— То-то и оно, — уныло согласился Чигаренков. — А я вгорячах-то, раз так, говорю, перейду в наружную службу, меня давно зазывают, и квартиру обещали…
Слушал я его и совсем ему не сочувствовал, потому что со стороны-то мне было виднее, как точно, как правильно и хорошо сидит на своем месте Виталик Чигаренков — именно на своем. Мы разговаривали, а на столе звонили телефоны, в кабинет входили сотрудники Чигаренкова, и он в коротких промежутках нашего разговора отдавал им ясные, четкие распоряжения, логичные и, наверное, правильные, потому что воспринимались они на лету, как это бывает в надежно и прочно сработавшемся коллективе.
Пока мы толковали, я прослушал несколько подряд его разговоров с подчиненными, и по их репликам, дружелюбным и уважительным, я видел, что он здесь в полнейшем авторитете. И я с неожиданной грустью подумал о несовершенстве механизма человеческого самопонимания, при котором виртуозы-бухгалтера втайне грустят о своей несостоявшейся судьбе отважного морехода, гениальные портные жалеют об утраченной возможности стать журналистами, а видные врачи-кардиологи считают, что их талант по-настоящему мог расцвести только на театральных подмостках, — профессьон манке, пренебреженное призвание. И стороннему человеку порой смешно наблюдать, как они ощущают себя жертвами своего «пренебреженного призвания», в котором, им кажется, они явили бы миру невиданные образцы талантливости и профессионализма.
Слепому видно, что Виталика Чигаренкова привело на его работу доброе провидение, именно на его должности требуются эти доведенные до совершенства аккуратность, четкость, точность — качества, очевидно сочетавшиеся в нем с врожденной способностью организовывать, приказывать, руководить. И он руководил идеально налаженным им самим аппаратом — естественно и непринужденно, пооткровенничав лишь со старым товарищем об утраченном призвании сыщика, призвании, которого скорее всего в нем не было, потому что, я уверен, сыщиком, как и шофером, и художником, и певцом, надо родиться. В его словах мне отчетливо была слышна обида на то, что жулики его обманывали. Так ведь на то они и жулики, обманывать — это необходимо по правилам их игры, им волей-неволей приходится ловчить, хитрить, делать ложные ходы и напяливать разные маски — прямодушных и чистосердечных жуликов не бывает, это, как говорит наш эксперт Халецкий, «противоречие в объекте». А он никак не мог согласиться с тем, что поступки людей иногда противоречат логике, а мотивы их нестандартны. Он хотел, чтобы все происходило по правилам, по закону, по порядку, и невдомек ему было, что сыщик как раз там и обнаруживает свое призвание, где происходят беззаконие, непорядок, нарушение правил…
— Я говорю заму по розыску: обратите внимание на ребят из дома семь — безобразничают! А он со мной спорит — пусть, говорит, гуляют, пусть радиолы на весь дом крутят. Пусть, говорит, цветы в клумбе топчут. Лишь бы не воровали! Вот тебе узковедомственный подход, «психология». Я этого не понимаю…
«Поэтому он зам по розыску, а ты по службе», — подумал я и сказал:
— Просто вам надо объединить воспитательные усилия. Я, знаешь, прочитал недавно в одном журнале: «Стратегическая цель воспитания — формирование счастливого человека». Эти ребята из дома семь понятия счастья еще не осознали.
— А я не отказываюсь, — миролюбиво сказал Чигаренков. — Я и так всех воспитываю. Отдельных граждан с обслуживаемой территории. Анку, дочку свою. Супругу исключаю — она сама кого хочешь воспитает, финансист она у меня…
По тону, каким Виталий отозвался о супруге, я догадался, что эта тема может нас завести довольно далеко. Поэтому я спросил торопливо:
— А с подчиненными как?
Чигаренков подошел к шкафу, достал из него толстую тетрадь в клеенчатом переплете и отрапортовал:
— Первейшая моя обязанность. Я должен знать и воспитывать личный состав в духе строгого соблюдения законности, высокой дисциплины и добросовестного выполнения служебного долга!
Я улыбнулся:
— И что, получается?
— Конечно, получается, — без тени сомнения сказал Чигаренков. — Я тут по совету одного знаменитого педагога — фамилию, жалко, забыл — на своих людей психологические характеристики для себя составляю. Ну для памяти, в порядке индивидуального подхода, одним словом. Глянь. — И он протянул мне тетрадь.
Я с интересом полистал тетрадь, заполненную каллиграфическим, неторопливым, как будто отпечатанным, почерком, удивительно верно представлявшим своего автора прямотой, аккуратностью и отсутствием колебаний.
«Уч. инспектор Выборнов. Добр, но вспыльчив, имеет слабость жениться. Честен до мелочи…»
«Уч. инспектор Снетков. По характеру холоден и надменен. Не пьет. Обещания выполняет…»
«Уч. инспектор Маркин. Любезен, вежлив. Живчик. Движется быстро, а взгляд косой».
«Уч. инспектор Ротшильд. Холостой. С завода по путевке. Компанейский парень. Весельчак. Прозван «Валя-девчатник».
