Прибылов собирает лоб в гармошку.
— Значит, так, дай припомнить. Жинке я обещал в одиннадцать быть дома, следственно, в половине уже засобирался, а без четверти вышел.
— Какой дорогой добирался?
— Как всегда, кратчайшей. Сам знаешь — от Ключевой до Литейной короче, чем по Садовой, не пройти.
Я ощущаю легкую дрожь в коленках: Садовая проходит параллельно Гончарной. Но голос мой по-прежнему спокоен, даже ленив:
— По дороге никто не встретился?
— Да нет, пустынная была улица. Вот уже когда я на Литейную вышел, хлопец один мимо пробежал. Я еще подумал: куда в такую поздноту спешить? На работу — рано, в магазин — закрыто…
— Как он был одет?
— Плащ на нем был… светлый такой. На голове ничего.
— Куда направлялся?
— Как раз троллейбус трогал в сторону города, он почти что на ходу сел.
7
Чуть ли не бегом возвращаюсь я в райотдел. Еще бы, после длинной полосы невезенья наконец-то забрезжило вдали нечто конкретное. Перепрыгивая через три ступеньки, я взлетаю на второй этаж, врываюсь в свой кабинет, бросаюсь к телефону.
— Леша, ты? Найди Рябчуна, и мигом поднимайтесь ко мне. Есть отличные новости, Леша! У тебя тоже? Добро, посоревнуемся, кто кого удивит.
Не прошло и пяти минут, как оба мои помощника сидели напротив меня.
— Андрей Петрович, как успехи?
— Сижу в домоуправлении, просматриваю списки жильцов, кое-кого проверяю. Пока ничего обнадеживающего…
Чувствую — чем-то озабочен старый участковый, чего-то не договаривает.
— Что еще, Андрей Петрович?
Рябчун отмахнулся:
— А, ерундистика! Как-нибудь после…
Я поворачиваюсь к Волкову.
— Леша, ты собирался нас чем-то удивить?
Волков, скорбно разглядывавший на рукаве крохотное пятнышко, резко выпрямился.
— Не знаю, Дим Димыч, может, то, что я выяснил, никаким боком к нашему розыску не относится, но сообщить я обязан. Опрашивая жильцов, я наткнулся на студента Вольдемара Риекстиня. В минувшую субботу он провожал девушку, шли они по Октябрьскому мосту. Мимо них на большой скорости проехал мотоцикл. Возле политехнического института мотоциклист развернулся и помчался обратно…
— И что ты здесь нашел подозрительного?
— Время, Дим Димыч. Студент утверждает, что это случилось между одиннадцатью и полночью.
— В чем был одет мотоциклист?
— Коричневая кожаная куртка, на голове каска. Непонятно, почему он тут же повернул обратно.
— Ну, мало ли причин? Может, просто захотел проветриться, прокатиться.
— Так поздно?
— Именно в эти часы движение минимальное. Показания студента, Леша, запомним, возможно, они нам пригодятся, но у меня есть сведения поважнее. — Я сделал эффектную паузу, торжествующе оглядел своих подчиненных. — Так вот, други, преступник для бегства использовал не мотоцикл, а троллейбус девятого маршрута. И был он не в коричневой куртке, а в светлом плаще, что, кстати, соответствует показаниям потерпевшего и его матери. Предстоит срочно выяснить, кто из водителей работал в субботу поздно вечером. Учитывая, что троллейбусный контингент преимущественно женский, дело это поручается Волкову как мастеру устанавливать контакты с прекрасной половиной рода человеческого.
Когда Волков вышел из кабинета и мы остались с Рябчуном вдвоем, я повернулся к нему, спросил напрямик:
— В чем дело, Петрович?
— Такая ситуация, Дим Димыч, что неловко и говорить-то при всех. — Рябчун был смущен и расстроен. — Но и молчать не имею права…
— Давай, Петрович, без предисловий, самую суть.
— Суть, Дим Димыч, в том, что ошибся наш начальник.
— Бундулис?!.
— Он самый. Понимаешь, Дим Димыч, никак я не мог успокоиться, что подставил тебя под разнос. Пошел к бабке, хозяйке Валета: «Ты что, старая, меня обморочила, время ухода квартиранта неправильно назвала?» Клянется всеми святыми — передача, мол, кончилась в пол-одиннадцатого. У нее, оказывается, часы старинные с боем, как раз пробили один раз. Сую программу под нос, показываю — передача кончилась в двадцать два пятьдесят. Уперлась и ни шагу назад: «Мало ли что напишут, я своим часам больше верю». Не поленился я, сходил на телестудию. И что ты думаешь — права бабка: по техническим причинам трансляция из Москвы была прервана. Вот официальная справка! На студии мне объяснили — редко, но такое случается. Так что, Дим Димыч, рано нам выключать Валерку Дьякова из списка подозреваемых. Вполне мог он за это время добраться до Гончарной…
И вот я снова в отделении реанимации. За прошедшие дни я несколько раз справлялся о состоянии здоровья Носкова. Иногда отвечал Сеглинь, иногда медсестра: «Без изменений… положение тяжелое… надежды не теряем…» В каком состоянии таксист сейчас? Смогу ли я с ним разговаривать? Нужно тщательно продумать вопросы, на которые я хочу получить ответ, чтобы не получилось как в прошлый раз.
