Налетел вдруг порыв ветра. Длинные пряди ветвей потянулись по его струям, словно поплыли, колыхаясь.
- Затрепетала… - вытаращил глаза Сергунька.
- Ветер это, - рассердилась почему-то Лариса. - Просто ветер.
- Не-ет.
- Так будем строить пирогу?
Сергунька быстро закивал в ответ.
Она прошла к стволу березы, сунула топорик за спину за пояс. Лариса почувствовала, как бархатистый теплый ствол будто мается у нее под руками, то приближаясь, то удаляясь чуть-чуть, а изнутри ствола словно доносится глухое кряхтенье.
«Надо бы подождать, пока утихнет ветер, - мельком подумала Лариса. - А когда он утихнет? Нужно лезть. Спрыгнуть на помост всегда успею». И она полезла. Ей и требовалось преодолеть какой-то метр, но держаться-то было не за что. Пришлось рассчитывать только на силу своих ног, едва обхвативших ствол.
Рубила она быстро и ловко, с удара пробивая рыжую заболонь до древесины, упругой и даже вроде бы вязкой. Так, по крайней мере, казалось Ларисе. И она еще внимательно следила, чтоб не осталось на стволе кусочков непрорубленной коры, которые могли дать задиры или совсем испортить «шкуру», как она подумала. Дело двигалось споро, и скоро она спрыгнула на помост, «довольная собой.
- Видишь, Сергунька, как быстро! - похвалилась она, потому что даже самая малая работа вызывала у нее прилив радости, и Лариса будто просыпалась ото сна, ей становилось легко, и она точно лишь тогда начинала различать цвет неба и зелени.
- А стихи неправильные, - выпалил Сергунька.
- Не-пра-виль-ные?!
- Нет.
- Чем же они, по-твоему, неправильные?
- Там вы говорили «ниже веток, выше корня».
- Так и надо, я точно помню.
- Нет. «Ниже веток, выше комля». Выше комля. У корня кора не годится. Вот ведь и мы с вами взяли кору выше комля - там она перестает трескаться. Выше комля идет гладкий ствол, без трещин. Оттуда кора и годится на берестянку!
«…Да, Сергуня! Ты один меня и любил, маленький глупыш», - вздохнула Лариса. Солнце ли стало слишком ярким, или слезы защипали глаза? Она перегнулась через борт и, захватив в пригоршни воды, плеснула в лицо.
Она выплыла на гладь последнего перед порогом плеса.
Лариса снова загляделась на хрупкую березку на крохотном выступе над порогом. Она сравнила себя с этой глупой березкой, которая, не догадываясь ни о чем, конечно, через год, два ли окажется сброшенной со своего крохотного уступа и упадет в лавину пороговых водоворотов, погибнет. Вот так же, как и она сама. Ведь никто уже не сможет помочь ей, да она и не желает ничьей помощи.
«Хватит! Хватит, - подумала Лариса, - гоняться за тем, что называется счастьем. Всегда кажется, что оно не прямо перед тобой, а обязательно за поворотом, за углом».
Никто не знал ее мыслей до конца - она отказалась от своей любви и высмеяла Прокла, когда тот настаивал на их браке, отказалась «от роскоши» иметь ребенка. Как она тайно радовалась, когда узнала, что Садовская не сможет участвовать в экспедиции прошлого года. И тогда Лариса поставила себе целью - во что бы то ни стало закончить исследование самой. Не ради Садовской она задержалась с выходом в «поле». Никому не открывая толком ничего, Лариса по ниточке разобрала клубок противоречивых доказательств, советуясь со многими своими товарищами, и прежде всего с Проклом, парнем из Даурии.
И ехала она в «поле» уже с полной уверенностью в своей победе. И она добилась-таки победы. А единственным человеком, поверившим Ларисе до конца, оказывался начальник местной экспедиции Бондарь. Он поддерживал ее в трудную минуту, даже помог людьми, экипировкой, когда это особенно понадобилось.
Тут уж все дальнейшее - ее переход в экспедицию местного геологического управления - выглядело не просто естественно, но и в известной мере законным, этаким актом признательности и благодарности молодого ученого.
Не знала и не могла знать Пичугина лишь одного: насколько поверили всему этому в Ленинграде. Впрочем, если бы она очень захотела узнать об этом, она бы узнала, узнала до тонкостей, до дословных отзывов о ней и ее истории с переходом. Но Лариса боялась узнать. И так продолжалось до вчерашнего вечера, который перевернул ей душу.
Схватив лежавшее перед ней весло, она принялась отчаянно грести, подгоняя берестянку.
Шума порога еще было не слышно.
Летом уже, то ли поздним вечером, то ли ранним утром, в те дни, когда одна заря другую стережет, инспектор по обычаю провожал вертолет в крайцентр. Это так говорилось - в крайцентр, а на самом деле - до ближайшего аэродрома, откуда и уходил самолет в большой город.
Сумеречная ночь приглушила краски. Вдали туман выполз из речного каньона и пластался по-над землей. Было странно видеть купины кустов и верхушки деревьев без стволов. А стоило спуститься пониже к поселку, как под пологом, словно под низкими облаками, стояли в полутьме только комли, и будто обрубленные кусты, и дома, будто срубы, - крыши их пропадали в тумане. И тишина там теснилась глухая, дышалось тяжело от застоявшейся влаги, но сильно пахло сеном, уже сметанным в копешки.
