Андрей вдруг вспомнил… Молча вынул и положил перед Довбней листовку.
Тот удивленно пробежал ее, выдохнул одними ноздрями, сказал:
— Да, дела. Чуешь, какие дела-то… Какие случайные стечения обстоятельств. Вот тебе и тихий угол.
«А в самом деле: на первый взгляд что-то слишком много, казалось бы, не связанных один с другим случаев: выстрел, поп, отказ Митрича, листовка…»
— Ну так, — сказал Довбня, — я этим займуся. А ты вот что… Слышал, вечером твои ребята с клубными в село поедут. Так проинструктируй, чтобы все честь честью, настропали — ни каких выпивок. А то чуть какое ЧП, эти людоеды сразу за рубежом гвалт подымают. Граница-то близко, и связи у них не все порваны. Каждую оплошку в пропаганду суют.
«Стропалить» ребят не пришлось. Они сидели, его разведчики, такими паиньками, внимательно слушали Юру, проводившего политбеседу. Видно, предстоящий выезд с концертом, общение с людьми подтянули всех. Даже Мурзаев, Политкин и «старик» Лахно, не собиравшиеся в дорогу, выглядели приподнято; видимо, сказывалась атмосфера праздника.
— Как видите, товарищи, — сказал Юра и, взглянув на вошедшего лейтенанта, хотел было скомандовать «смирно!», но Андрей жестом остановил его, — факты либерализма по отношению к военным преступникам и всякая казуистика, с которой сталкивается наша принципиальная позиция, свидетельствуют о том, что союзники ведут себя не очень-то объективно.
— Ворон ворону глаз не выклюет, — вставил Политкин.
— …и что наш союз, — продолжал Юра, — как мне лично кажется, во многом обязан общественному, прогрессивному мнению, которое было на стороне нашего государства, чьей политикой всегда был мир, и мы вынесли всю немыслимую тяжесть войны и сейчас стремимся к тому, чтобы гарантировать людям спокойствие. …Нам с вами это особенно понятно. Бандитизм, как информировал меня товарищ Довбня, еще дает себя знать, и чья рука его направляет, нам известно. Отсюда вывод: главная наша заповедь — бдительность!
— Вот что, друзья…
Все взгляды обратились в сторону лейтенанта, и в глазах Николая он прочел явное беспокойство.
— Ваш концерт не отменяется. Дело доброе, именно сейчас, после вражьей листовки, надо показать себя людям, завязать дружбу, все это хорошо. Но нельзя забывать об обстановке.
Николай кивал, глядя на Андрея широко раскрытыми глазами.
— Выступите и айда домой. Никаких обмывок и гостей.
— Коля, — пискнул Бабенко и застенчиво потер торчащий надо лбом ежик, — играй марш «Прощай, Настя».
— Закрой фонтан!..
— Прямо как олень на гону, — сказал Лахно, — хоть в тайгу пускай.
— Я попрошу, — огрызнулся Николай, и Лахно затих.
Бабенко схватился за голову, вытаращив глаза.
— Мати ридная! На своих став кидаться, жених…
Николай, побледнев, поднял сжатый кулак. Бабенко, пригнувшись, со страху затараторил, гримасничая:
— Ты шо, ты шо, сказывся! Товарищ лейтенант, будьте свидетелем, самооборону не применяю, щас стану жертвой.
— Коля, будь же мужчиной, — забормотал Политкин. — Коля, юмор украшает, гляди веселей, как сказывал в запасном старшина, выдавая мне сороковой номер ботинок вместо сорок пятого…
— Нужно бы выставить на ночь дополнительный пост к дороге, — сказал лейтенант Юрию, гася размолвку. — Мы обязаны быть начеку.
— Това-а-рищ лейтенант!
Андрей обернулся, уже держась за дверную скобу.
— Разрешите выйти с вами на пару слов.
Николай стоял по стойке «смирно!». Внешне мешковатый, с ленцой, сейчас он был как струна. Но тут дверь отворилась, и впорхнула черно-красная с мороза Фурманиха.
— А вот, детки, что я вам принесла! Мясо парное… Вот… на обед… Не-не, не вздумайте отказываться, по случаю брала задешево, могу я своих мальчиков угостить, я ж вашу кашу ем? Ем! — Она споро вытащила из кошеля узелок и, положив на стол, вздрогнула. Брякнувшись о пол, покатилась золотая монета и легла на решку. Старуха быстро нагнулась, и золотой исчез, точно его курица склюнула.
— Хорошо живешь, мать… — сказал Политкин.
— Да что вы, что вы, — закудахтала Фурманиха, замахав своими крыльями, — вы скажете. Вот уж наговорите… То ж не мое, у кого из людей залежалось, ну попросят знайти им покупщика, обменять на деньги, жить же надо! Вот и кручусь-верчусь!..
Может быть, Андрей просто не обратил бы внимания на этот золотой, не всполошись старуха так сильно.
— Ну а кто их покупает и зачем? — спросил Андрей.
— Господи, кто ехать в Польшу собрався! Переселенцы. Мало ли кто… То ж золото — везде деньги…
— И много их у вас? Золотых?
— Да шо ты, голубчик, больше нет, хоть обыщи! — Она отпрыгнула к дверям своей комнаты, выставив растопыренные пальцы. — Ну, пойду, а то мой Владек уже сидить, как сыч, голодный. Ну, вы варить мясо, варить…
Вот еще новость — старуха торгует золотом — может быть, и впрямь ничего особенного. Одним тут жить надо, другим — там, за рубежом. Похоже на правду. Хотя можно было съездить в Ровно и сдать в скупку, те же деньги, и никакого риску.
