— Кто?
— А, ходят тут всякие, объясняются, а больше водку жрут. А что делать, карточка вроде светомаскировки, играем «ролю»… Ну хватит!
Его коробила эта новая для нее манера внезапно вспыхивать, не давая объяснений. Уж очень боевая стала. Наверное, она что-то прочла в его глазах — отчужденность, прохладцу. Просительно, виновато подавила пальцами его зажатую в ладонях шею.
— Тонь, ты правда какой-то чужой… Давай — только честно — как ты ко мне относишься? — Что-то задрожало в ее темных зрачках. — Ну-ка смотри мне прямо в глаза, гадкий мальчишка!
Давно не мальчишка. А пусть и так — ему было все равно.
— Слушай, полегче нельзя?
— Что?!
— А ты к Борису?
И снова дрожь облегчения.
— Господи, так и знала! — Ткнулась коротко носом в его щеку. — Все из-за него?
Он кивнул, чувствуя, что далеко не все… Но ведь он любил ее всегда. И сейчас…
Сказал совсем не то, что думал:
— Тогда в беседке я все понял.
— А я нет, — засмеялась она, дурачась, но все с тем же пытливым, напористым огоньком в глубине глаз. — Он ведь был со мной весьма добр, просил только «пересмотреть позицию». Платформу. Представляешь? Этакую железную платформу, на которой, надо думать, мы вместе, в обнимку помчимся к счастливому будущему. Тут было что-то и чисто мужское, упрямое, повыше любого принципа — подчинись! А я не выношу чужой воли. Не та лошадка… Помню, как в лихорадке, бузила, смеялась. Но это был конец. Просто я тогда еще не понимала, что все кончено… А ты меня ждал…
Она говорила, торопливо сглатывая слова, Заносчиво и вместе с тем беспомощно.
— И любил меня совсем не как сестру.
Она умолкла, пытливо и остро прищурилась.
— С чего ты взяла?
— Ну, — засмеялась Она почти весело, — у тебя всегда все было на лбу написано… И потом я ведь женщина. Понимаешь?.. А сейчас? Ну еще бы.
— Хамишь, Тонь.
— Нет, правда…
— А я тебя, наверно, никогда не разлюбляла… То была ошибка. Дурь нашла. Ну можешь мне простить?
— Конечно.
Он смотрел через ее плечо на немца с выпученными глазами.
— И вот он появился, Борька, я гляжу на него, как на пустое место, клянусь. Даже нехорошо стало. Может, я дурная, ведь увлекалась же, и вдруг пусто. Ну ничегошеньки не Шевельнулось, веришь?
Смотрела не отрываясь, ждала.
— Клав, — сказал он, ощущая затылком ее горячие ладони, — о чем ты? Будь спокойна, живи и знай, что у тебя есть друг.
— Друг? — переспросила она с какой-то отчаянной готовностью поверить, обмануть себя. И снова засмеялась неровным, нервным смехом. — Господи, похоже, я напрашиваюсь, ничего мне от тебя не надо, ради бога… был бы только жив… Правда. — Она кивнула, будто клюнула, пряча глаза. Сжавшимся Сердцем он ощутил, как ослабли ее руки. Убрав их под грудь, поежилась, как от холода, бормоча: — Только я люблю, чтобы со мною честно, без пряток. Если… если нам не быть, скажи. Хочешь, я к тебе еще на свадьбу приеду, если позовешь. И скажу твоей…
— Что ты мелешь!
— …скажу, какой ты хороший и совсем мальчишка, хотя и взрослый. Дурачок ты мой… Только бы выжил, только бы живой…
Она говорила так, словно прощалась с ним надолго, может быть, навсегда. Он гладил ее плечи, сдерживая дрожь под горлом, и вдруг с оттаявшей внутри жалостливой теплотой понял, что никуда им не деться друг от друга, еще пойдут вместе на могилу к его матери, что была одной на двоих; слишком много было позади, слишком долго шли рядом их жизни, чтобы не сплестись корнями.