«Командир взвода Форманюк. Скромен, тих, неразговорчив. Разводит птиц…»
«Уч. инспектор Поздняков. Старослужащий. Исполнителен. По характеру суров, требователен. Нет чувства юмора…»
Я положил тетрадь на стол, подождал, пока Чигаренков отпустит очередного посетителя.
— Капитально задумано. Молодец.
Чигаренков довольно заулыбался.
— Да, кстати, о Позднякове. Перебои у него, значит, с юмором?
— Перебои, — подтвердил Чигаренков. — Тут однажды Ротшильд пошутил что-то насчет его внешности, так он с ним полгода не разговаривал. Не говоря уже об анекдотах — все отделение животики может надорвать, а Поздняков и не улыбнется.
— А зачем тебе, собственно говоря, его чувство юмора? Он ведь у тебя на другой, кажись, должности?
— А как же? — удивился Чигаренков. — Я, как руководитель, должен это его качество учитывать. А то поговоришь с ним «с подковырочкой», как со мной Длинное Василий Васильевич когда-то, и хорошего сотрудника лишишься!
— Значит, сотрудник он хороший?
— Хороший не то слово. Я на его участок год могу не заглядывать.
— Так-так. Чем же тогда ты можешь объяснить эту историю с ним? Странно как-то получается.
Чигаренков задумался. Потом, приглаживая рукой и без того гладкий пробор, сказал:
— Странно, когда не знаешь, что произошло на самом деле. Понимаешь, Стас, он ведь, конечно, не ангел, Поздняков. В смысле — нормальный мужик и, как водится, имеет право в свободное время принять маленько. Но чтобы вот так, до бесчувствия… — Лицо Виталия перекосила брезгливая гримаса. — Нет, непохоже это на него. Ты не подумай только, что я «своего» под защиту беру. Если бы я узнал, что он в натуре так набрался, сам бы своей властью три шкуры с него спустил. Так что ты разберись по справедливости…
Я смотрел на его строгое точеное лицо с твердым волевым подбородком, поджатыми губами, странным образом выражавшее вместо строгости и твердости — мягкость и доброту, и думал, что, наверное, зря я столь ожесточенно отбрыкивался от предложения генерала, раз старослужащий Поздняков, мужик суровый и без чувства юмора, так нуждался в моей справедливости.
ГЛАВА 2
Капитан Поздняков лицом был похож на старого матерого кабана, и я снова подумал о том, что участковый — человек малосимпатичный. Несколько лет назад приятели взяли меня на охоту, и мне болезненно-остро запомнилась здоровенная острая голова подстреленного кабана — вытянутое, обрубленное пятачком рыло, прищуренные красноватые веки с длинными белыми ресницами, под которыми плавал мутный зрачок, расширенный последней ужасной болью, все еще угрожающий, но уже совсем бессильный желтый оскал.
— Андрей Филиппыч, у вас враги есть? — спросил я.
— Наверное, — дрогнули белые ресницы. — За десять лет службы на одном участке и друзья и враги появляются: народу, считайте, тысяч двенадцать живет.
— Можем мы с вами наметить круг таких недоброжелателей?
— А как его наметишь, круг этот? Это только у плохого участкового два недоброжелателя — жена да теща! А мне за эти годы со многими ссориться пришлось — и самогонщиков ловил, и хулиганам укорот давал, и тунеядцев выселял, бежавших домой с отсидки за шиворот брал, за собак беспризорных штрафовал, к скандалистам на работу жаловался, пьяниц со дворов да из подъездов гонял, родителей плохих в милицию и исполком таскал. И воры попадались, и в обысках участвовал. Вот и выходит…
Поздняков замолчал, обиженно и горестно двигая своим широким ноздрястым носом, росшим, казалось, прямо из верхней толстой губы.
— Что выходит? — спросил я.
— Да вот как-то раньше никогда мне это в голову не приходило, а сейчас все время об этом думаю. Живет несколько тысяч хороших людей на моем участке, и, по существу, никто из них и знать меня не знает, потому что нам и сталкиваться ни в чем не приходится. А случилась сейчас со мной беда, и надо бы слово обо мне доброе сказать знающим меня людям, так вы ходит, что, окромя всякой швали, никто и не знает меня. А от швали мне слова хорошего не дождаться.
Я покачал головой.
— Не согласен. Если хорошие люди вас не знают, значит, нормально службу несете, не даете их плохим в обиду. Ну ладно, оставим это. Объясните мне, пожалуйста, почему на стадионе у вас был с собой пистолет — вы же были не на работе и без формы?
— С войны привычка, и на службе осталась. Кроме того, я ведь и проживаю на своем участке, так что никакого времени дежурства у меня нет. В ночь, за полночь, что бы ни стряслось, бегут ко мне: «Давай, Филиппыч, выручай». А дела бывают самые разные — я вон трех вооруженных преступников в неслужебное время задержал…
— Значит, можно предположить, что многие знали о пистолете, который вы носите всегда при себе?
— Конечно! — участковый удивленно поднял на меня круглые рыжеватые глаза. — Я ведь представитель власти, и все должны знать, что у меня сила.
Я про себя ухмыльнулся — у меня были другие представления о силе власти, но ничего Позднякову говорить не стал.
— Чаю хотите? — спросил Поздняков.