— Видно, бесполезное дело.
— Смотрите, а то я могу взять допуск.
— Не надо…
Андрей понял, что милиционер просто сжалился над ним, и едва не сказал «спасибо».
— Но уж извиняйте, вынужден буду доложить вашему начальству. Долг службы.
— Ясно…
Довбня все еще переминался с ноги на ногу, буравя спутника взглядом — чего-то ждал, и Андрей, как бы подчиняясь чужому вызову, неожиданно для себя вдруг выпалил в упор, в прячущиеся под густыми бровями бурава:
— Доложите, доложите, что взяли мы… Могу даже подписать протокол, как там это делается у вас. Или поверишь на слово?
Довбня пристально, тяжело посмотрел на него — в глубине его стальных глаз мелькнула тень усмешки — и присел на пенек, усиленно дымя самокруткой. Потом сказал отрывисто:
— Ты не говорил, я не слышал.
— Не надо меня жалеть, старшина. Будем себе верны…
Тот не сразу ответил, все еще глядя исподлобья снизу вверх, со своего пенька.
— Ты что, дурак, что ли?… — Голос его осип.
— Я не дурак, — сказал Андрей, — но и ты не поп-исповедник. Сначала мораль преподнес, а теперь доволен, грехи отпускаешь?
Довбня с кряхтеньем поднялся с пенька, отряхнул полушубок:
— При чем тут ты, дурья башка? — Довбня сплюнул. — Скажи спасибо, выборы на носу. А мы дадим врагу пищу, жирную жратву? Надо ж понимать момент… К тому же сами солдаты на такое бы не пошли. Использовали их, ясно?
Довбня сердито насупился. На скулах налились желваки. А перед Андреем вдруг встало милое, исполненное беспомощной укоризны, потерянное лицо Горпины, партизанской связной, пожертвовавшей своим счастьем, чтобы спасти людей. Ох, не о свинье она жалела, нет. Обмануть ее сейчас, нет, не просто обмануть, напрочь откреститься от своих действий, после того, как она узнала правду, значило предать самое дорогое…
Все это он спокойно выложил поникшему Довбне.
И почувствовал, как свалилось с плеч, и знал уже, что не отступит, иного пути нет. И только сердце отстукивало тяжело и гулко.
— Ну-ну, — сказал Довбня.
— У меня дома нет бумаги. Пойдем, напишу рапорт и отправлю в полк. Твое дело сторона. Сами разберутся…
Под вечер вернулся Юра, веселый, возбужденный, промерзший до синевы, стал докладывать, едва переступив порог:
— Все сделано, товарищ лейтенант, вчистую…
— Как?
— Вчистую… Это Колька велел передать… — И, словно опомнившись, потупился, качнул головой осуждающе. — Нехорошо все это…
Андрея вдруг разобрало, прямо все закипело внутри.
— Ты хоть глаза-то подними, агнец божий, — оборвал он его. — Тебе что-то не нравится, чистюля, можешь отказаться, уйти из помощников, тем более что некому тебе скоро будет помогать…
— Вы… не то говорите, товарищ…
— Что сделано?
Юра заморгал длинными своими ресницами и стал похож на обиженную девочку.
— Ну, я прошел всю колонну — нет. Тогда я понял, что он, наверное, подался в поле, иначе говоря — решил ехать, пока хватит горючего, следовательно, где-то застрял по дороге. Я все рассчитал, не ошибся. И на станцию — дороги-то идут параллельно. Вскочил в товарняк и смотрю в оба… — Незаметно для себя Юра увлекся рассказом, глаза его разгорелись, воображению его, должно быть, рисовалось опасное приключение, героем которого он невольно стал…
— Ну, смотрю и вижу — на опушке он! Я сразу узнал по отбитому ящику, спрыгнул на ходу… Как в столб не угодил, вот столечко осталось, а то бы все!.. — Он счастливо перевел дыхание и сразу сник, видимо, понял — хвастаться-то нечем…
— В общем, снова сел на товарняк. В полку взял у дневального бензин, заправились.
«Все правильно. Подробности ни к чему. И солдаты не должны отвечать за своего растяпу-командира…»
— А почему…
— Что?…
— Вы сказали — скоро некому будет помогать?
— Потому! Собери сейчас же всех сюда.
— А Мурзаева?
— А что Мурзаева?
— На часах.
— Ничего. Не украдут нас светлым вечером.
Они сидели перед ним с понурым видом. Лахно, двигая бровями, время от времени вздыхал, хотя к происшествию никакого отношения не имел, да и все остальные — тоже. Кроме Бабенко, преданно глядевшего в рот командиру. Андрей подумал об отосланном рапорте, и что скоро им расставаться, и, может быть, никогда больше не увидит их. Бесславный исход… Но тут уж ничего не поделаешь, все правильно…
Он постарался объяснить им смысл происшедшего, сказал о Горпине, и, кажется, все поняли, лишь в похожих на пуговки глазах Бабенко возникло легкое волнение, не уловил он, что ли, куда клонит командир.
— Значить, самим голову в петлю?
— Что сейчас-то… — буркнул Политкин, — признавай, не признавай… А что сварили, то и съедим…
— Кто вас подбил на это? — наконец спросил Андрей.
Курносое лицо Бабенко, еще хранившее детскую свежесть, с чуть заметными морщинами у рта, изобразило мучительные усилия. Трусит? Не хочет выдавать Кольку? В эту минуту Андрею захотелось, чтобы и впрямь было именно так. Пусть лучше ЧП, нелепый случай, нежели чья-то продуманная операция. Тогда худо. Значит, враг рядом — коварный, жестокий, и независимо от того, чем кончится дело, беды не миновать.