Кто-то боится рисковать?
Андрей постучал и вошел к хозяевам. Старуха нарезала хлеб. Супруг понуро ждал, очищая лук. Край стола был покрыт газетой. У швейной машинки была свалена гора лоскутов.
— Вот что, мать, — сказал Андрей, — я не следователь…
— Боже упаси, ласковый мой!..
— Но вы подумайте. И если решитесь сказать, кто продает золото — мне это важно, — вечерком зайдите, поговорим. Секрет сохраню в тайне. Обещаю. Думаю, вам это выгодней…
— Да шо ты, миленький…
— Я не шучу.
Уходя, заметил удивленный взгляд Владека, уставленный на жену.
— Мам, опять дуришь?
— Посоветуйтесь с мужем, — сказал Андрей, — и приходите. А то к вам придут.
Она кивнула, смигивая слезу.
…На полдороге к клубу его догнал Николай.
— Товарищ лейтенант, обещали…
— Что?
— Поговорить.
Андрей остановился, всматриваясь в чуть побледневшее, досиня выбритое красивое лицо Николая с темными подглазьями. Что-то переменилось в нем — беспокойный взгляд, чуть кривящиеся размякшие губы в морозных трещинках.
— У тебя что, это серьезно?
Он кивнул.
— И далеко зашло?
— Дальше некуда, — он попытался улыбнуться. — И матери написал.
— Быстро.
— Куда уж. С первого взгляда, как пулей навылет.
Да… Может, так оно и бывает, если по-настоящему. Ах, всяко бывает. Тысячи людей, тысячи характеров, обстоятельств — черт ногу сломит, никаких мерок. Что ему сказать: отговорить, предупредить, научить? Что он сам-то, Андрей, понимал в этих сложностях? Кучу книг прочел. Но книга тут не помощник. Живой человек — сто раз нос расквасит и на сто первый туда же полезет…
— Ладно, можешь зайти, ненадолго только. И одного не пущу.
— Тогда уж лучше в субботу и подольше.
— А что в субботу?
— Да так, сабантуйчик.
— Не понимаю.
— Именины у ней. День рождения.
— Ну… до субботы помереть можно.
— Я так, на всякий случай.
— На всякий случай возьмешь с собой кого-нибудь.
Все-таки приятно делать доброе дело, знать, что от тебя зависит чья-то радость. Знать бы заранее, чем эти радости обернутся.
Сам не понял, чего вдруг потянуло в клуб. Увидеть Стефу? Наверное, в эту минуту он был похож на Кольку. Ослеп, потерял соображение. Нет, пожалуй, он держал себя в руках, и сердце пока что ему подчинялось.
Спокойней, лейтенант, спокойней. Будь мудр. Дорога сама выведет…
Ни Стефы, ни Степана в клубе не оказалось. Зато у стен возилась целая бригада девчат — клеили обои, расставляли цветы на подоконнике. Среди женщин маячила понурая фигура предзавкома Копыто.
— Что ж он у тебя спит до десяти, Степа? — услышал Андрей его голос, обращенный к смуглой женщине в платке. Она обернулась, держа на отлете кисть с трафареткой, и он увидел миловидное, полное достоинства лицо, каштановый зачес с белой прядкой под сбившимся платком. Горпина! Та самая, что срезалась с предзавкомом на митинге.
— Вин мени не подчиняется. Клуб же поселковый.
— Ты у нас культорг, Гапа, должна контролировать, контакт держать. Хорошо, у меня вторые ключи были. — Тут он заметил Андрея и помахал рукой. — Вот, знакомься — лучшая наша работница-рисовальщица. Это у них в роду по традиции, я и сюда ее взял, пускай приберет по вкусу, отгул взяли девчата. А она за главную, Гапа.
— Ой, вы скажете.
Гапа улыбнулась, отчего смуглое лицо ее стало печальным.
— Да и торопимся зря. До выборов еще столько.
— А при чем тут выборы? Что? У нас красота для кампании? Клуб всегда должен быть праздничным. Верно я говорю, лейтенант?
Он подошел к Андрею и, поглядывая издалека на женщин, сказал негромко:
— Эта Гапа — талант великий. Погоди, выйдем на союзную арену, ее росписи по стеклу нарасхват пойдут. — И покачал головой: — Красивая когда-то была, сватался к ней.
Андрей удивленно покосился на этого, казалось, наглухо замкнутого человека. Солнце, что ли, ярко выливавшее в окна, праздничная эта уборка размягчили его.
— Да, да, а замуж вышла за дружка моего. Любовь, брат, такая штука — себя не обманешь. А вот дружка немцы расстреляли… Я как-то возьми и спроси ее — нелегкая дернула, мы ж, мужики, глупые бываем, как телки… «Как, — говорю, — Гапа, улеглась боль? Жаль, что мы не сошлись, не угадала». А она мне: «А я не жалею». Вот оно — бабье-то счастье, хоть короткое, да свое.
— Сколько ей?
— Сорока нету. Вообще, героическая женщина, — сказал Копыто, — и дружок мой — тоже был… — Заскорузлое лицо его смягчилось. — Петро… Начальником разведки был у нас в отряде. Вот его однажды обложили тут стервецы эти, оуновцы, вкупе с немцами, когда он на свиданку к ней залетел. Надо было связь наладить — от Митрича давно ни слуху, ни помощи… Кто ж знал, что тут полное село карателей. А они-то, оказывается, знали, какую птицу накрывают. Они много знали… Только вот наше местоположение неизвестно им было. Тактика была — рейдовали, отсюда до Станислава. И покоя им не давали…