Неужели все это уже послезавтра уйдет из жизни? Неужели будет новое, о котором он так много мечтал? Сейчас ему было все равно, каким оно будет, лишь бы было. Как в детстве, когда верилось: все возможно, что захочется.
И вдруг ему пришло в голову, что хочет он, в сущности, не нового, а именно старого, того, что у него уже было. Он удивился, но не стал раздумывать над этой странностью, вытянул из-под кровати свой заветный чемоданчик, сунул за пазуху плоские мягкие блоки жевательной резинки. Поколебавшись, прихватил еще картишки, такие, что продавать жалко. На одной стороне их были карты как карты, а на другой!.. Таких девочек, да в таком виде, что были нарисованы на обороте, Гошка не видывал даже в журналах, которые проходили через его руки.
Когда вернулся на бульвар, увидел рядом с Дрыном невысокого пухленького дядьку в шляпе и с портфелем. «Купец» сунул блоки в портфель равнодушно, как батоны. А от картишек прямо обалдел — ахал, сморкался, чмокал, растроганный. Видя такое дело, Гошка заломил цену, какой и сам испугался. Но «Купец» выложил деньги, даже не поморщившись.
— Может, еще есть?
Гошка взглянул на Дрына. Тот сидел, равнодушный ко всему, ковырялся в зубах.
— Журналы пойдут?
— «Плейбой»? — спросил «Купец» и улыбнулся снисходительно, как знаток.
— Подумаешь, «Плейбой». У нас такие «Петтинги» — ахнешь.
— Покажите.
— Такие штучки при себе не носят. — Он поглядел на Дрына и снова не увидел в его лице ни опаски, ни заинтересованности.
— Памятник на мысу знаешь?
— На плацдарме? Так это за городом.
— Вот, вот, за городом. Возьмешь такси, приедешь туда, скажем, через час.
— Так ветрище.
— В войну там, говорят, десант высаживался в такую погоду. А ты на машине боишься.
— Я не за себя — таксист не поедет.
— Поедет. Что он, норд-оста не видел?..
Они оставили «Купца» на скамейке и быстро пошли по пустынному бульвару.
— Ты все понял? Правильно я? — спросил Гошка.
— Во! — Дрын выставил палец. — Мы махнем раньше и достанем сверток.
— Голова!
Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как всегда, безрадостно, одними губами…
На голом берегу норд-ост гулял как хотел, порывами взвывал в неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие, вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких камней.
— Ну ветрище! — возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник своей нейлоновой курточки. — Унесет, гляди!..
— А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, — сказал Дрын.
— Так уж и некуда?
Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица — все в жизни, и на теперь, и на веки вечные.
— Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота. А на улице сыт, пьян и нос в табаке…
— Долго стоять-то?
Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу трояк.
— Давай, батя, мы тут погуляем.
— Чокнутые, — сказал шофер и уехал.
Раздвигая грудью упругие волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие, как балки, ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.
«Неужели добрызгивает?» — удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.
Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение — плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.
Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший, бой не воспринимался как реальность.
Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается нечасто. Уметь пережить за другого — на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем порой страдания целого народа. Сострадание — знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?..
Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули…
Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.
— Ну и вонища! — крикнул, подбегая к памятнику. — Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.
— Выдумал тоже, — сморщился Гошка.
— А чего? Хорошая идея.
— У коровы идея была, да себе хвост облила. — И захохотал. Уж больно складно вышло.
— Ну ты! — озлился Дрын.
Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.
— Ты чего?
— Ничего. — И нашелся: — Едет… ухарь «Купец». Вон машина поворачивает.
Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.
— Посмотреть приехали? — спросил он, словно был тут хозяином.
— Угу, — сказал Дрын. — Оченно интересно, как люди воевали.
— Воевали, — вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.
Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.
— Гляди — разнюнился! Во рожа! — сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. — Ладно, батя, поглядел — и хватит, дуй в свою катафалку.
Шофер недоуменно взглянул на него.
— Давай, давай, нам тут поговорить надо.
— Говорите.
Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора. Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли собственные слезы.
— Тоже экскурсант выискался! — раздраженно сказал Дрын. Он послюнил окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку матроса.
И сразу шофера словно подменили.
— Ты… что? — спросил он растерянно и зло.
— Чего? — удивился Дрын.
— А ну вытри!
Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:
— Еще немного — и дал бы матросу прикурить.
— Вытири! — сказал шофер и побледнел.
— Ты не цыкай. Твое дело телячье — получил гроши и стой.
— Вытири! — снова крикнул шофер, странно коверкая слово. И вдруг, нагнувшись, схватил камень и неожиданно ловко прыгнул к Дрыну.
Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся на ступени, и камень, отскочив, едва не ударил Дрына.
— У, гад! — выругался Дрын. Он дважды сильно пнул обмякшее тело. Потом ногой перевернул шофера и отступил, увидев залитое кровью лицо. Оглянулся быстро, воровато и зачем-то принялся стаскивать тело со ступеней.
«Купец», стоявший в стороне, засуетился, отбежал к машине, снова вернулся и затоптался у пьедестала.
— Что вы сделали! Что вы!.. — твердил он, потерянный и бледный.
— Заткнись! — сказал Дрын спокойно. — И вообще мотай отсюда. Забирай товар и мотай.
Трясущимися руками «Купец» сунул журналы в портфель, достал бумажник, выдернул несколько красненьких, протянул Гошке, стоявшему ближе. И заторопился, засеменил по асфальту, подгоняемый ветром.
— И нам надо смываться.
— На такси?
— Очумел. Следы оставим. А так — мы его не знали, не видели. Если и были здесь, то в другое время, разминулись…
Они тоже торопливо пошли по дорожке, ведущей к шоссе, где ходили троллейбусы. Ветер толкал в спину, путался под ногами, норовя сбить, бросить на асфальт и катить, как вырванные с корнем пучки сухой травы. С шоссе оглянулись. Ступенек и черного согнувшегося тела, лежавшего на них, совсем не было видно. Одинокий матрос неподвижно стоял у моря, и машина рядом с ним походила издали на большой серый валун…
VIII
— Подведем итоги, — сказал подполковник Сорокин и озорно улыбнулся. И все, кто был в кабинете, тоже улыбнулись, знали: если Сорокин начинает жонглировать словами, значит, все разложил по полочкам и никаких неясностей у него уже не осталось.
Ветер ударил в окно, зашелся на визгливой ноте в какой-то щели, и телефонный звонок показался на фоне бушующей за окном стихии робким детским всхлипом.
Майор Коновалов снял трубку и тотчас обернулся к Сорокину:
— Ну вот, опять выезд.
— Ничего, поезжайте, мы тут сами разберемся. Да и начальник ОБХСС, товарищ Павленко, подойдет. Кстати, где он? Ему с господином Папастратосом очень даже полезно познакомиться.
— Счас найду. — Сидоркин выскочил за дверь и почти сразу же вошел обратно, пропуская вперед себя капитана милиции Павленко.
— Вот это, я понимаю, оперативность! — засмеялся Сорокин.