— Не-ет, до этого дело не дошло, — сказал я, и мгновенный испуг окатил меня холодной волной, когда я представил себе Позднякова мертвым. — Человек-то выжил…
— Так что же они исследовали, черт возьми?! — закричал Панафидин, и тут же зазвонил телефон. Он рывком схватил трубку, не слушая, рявкнул: «Я занят. Позже!» — и шваркнул трубку с такой силой, будто хотел выместить на ней злость на мою непонятливость. — Что, откуда они пришли к этой формуле? Какое вещество они исследовали?!!
Я сказал спокойно:
— Пробку от пивной бутылки. В этой бутылке растворили яд…
— Пробку? Но это же ничтожно малые следы… Разве могут ваши эксперты…
— Могут, — авторитетно сказал я и вспомнил Халецкого. — Наши эксперты все могут.
Панафидин резко поднялся.
— В таком случае я хотел бы сейчас же поговорить с ними. И посмотреть протоколы анализов… если можно.
— К сожалению, экспертов нет сегодня, — сказал я на всякий случай. — У них республиканское совещание. Через день-два — пожалуйста.
Панафидин сел.
— Черт побери эти совещания… — сказал он почти механически и надолго задумался, энергично растирая лоб холеными длинными сильными пальцами. — Нет, этого не может быть. Артефакт. Артефакт… Ошибка…
Я пожал плечами, а Панафидин продолжал бормотать себе под нос:
— Ну хорошо, отравили, допустим. Но почему, зачем метапроптизолом?! Чушь какая! Сколько ядов существует! Так или нет, инспектор? У вас спрашиваю!
— Вам виднее, — сказал я нейтрально.
Тут, вероятно, новая мысль промелькнула у Панафидина, и он спросил быстро:
— А преступник задержан?
— Мы с этим разбираемся, — ответил я уклончиво. — Факт тот, что, если эксперты не ошиблись и вещество все-таки открыто, первой же дозой его преступник распорядился совсем не по тому назначению, которое виделось создателю лекарства.
— А кого отравили? Опять же если это не секрет?
— Этим препаратом был отравлен работник милиции, — сказал я. — Преступник похитил у него пистолет и служебное удостоверение.
— Азия какая, дикость, — пробурчал Панафидин, взяв наконец себя в руки. — Сотни людей ищут это соединение, чтобы исцелить им страждущих, а какой-то дикарь травит им здорового человека.
И снова зазвонил телефон. Уже не извиняясь, Панафидин снял трубку:
— Да, это я. Здравствуйте, Всеволод Сергеевич… А что Соколов? Три года его аспирантского срока истекли, эксперимент он закончил, пусть теперь уходит и пишет на покое диссертацию. Нет, я его на этот срок к себе не возьму. Мне это неприятно вам говорить, но вы знаете мою прямоту и принципиальность в научных вопросах. Ваш Соколов — парень хоть и неглупый, но неорганизованный и полностью лишенный интуиции синтетика. Он этой работы не понимает, не имеет к ней вкуса и интереса, он не любит химию. А за прекрасные анекдоты и шутки, которыми он три года развлекал лабораторию, я держать у себя захребетника не стану. Вы уж простите меня, но я лучше в глаза всегда скажу. Пусть сам побарахтается — нам ведь с вами никто диссертаций не писал, а защищались мы досрочно потому, что свое дело любили и кусать хотели… Ну, это я не знаю, решайте по своему усмотрению. — И закончил злобно: — Всего вам доброго…
Он помолчал, потом, повернувшись ко мне, сказал:
— И все-таки я думаю, что здесь недоразумение. Я не верю в то, что какой-то химик получил это соединение и не понимает, что у него в руках.
— Вы не верите в возможность случайного открытия этого соединения?
Панафидин раздавил окурок в пепельнице, усмехнулся.
— Ваш вопрос прекрасно иллюстрирует общие представления людей о характере нашей работы. Бродим все впотьмах, вдруг одному повезло — бац! — великое открытие, как клад, извлечено на всеобщее обозрение. Так сейчас не бывает…
— А как бывает? — смирно спросил я, хотя он мне уже при лично надоел своей ученой гоношливостью, но мне не хотелось, захлопнув его дверь, поставить на деле точку. И кроме того, еле заметное и все-таки уловленное мною волнение Панафидина будоражило мой сыскной нюх. Что-то он знал, или догадывался о чем-то, или имел какое-то дельное предположение, но говорить не хотел.
— Наука очень специализировалась. И в каждой из ее областей масса прекрасных специалистов занимается тончайшими проблемами. И когда совокупность их знаний достигает необходимого уровня, кто-то из них кладет последний кирпичик — часто это совсем крошечный кирпичик, — и великое здание открытия завершено.
— А может быть, кто-то и положил уже этот кирпичик в создание метапроптизола?
— Нет, — покачал он головой. — Я ведь сам прораб на этой стройке и знаю, что у кого сделано: мы этот дом еще под крышу не подвели.
— А вдруг, пока вы тут свой храм из кирпичей складываете, вот этот самый из бетонных блоков отгрохал коробку — и привет!
