не радость», — подумал Игорь Васильевич и спросил:
— А сын не приезжает?
— Не. Скучно ему тут. Приятелей нет. И девок не осталось. Все меня зовет. В город-то.
— Да, народу у вас во Владычкине совсем мало, — согласился Игорь Васильевич. — Заскучаешь.
— Из молодых-то кто? — стала прикидывать старуха. — Главдя-то? С зюзюкалой связалась. Имени-то его и слышать не хочу! Федотовы. Сестрицы. Да Вовка, Вальки Федотовой сын. Так ему еще и шашнадцати нет. За прогоном бабка Калерия. Она с печки не встает. Я ей поесть когда сготовлю — она и сыта неделю… А остальные навроде старой Кавалерии, — она хихикнула. — Это я так старуху зову. Шучу над старухой.
Игорь Васильевич улыбнулся, подумал: «Какая же старая должна быть эта бабка Калерия, если старуха Надежда Григорьевна по сравнению с ней себя молодой считает!»
— Но родные-то, наверное, есть у владычкинских стариков? Ездят из города? — спросил он. — Да ведь и Луга под боком?
— В Луге-то есть наши. Пустили там корешки. Так они сюда носа не кажут. Городскими себя считают. И в Питере наши живут. Как же, как же, там родня есть.
— А ведь у вас такие леса вокруг! — сказал Игорь Васильевич. — Грибов, ягод, наверное, тьма. И дичь! Охотники-то приезжают?
— Не приезжают, милый. Разве что к егерю. А у нас во Владычкине Вовка Федотов один палит по воронам. Отцова берданка ему досталась, вот и палит.
— Выходит, что негусто у вас с населением, — улыбнулся Корнилов. — И родственники про Владычкино позабыли. От станции далековато.
Старуха промолчала.
— Ну а егерь с лесником, наверное, бирюками живут? Попробуй-ка до них добраться.
— А чего до них добираться? — удивилась старуха. — Не велик и крюк. Версты на две подале нас. Егерь-то с семейством живет. С женкой. Трое у них — мал мала меньше. Большенький, правда, в школу бегает. — Она засмеялась, опять, как в начале разговора, прикрыв рукой рот. — Волков не пугается. Ильич, лесник-от, один проживает. Одинокий. Ни детей, ни женки. Хотя кто его знает… Не мшинский он, не нашенский, но мужчина добрый, обходительный.
— Да ведь живет он здесь с незапамятных времен, — вставил молчавший все время участковый.
— С запамятных, с запамятных. Давно живет, да не наш. Не из Мхов, — строго сказала Надежда Григорьевна и, оборотясь снова к Корнилову, продолжала: — Он, Ильич-от, с пятьдесят шестого здесь. Аль на годок ране. Степан Трофимыч, старый лесник, умер, — Надежда Григорьевна перекрестилась. — Наш был братец, Ильич-от и приехал на его место.
Надежда Григорьевна задумалась, рассеянно глядя в замерзшее оконце. Корнилов не торопил ее, ждал, когда сама заговорит.
— Степан-от тоже одинокий был, — наконец заговорила старуха. — Уж такой одинокий! Никого ему окромя леса не надо. Вот охотник-то был. У меня подушки пером набиты — все он, брат, дичи настреливал. Ружье у него большое, да-а-алеко стреляет. С подзорной трубой…
Василий Васильевич, слушая неторопливую беседу этого немолодого сумрачного подполковника со старухой, сначала недоумевал: «Чегой-то он тянет? Разве что путного от старухи услышишь? Расспросил бы о Санпане, и будя. И глядит он вроде букой, а старуха-то старается! Разговорилась…» Но, когда Надежда Григорьевна стала подробно про своего брата рассказывать, участковый скис. «Ну чего старая тянет, ну чего плетет! Ружье с подзорной трубой!» Он заерзал, всем видом своим выказывая нетерпение и то и дело поглядывая на часы. Но ни старуха, ни подполковник не обратили на это внимания.
— А Ильич-от после него, после Степки, основался, — продолжала старуха. — Говорят все — одинокий, а мне одна баба сказывала — сын у него был. Только в ссоре с отцом. Сызмальства. С войны.
— И что ж, сын к леснику не ездит? — поинтересовался Игорь Васильевич.
— Не ездит, батюшка. Да ведь и он про сына молчит. «Одинокий, — говорит, — я». А баба-то, ну та, что про сына мне рассказывала, сама зайцовская. С-под Сиверской. Знает его. Чегой-то там у них вышло, а чего — не помню.
— А где живет эта женщина?
— Зайцовская, говорю, она. Полиной зовут, а фамилии я не знаю.
— Тетя Надя, а к егерю, да к леснику гости-то ездят? — хмуро спросил участковый.