Сеглинь встречает меня как старого знакомого и потому особенно не церемонится: кивком головы предлагает обождать и тут же убегает. Видимо, в отделении произошло нечто чрезвычайное: в кабинет то и дело заходят врачи и медсестры, тихо о чем-то совещаются, куда-то звонят. До меня доносятся отрывочные фразы: «…пульс не прощупывается… давление упало… срочно требуется переливание…»
Сеглинь возвращается через десять минут, усаживается рядом. Он радостно возбужден, даже мурлычет что-то вполголоса — видимо, опасность, грозившая больному, миновала не без его участия.
— Ну, инспектор, рассказывайте! Как успехи? Поймали того негодяя?
— Доктор, мне нужно еще раз поговорить с таксистом.
— Ис-клю-че-но! Ка-те-го-ри-чес-ки!
— Неужели ему так плохо?
— Напротив, ему гораздо лучше. Но именно поэтому я вас и не пущу! Сегодня ему лучше, а что будет завтра, мы не знаем. Он все еще на грани. И я не хочу, чтобы ваше посещение нарушило с таким трудом достигнутое равновесие. Спрашивайте меня, я готов ответить на все ваши вопросы.
Странно, ведь он ненамного старше меня, а я безропотно принимаю от него горькие пилюли. Тяжкий груз ответственности за жизнь человеческую… Он взрослит, он на многое дает право.
— Позавчера, когда я вам звонил, вы ответили, что Носков без сознания, бредит. Я хотел бы узнать, о чем говорил потерпевший в бреду. Знаете, поток подсознания, расторможенная подкорка… Меня, в частности, интересует, повторял ли он имя преступника или называл другое?
Сеглинь задумчиво потирает переносицу.
— В бреду он все время звал мать… жену… совершенно четко называл имя «Валера»… Кроме того, были бессвязные выкрики: плащ, кровь, якорь, милиция…
— Постойте, он говорил — «якорь»?
— Да. Вам это что-нибудь дает?
— Пока не знаю, нам дорога каждая дополнительная деталь. Кто-либо, кроме родных, справлялся о его здоровье?
— Звонков очень много, звонят каждый день. Учителя из школы, где он учился, товарищи из таксопарка. Видимо, все его очень любили. Да он и впрямь отличный парень. Правда, один звонок мне показался несколько странным…
Меня аж подбрасывает со стула.
— Ну, ну, доктор!..
В звучном баритоне врача появляются недоуменные нотки.
— Понимаете, все спрашивают: как состояние Михаила Носкова, Миши… И вдруг: «Будет ли жить таксист Еремин?» Разве у него есть еще одна фамилия? Этого я не знал.
— Кто звонил?
— Голос женский, с такой, знаете, жеманцей: «Скажите, пожалуйста, будет ли жить таксист Еремин?» Я даже сразу не понял, о ком речь. Переспросил: «Вы имеете в виду Мишу?» — «Да, да, — обрадованно так подхватила, — Мишу Еремина». Ну ответил, что положено отвечать в таких случаях.
— Еще были вопросы?
— Спросила, пускают ли к нему? Я ответил, что нет.
— Вы не поинтересовались, кто звонит?
— Как же, спросил. «Очень хорошая знакомая», — хохотнула игриво и повесила трубку. Я, признаться, даже расстроился немного. Хотя, если вдуматься…
Я поднимаюсь, протягиваю Сеглиню руку.
— Доктор, не будем делать скоропалительных выводов. Благодарю вас, вы нам дали очень ценные сведения.
Я ухожу из отделения ошеломленный этим сообщением; тут есть над чем поломать голову. Кто она, игривая жеманница? Знакомая времен холостяцкой вольницы? Тогда почему назвала его по фамилии, а не по имени? И главное, откуда у Михаила Носкова вторая фамилия?..
На выходе из ворот больницы ко мне бросилась мать Носкова. Признаться, я не сразу ее узнал. Обтянутые кожей, исхудавшие скулы, горячечный блеск изможденных глаз…
— Товарищ инспектор, скажите хоть вы правду, он будет жить? Врачи утешают, на то они и врачи. Но вы-то можете ответить?
Стараясь не встречаться с ней взглядом, бормочу что-то успокоительно-обнадеживающее: «Врачи обещают, будем надеяться…»
— Я каждый день варю ему свежий куриный бульон и каждый раз слышу: «Пока нельзя…» Ну чем, чем я могу ему помочь?
— Ксения Борисовна, поверьте, врачи делают все возможное. Организм у Михаила молодой, сильный…
— Он у меня спортсмен, борьбой занимается. Сколько у него грамот за выступления!
— Ксения Борисовна, хочу задать вам деликатный вопрос… Не было ли у Михаила увлечений, о которых не знала бы его жена? Вы понимаете, о чем я говорю?
— Что вы, он у меня застенчив, как барышня. И потом, очень уж он Аллу любит. До знакомства с ней не знаю, все может быть, но после… Нет, нет! А почему вы спрашиваете?
— О нем кто-то справлялся. Женский голос. И вот что странно — назвали фамилию Еремина.
Ксения Борисовна пожимает плечами:
— Что ж тут странного? Это фамилия моего второго мужа, Мишиного отчима. Правда, никто никогда Мишу так не называл. И в школе, и в армии, и в таксопарке по всем документам он Носков. Кто ж это мог звонить?
— Ваш муж работает мастером на камвольном комбинате, не так ли? Знают ли там, что он неродной отец Михаила?
Ксения Борисовна задумывается.
— Точно не могу сказать. Ваня ему как родной, никогда и не скажешь, что отчим.
Я торопливо прощаюсь. Сейчас мне нужно побыть одному и как следует все обдумать. Версия любовницы скорей всего отпадает, как-то она не смыкается со сложившимся в моем представлении нравственным обликом таксиста. Тогда кто же? Вполне возможн