— И такое возможно. Но для этого надо быть в математике Лобачевским, в физике — Эйнштейном, а в химии — Либихом. У вас есть на примете Либих? — спросил Панафидин, поднялся и сказал: — Я часто задумываюсь над удивительным смыслом своей профессии. Я химик, может быть, это объясняет некоторую мою тенденциозность, но постепенно в моем мировоззрении возник этакий химикоцентризм. Действительно, химия проникает повсюду. Кофточки, резиновые покрышки, любовь, платья, костюмы, деторождение, заводы, удобрения, урожай — все становится зависимым от химии. Химия впереди всей человеческой науки…
— Ну а если считать, что все новое — лекарства, идеи, теории, машины, моды, — все исходит от науки, то вы впереди всего человечества, — я усмехнулся и, не давая возможности Панафидину ответить, спросил: — Вы не можете показать мне вашу лабораторию? — И на всякий случай уточнил: — Ту, где вы работаете над метапроптизолом.
— Почему не могу? Пожалуйста…
Панафидин достал из стенного шкафа белый халат, подсиненный, накрахмаленный, выглаженный до хруста, натянул на широкие плечищи.
— Пошли? Вам халат дадут в лаборатории…
Но мы не успели выйти, потому что еще раз позвонил телефон.
— Панафидин. А-а, здравствуй, здравствуй. Да, у меня люди. Я убегаю, перезвони через час… Ну тогда договоримся сейчас: значит, в субботу без четверти семь у входа в Дом кино. Да, да, мне Алексей Сергеевич билеты оставит. Ну не знаю я — надень что хочешь… Да, во всем. И всегда. И больше никто. И никогда. Всего доброго…
Аквариум с желтоволосой тропической рыбкой, стеклянная дверь, пластиковый бесконечный коридор с неживым дневным светом, поворот налево, переход направо, темный холл, разломленный столбом дымящегося солнца, лестница — два марша вверх, коридор, выкрашенная белилами дверь с табличкой «Лаборатория № 2».
В большой комнате с многостворчатым окном работало четверо.
— Здравствуйте, друзья, — сказал Панафидин.
Люди рассеянно оглянулись, разноголосо прокатилось по комнате:
— Здра-сьте, Алексан Никола-ич…
Ни на мгновение не отрываясь, все продолжали заниматься своим делом. Одна из сотрудниц собирала на длинном столе у торцевой стены какой-то грандиозный прибор: в нем было штук пятьдесят колб, разнокалиберных пробирок, стеклянных соединительных трубок, кранов, нагревателей. В различные узлы этого хрупкого и как-то очень гармоничного сооружения были вмонтированы электрические датчики, подключены приборы, сигнальные лампы, в овальный десятилитровый герметический баллон впаяны электроды, похожие на игрушечные лопатки.
За столом у окна коренастый паренек с длинной модной прической колдовал над прибором.
— Как дела, Леша? — обратился к нему Панафидин.
Парень помотал головой из стороны в сторону.
— Разваливается продукт, Александр Николаевич.
— Я тебе достал молекулярные сита на три ангстрема, зайдешь ко мне.
В приборе булькала, закипая, какая-то жидкость. Центром прибора, видимо, его главной частью, была крупная трехгорлая колба, под которой курилась паром водяная банька. В среднее широкое горло спускался гибкий привод от моторчика — двухлопастная мешалка беспрерывно разбалтывала содержимое сосуда. Через правый ввод в колбу спускалась капельница, раздельно сочившая желтые тяжелые бусинки. В левое горло был введен радиационный охладитель — стремительно взлетавшие по трубке пары оседали каплями на омываемом циркулирующей водой стекле и медленно стекали снова в колбу. Панафидин, остановившийся за моим плечом, сказал:
— Это так называемая реакция Гриньяра. Но главная наша надежда там, — он махнул рукой в сторону установки у стены. — Эта система должна сработать…
И мне послышались в его голосе горечь, усталость, почти отчаяние.
— А в чем у вас главная трудность? — спросил я.
— Молекула не держится. В схеме она состоит из нескольких очень больших блоков. Но чтобы устойчиво соединить их, в колбе нужен определенный режим — температура, давление, свет, катализаторы. Для каждой отдельной связи в молекуле мы эти параметры определили. А все вместе — никак… Это очень трудно.
Да, наверное, действительно трудно быть впереди всего человечества.
К нам подошла женщина, которая собирала огромный прибор, поразивший мое воображение. Она сухо кивнула мне и сказала Панафидину:
— У меня с двух часов семинар с практикантами.
— Хорошо, Анюта. Познакомься — это инспектор Тихонов, — повернулся ко мне: — Анна Васильевна Желонкина, мой заместитель в лаборатории.
Желонкина? Совпадение? Я не мог вспомнить инициалов жены Позднякова — ее объяснение я читал в деле. И на всякий случай, не мудрствуя, я спросил:
— Простите, а как фамилия вашего мужа?
— Поздняков, — ответила она быстро и добавила: — Можно подумать, что вы этого не знаете.
Панафидин удивленно переводил взгляд с Желонкиной на меня, потом сказал:
— Ах да, я ж забыл — муж Анны Васильевны тоже в милиции работает…
Желонкина бросила на него короткий взгляд:
— Вы полагаете, что все работники милиции дружат домами?
Я вмешался:
— Мне с вами надо поговорить, Анна Васильевна.
— Я буду у себя в кабинете в четыре часа…