— Ходят люди, — сказала Надежда Григорьевна. — А гости или по делу, не скажу, откуда мне старухе знать. Вот что родственников у них нет, об этом я сказывала. У лесника-то гатчинский один часто бывает. Лесхозовское начальство. Тот ездит. Дружки, что ли. Форсистый такой.
— Молодой или старый? — спросил Корнилов.
— Помоложе, чем сам Ильич.
Игорь Васильевич посмотрел вопросительно на участкового.
— Леснику за шестьдесят, товарищ подполковник, — ответил тот.
— А вы, Надежда Григорьевна, видели этого дружка? Как он одевается?
— Что-то я и не скажу. Помню, плотный, форсистый, а как одет? Нет, не припомню. На голове вот малахай…
— Чего? — переспросил Корнилов.
— Шапка мохнатая. Рыжая-рыжая… Да что мы все гутарим да гутарим, — спохватилась она. — Давайте почаевничаем. Я счас, быстро. — Старуха встала, пошла к печке. Корнилов тоже поднялся.
— Нет, спасибо, хозяюшка. В другой раз чайку попьем. Вы нас не ругайте, что от дела оторвали.
— Да какие у меня дела? — искренне изумилась старуха. — Поболтать — вот самое первое у меня дело.
— Надежда Григорьевна, — спросил Игорь Васильевич, надевая пальто. — А ружье-то вашего братца, с подзорной трубой, оно кому досталось?
— Ружье-то? — задумалась старуха. — Да никому не досталось. Никому. Степка-то, видать, или потерял его, или продал. После смерти не нашли ружья. Сын-то мой, Славик, переискался. Думал от дядьки в наследство останется.
— А не могло это ружье к Полевому попасть? — Старуха непонимающе улыбнулась, пожала плечами. — Ну, к этому, к зюзюкале, к Клавдиному дружку…
— Ах, к этому-то! — закивала Надежда Григорьевна. — Да ведь он у нас пришлый. А братец мой давно уж помер, — она задумалась. — Рази что через Главдю… Неужели Степка ее отцу ружьишко-то подарил? Они ведь тоже братья, только двоюродные.
— А что, отец Клавы жив? — спросил Игорь Васильевич.
— Помер. Года три как помер, — старуха перекрестилась. — Был бы жив — рази допустил к себе в дом эту чучелу?
Уже в дверях Игорь Васильевич спросил старуху:
— Надежда Григорьевна, вы не вспомнили, как лесникова дружка-то звать? Того, что из Гатчины ездит.
— Так ты, миленький, и не спрашивал меня, как зовут-от. Все про одежу говорил. Мокригиным его зовут. В лесхозе он какая-то шишка.
Игорь Васильевич вышел вслед за участковым на улицу и зажмурился от яркого света.
— Закурим, что ли? — сказал он Василию Васильевичу. — Так курить захотелось — спасу нет. — Он достал сигареты. — Ну что, к кому теперь в гости пойдем? — И, улыбнувшись, подмигнул. Участковый тоже улыбнулся. Улыбка у него была добрая, чуть застенчивая.
— Так пойдем к старику Байбикову, товарищ подполковник. Он поболе знает, чем старуха…
Они тихонько пошли по дороге, махнув Огневу, начавшему заводить мотор, чтобы ждал. Накатанная санями дорога слегка поскрипывала под ногами. Воробьи трепали клочки сена — видать, недавно перевозили с поля стога. Игорь Васильевич шел и думал про винтовку, о которой рассказала Надежда Григорьевна, и о лесниковом друге, франтоватом, в рыжей мохнатой шапке. Убитый лыжник был тоже в большой рыжей шапке…
— Товарищ подполковник, сюда, — дотронулся участковый до руки Корнилова. — Пришли.
Они остановились у небольшого красивого дома, окрашенного яркой, красно-коричневой краской, с белыми вычурными наличниками. К дому вела узенькая — двоим не разойтись — тропка. «И здесь негусто с населением», — подумал Игорь Васильевич и остановился, разглядывая старую лыжню, перечеркнувшую крест-накрест садик перед домом. В ярких лучах солнца лыжня проступала отчетливо и зримо, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель. А ведь густой, пушистый снег, валивший прошлую ночь, толстым слоем запорошил ее. «Солнце низкое, тень дает на малейшей неровности, — подумал Корнилов. — Старые следы всегда проступают в яркую солнечную погоду. А что, если на то место, где лыжника убили, посмотреть вверху? С вертолета? Охватить взглядом всю поляну…»
— Товарищ подполковник…
— Сейчас, лейтенант, сейчас! — Игорь Васильевич обернулся, взглянул из-под руки на солнце. Оно было предательски низко. Но стрелки часов еще только приближались к двенадцати.
— Василек, когда нынче солнце заходит?
Участковый растерянно пожал плечами.
— Эх ты, голова садовая! — усмехнулся Корнилов.