— Ты пойми, — сказал он как можно спокойней, не спуская глаз с ефрейтора, — пойми, мне нужна правда. Отбрось ложную поруку, все равно это повиснет на нас. Я не собираюсь выгораживаться.
— Жаль. — только и сказал Бабенко. — Брали мы с Колькой.
— Я не о том спрашиваю.
— Я и думаю, откуда пошло? Мы ж не в себе были от этой бурды — подмешали нам какой-то гадости. Кто-то из этих парубков, шо со Степаном. Чтоб нам было с той самогонки. Взбаламутили нас!
— Кто?
— Кто его знает, до беса их было.
«Все, — подумал Андрей, — концов нет, а если бы и признался: ну сболтнул спьяну, пошутил, показал, где брать, помог. А клюнули-то свои — от этого не уйдешь».
— Как это было?
— Да очень просто — кто-то вякнул: крайняя, мол, хата, самогонщица, шкура немецкая. Раскулачить бы ее чуток. Колька и завелся. Пошли все, но те подначивали, а мы брали.
Ну, ясно. Обдуманный грабеж со всеми вытекающими последствиями. Он поймал участливый взгляд Бабенко. Должно быть, только сейчас понял ефрейтор, что все это значило.
— Да, хреновые дела, — побледнев, сказал Бабенко. — Что там говорить.
— О чем вы тогда-то думали, обормоты?
— О мясе… О чем еще… Самогон за нас думал.
— Бабенко…
Ефрейтор поднялся — руки по швам.
— Поедешь к Николаю, машину выскоблить дочиста…
— Ясно.
Он всегда понимал лейтенанта с полуслова, этот шустрый пацан, рано ставший солдатом. Вспомнилось, как однажды в немецком окопе он, Андрей, прыгнул на часового, успевшего выставить автомат, прыгнул не колеблясь, потому что сбоку был Бабенко. И не ошибся. Но сейчас…
— Комар носа не подточит, — обрадовался ефрейтор.
— Это дело десятое… А вот вы там сидите и носа не высовывайте. В отпуску вы, ясно? Разрешил вам побывку, к родным, на неделю… В Коровичи ваши знаменитые. Все.
Что-то дрогнуло в округлом лице Бабенко.
— Вы что ж, на себя хотите взять?
— Это несправедливо, — вмешался Юра.
— О справедливости надо было раньше думать! Приказ ясен? И нечего обсуждать!
Андрей сам не знал, на что надеялся, отсылая Бабенко, — наивная душа. Как будто, начнись следствие, эта побывка могла спасти их с Николаем. Но сейчас об этом и думать не хотелось, только бы поменьше жертв, лишних жертв… — И еще он вспомнил о Колиной матери, не раз писавшей ему письма-жалобы на ледащего сыночка.
— Сержант, — сказал он Юрию. — Железная дисциплина. Бодрствующим читать устав, с утра строевая… — Это было смешно — с тремя бойцами заниматься строевой, но пусть почувствуют. — Строго по расписанию, как в казарме. Политчас, матчасть, строевая, чтоб поменьше охоты было до чужого добра. Все ясно? Идите…
Все вышли, а Бабенко не трогался, стоял, опустив голову.
— В чем дело? — спросил Андрей. — Приказ ясен?
— Товарищ лейтенант, все равно ж…
Вот именно. «Все равно ж».
— Сидите там, пока не дам знать, хоть до второго пришествия. Может, как-то обойдется для вас, не знаю. А переигрывать поздно. Рапорт ушел. И ты уходи с глаз, смотреть тошно.
Бабенко поморгал растерянно, повернулся и вышел. Только дверь чуть слышно причмокнула, так осторожно он закрыл ее, будто оставлял в доме больного.
Андрей и впрямь был болен. Ломило виски, лихорадило. Он лег и укрылся шинелью, стараясь ни о чем не думать.
Не лежалось, не спалось.
На часах было девять, когда он встал, и, кое-как напялив шинель, пошел к солдатам.
Возвращаясь домой, он думал об отправленном рапорте. Теперь, как тонко заметил Довбня, оставалось положиться на волю божью. Томящая пустота сменялась промельком надежды всякий раз, когда он вспоминал о подполковнике Сердечкине. Но стоило представить, как тот разворачивает официальное письмо, сдвигает брови, свет в душе гаснул, угрожающе смыкались потемки, и Андрей отчетливо понимал, что надеяться не на что.
«Закрутится машина, не остановишь».
Была бы мать жива — написал бы. Хотя… может, оно и к лучшему, меньше горя. А уж очень хотелось сесть и написать. Кому-нибудь. Отвести душу…
…Не повезло, ах, черт, как же ему не повезло! Не бегать уж теперь по институтским лестницам, как мечталось, не сдавать экзамены. Сдал самый главный. Скоро и зачет получать. По всем правилам. Будь оно трижды проклято… И этот поселок, притаившийся в снегах, и бандюги… Неймется человечеству… Тайные сговоры, акты, пакты, стрельба, казни, обман…
Вот и ты приобщился — напакостили человеку. Вдруг ощутил себя маленькой затерянной букашкой в этом жестоком огромном мире. Может быть, в голове еще бродила вишневка на спирту от щедрот Довбни, старавшегося его как-то рассеять. Рассеял… Все здесь стало чуждо ему. Мир стал чужим, сам себе чужой…
Скорее почувствовал, чем увидел, шелохнувшуюся тень за углом, привычно отпрянул к забору.