Совсем не то на взгорье, где находилась взлетная площадка. Тут небо оставалось чистым, блекло-лазурным и прозрачным. На нем проступило несколько очень ярких звезд. Негромко и с особой ясностью позвякивали инструменты, которыми механики что-то проверяли в вертолете. Провисшие над машиной лопасти делали ее похожей на нахохлившееся существо, дремлющее и недовольное, что беспокоят.
Прохлада на взгорье ядреная, колкая. Легкий, приметный в сумерках парок вырывался из уст людей при разговоре вполголоса, и это выглядело таинственно, как и желтый, неживой свет ламп-переносок около темной махины вертолета. Из окошка избенки-аэровокзала, на завалинке которой примостился инспектор, доносились сдавленные покрикивания и писк рации, создавая в душе Семена Васильевича впечатление необыкновенной отдаленности мира, куда улетают люди с этой принакрытой туманом земли. Семен Васильевич любил бывать в такие ночи на аэродроме, как торжественно именовали взгорье в поселке.
- Да поймите, не могу я этого для вас сделать! - услышал вдруг инспектор голос начальника экспедиции Бондаря. Широкоплечий, в кожаном реглане, Бондарь стоял перед Пичугиной, что медведь перед Аленушкой - сказочной маленькой девчушкой.
- Неужели это так трудно? - чуть нараспев, с затаенным смешком протянула Лариса Анатольевна. - Не-у-же-ли?
- Нет у меня причин снимать начальника партии и вас назначать. И что за фантазия? - с какой-то затаенной болью прорычал Бондарь.
- Что за фантазия? - почти пропела Пичугина. - Не фантазия. Я объясню. Я все могу объяснить.
- В разгаре сезона! - почти простонал Бондарь. - Я вас очень уважаю, Лариса Анатольевна… И поймите меня правильно…
- Я все понимаю, - с тихой безнадежностью промолвила Пичугина. - Я все понимаю. Понимаю - вы все можете. Даже в разгаре сезона.
- Но зачем? Зачем?! - Бондарь даже руками взмахнул. - Согласитесь, Лариса Анатольевна, я сделал все, что вы хотели. Вы хотели заниматься прежде всего научной работой. Разве вы ею не занимаетесь?
- Прекрасно знаете - не совсем так, как хотелось бы.
- Экспедиция не НИИ.
- Вы могли бы сделать больше. Вы обещали - ни в чем отказа не будет. Разве не так?
- В рамках возможного. В рамках возможного!
- Мне сейчас нужна должность… До зарезу нужна должность начальника партии на разведке и определении запасов.
- Ну и ну… Не только открытие, но и разведку и определение запасов хотите сосредоточить в своих руках… Оставьте и нашим товарищам… Так просто нехорошо. Поймите! Так нельзя.
- Давайте совсем откровенно… - очень мягко, почти вкрадчиво сказала Лариса.
Начальник экспедиции пожал плечами:
- Разве я бывал с вами неоткровенен?
- Я не об этом.
- Тогда не понимаю…
- Открытия-то нет.
- Какого открытия нет?
- Моего.
- Что за чушь? Перестаньте. Вы переутомились, может…
- Одни ссылки - на одного, на другого, на третьего… Жутко.
- Ни один, ни второй, ни иже с ним своих указаний, замечаний и прочих наблюдений не публиковали. И раз уж вы решились… Раз пошли ради себя к нам… Надо иметь либо чистую совесть, либо чистое отсутствие таковой. Так, поди, и колесо, - заторопился Бондарь, - не один-разъединственный человек открыл. Вся наука стоит и держится на чужих костях. В прямом и переносном смысле. Вы, Лариса Анатольевна, чересчур щепетильны. Так нельзя. Успокойтесь. Ведь никто не оспаривает вашего приоритета в открытии. Добро бы Садовская была с вами. Ну тогда непременно возник бы спор. Вы же одна в «поле» находились. И разве в самую трудную минуту мы вам не помогли? Нечего вам сомневаться. Мало ли чьи мысли вы использовали! Мне тогда как руководителю и газет читать нельзя. А я их читаю, читаю внимательно. Несерьезно все вами сказанное… Смешно даже, право.
Семену Васильевичу показалось, что Лариса взорвется, наговорит тысячу глупостей. Но она то ли сжалась, то ли лишь пожала зябко плечами.
- Мне нужно было этой весной брать партию - и в тайгу. На доразведку, на определение запасов. А не торчать тут в лаборатории. Не копаться в чужих мыслях. Назначьте меня начальником партии. Ну выдумайте такую, хоть бы в помощь тем, кто там уже работает.
Бондарь снова сказал очень спокойно:
- И весной на это не пошел. Что ж мои-то геологи тогда делали? Те, кто десять лет не ждал, а дорывался до своего часа? Им последний шаг оставалось сделать. Да вы опередили. Не задержись вы тогда на месяц сверх положенного срока, - вдруг вскипел Бондарь, - так мы весной вышли бы сами. Сами!
- Так вы и весной бы меня не назначили? - Лариса приблизилась вплотную к Бондарю. - И весной - нет? Подождите! - Лариса вскинула ладони, едва не зажав рот Бондарю. - Подождите… Если бы я осенью, той осенью, поставила условием, что весной - непременно, непременно в «поле»… и все сама до конца доведу?…
- Не взял бы я вас. Упрашивать перестал. Мне нужно было защитить честь моей экспедиции. Недаром же мы десять лет хлеб ели!