— Все будет хорошо, Клав. Честно. И я непременно вернусь домой. У нас ведь один дом, верно?
Он сидел у стола, когда вошел Борис. Вид у него был какой-то странный — весело-деловой и немного как бы растерянный.
— Хорошие новости, Тоня. Хозяин берется быть проводником до передовой. Он тут все тропки знает, охотничек, его не тронут… Рябчики — хороший предлог. Рябчиками немцы пользуются.
Весь вид Бориса, словно бы уже примирившегося, безразличного, говорил о том, что и он не в состоянии ничего объяснить.
— Только у него условие: в конце пути — расписочка. Так сказать, гарант активной лояльности на будущее. Так я думаю.
Это уже было кое-что, даже для пассивного, не сотрудничающего с немцами охотника. А ученый не дурак.
— Словом, решай сам. Мне все равно
«Пан или пропал… Так даже быстрее. От партизан когда еще выберешься».
— Согласен. Но. раз уж ты в роли передатчика, скажи — у меня к нему тоже условие: пускай вернет патроны.
Борис заморгал, кивнул скорее машинально, не желая, видимо, лезть в расспросы.
Шли ночь и половину дня, в кронах совсем загустело, одуряюще пахло сосной, под ногами то скользил хвойный покров, то хлюпала болотная слякоть нехоженых мест, крапива и папоротник доходили до пояса, жалило комарье, и снова ноги скользили по мягкой подстилке. Проводник не сбавлял шага, на редкие вопросы или не отвечал, или что-то ворчал недовольно. Был он с первой минуты замкнут, угрюм, точно его подменили после того завтрака, и вовсе не похож на человека, который вызвался в добровольные помощники.
С вечера еще, когда углубились в чащобу, мгновенно сменившую закат густыми сумерками, бросил не оглядываясь:
— Шмутки взяли? — точно не заметил за плечами у Антона Клавкиного рюкзака, в котором лежали еда, кружки, старая стеганка.
— Да, да, Антон взял, — отозвался Борис.
— Не тебя спрашиваю. Могли б и разделить поровну, шагать неблизко.
Гудели натертые ноги. Неожиданно оторвался край подошвы, дядька умело перевязал мягкой проволокой — все у него было впрок. С Борькой он вообще не разговаривал, подчеркнуто не замечал, словно того и не было рядом. Садясь передохнуть, Антон перехватывал его сумрачно-насмешливый из-под густых бровей, едва ли не с презрением устремленный на Борьку взгляд. Тот отвечал ему тем же.
Раза два на привалах дядька уходил охотиться в какие-то «свои» потаенные места, стрелял открыто, притаскивал рябчиков, однажды даже двух тетеревов — для кормежки, а часть в сумку на случай встречи с немцами. Охотник со спецразрешением от властей, в чем он сам признался не без самодовольства. Они же с Борисом в этом случае должны были по его сигналу уходить с тропы в гущу леса и оставлять его одного.
Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время — что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:
— Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.
Дядька не сразу ответил.
— Как ни плутай, — буркнул неопределенно, — от себя не уйдем.
И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.
Однажды сказал проводнику в спину:
— Может, передохнем?
— Рано…
И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой — беречь глаза.
Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет — огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.
— Возьми.
— Не курю же.
— Пригодится.
Она отвела глаза:
— Вот и повидались…
На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:
— Что там она обо мне думает?
Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко — снаружи и не приметишь.
— Ничего особенного.
— Мне это важно.
— Зачем?
— Хм… Значит, нужно.
— Зачем?
— Жив буду, вернусь. Устраивает? — усмехнулся Борис, — Так уж я слеплен, однолюбом.
Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:
— Сам же оттолкнул ее.
— Да, конечно, сам себе все испортил. — Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:
— Простила.
— Вряд ли… Непохоже.
— Да нет у нее ничего за душой! — На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:
— А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.
И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.
…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:
— Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!
Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.
Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка — неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купа