Он хотел было лечь к пулемету, но старшина легко отстранил его своей лапищей:
— Погоди…
Минометные расчеты смутно различались в лощине метрах в трехстах напрямую, Антон пожалел, что нет пристрелки и делать ее нельзя — засекут. Немцы скучивались правее, должно быть, впрямь нацелились на кустарник в обход наших окопов. Выйдут во фланг и в тыл, навалятся… Старшина, лежавший за пулеметом, подергал затвор, ругнулся: что-то у него не ладилось.
— Погляди, специалист. Кажись, задержка…
— Отвались! — Антон, неожиданно разозлившись, плечом помог старшине.
Молча, ощущая в руках знакомую теплоту металла, Антон откинул затвор, продернул ленту раз, другой, устранив перекос: видимо, ребята поспешили. Сказал негромко, как нечто само собой понятное:
— Подтащи коробки и ложись справа, вторым номером.
Старшина повиновался без звука.
В ложбинке произошло движение, темная масса разделилась, часть открыла огонь по окопам, другая стремительно потянулась к кустарнику. Антон приник к прицелу, замер не дыша.
— Давай! — процедил старшина. — Ты че?!
— Не мешай.
— Ты… — И нервно потянулся к затвору.
Антон ударил его по руке.
— Сорвешь, ответишь перед майором.
«Майор» словно бы отрезвило старшину. Кажется, и сам уже что-то понял. Прошептал тягуче:
— Уйдут же.
— Вернутся.
И в то же мгновение, улучив единственный верный момент, когда цепь головой коснулась кустарника, ударил на глубину. Он не видел трассы, но давним опытом стрелка, чуть подправив на ходу вертикаль, ощутил дистанцию и, уже не целясь, повел на ширину цепочки, выдав полную ленту. Он рассчитал точно: передние сиганули в кусты, остальные, прижатые огнем, стали отползать к своим.
Цель теперь была одна — там, в ложбине, — мутная, расплывчатая, вдруг ощерившаяся вспышками огня… Пули постанывали над головой, звякали о щит. Их нащупывали здесь, на взгорбке, в кустах, и Антон, не давая опомниться немцам, почти не отжимал гашетки, принимая ленты у жарко дышавшего словно после быстрого бега старшины. Уже открыв себя беспрерывным огнем, передвинул прицел, полоснул влево по минометным сполохам, успел заметить, как заметались тени расчетов, оттаскивая свои «трубы» пониже, в овраг.
Где-то далеко позади них грохали пушки, глухо, как сквозь вату, дробилась винтовочная пальба — должно быть, оставшиеся заслоны нарочно подымали побольше шуму, маскируя отход основных частей: впереди у смутно белевшей хаты огрызалась огнем группа майора, а здесь были они со старшиной — каждый в этой искромсанной огнем ночи делал свое дело, сам себе солдат и командир, и Антон на миг почувствовал себя частичкой огромного целого в этом мгновенном ощущении бытия, где были оборваны все концы и начала. И не стоило думать о том, что будет через час, через минуту…
Короткая передышка не могла обмануть. Их уже засекли. Немцы торопились смести с дороги тех, у белой хаты, ударив по ним в лоб с фланга, — они со старшиной оказались тут как заноза в пятке. Издали послышались короткие команды, около взвода передвигалось перебежками прямо на пулемет, скапливаясь за кромкой ложбины, а те, что остались в кустарнике, невидимые, наверняка подберутся вплотную как снег на голову. Они подумали об этом одновременно. Антон не успел вымолвить слово, как старшина понял — ухватившись за хобот, подцепив рукой пару коробок, уже тащил пулемет на запасную огневую, подальше от кустарника. За две ходки, захлебываясь от натуги, не разгибаясь, они перенесли весь боезапас и гранаты. Теперь и кусты метрах в двадцати и кромка лощины слева были как бы в вилке.
От напряжения до тошноты закололо в затылке, снова дала себя знать контузия.
Он вынул пробку в кожухе.
— Подлей из фляги.
— Не скипела ж…
— Потом поздно будет.
Старшина едва успел забить пробку, как по оставленной только что огневой ударила мина, остальные легли веером, поднимая клубы желто-фиолетовой пыли. Приподняв головы, оба следили за ложбиной и кустами. Наступавшие, видимо, решили взять их с ходу, закидав гранатами.
— Все ж таки здорово ты их подмел, — буркнул старшина. — А я уж подумал, пальцы тебе от страха свело.
— Ты и не то подумаешь. Подозрительный мужчина.
Старшина хохотнул:
— Такая работа… Ладно, может, еще подружимся.
— Если живы будем.
— Навряд ли…
Должно быть, немцы решили, что их накрыло минами. Антон видел, как по краю ложбины поднялось несколько касок — то ли их нацепили на стволы, но стрелять не стал, чтобы не обнаружить свою новую огневую. Однако и немцы остались на месте… Потом вдруг раздался резкий свист, и они хлынули разом: человек десять из кустов и остальные с кромки — слепяще брызнули гранаты в брошенном окопе… Он резанул по ним как ножом сначала по тем, ближним, из кустов наповал, несколько уцелевших почему-то бросились не назад в кусты, а к своим, в панике столкнулись, и там их достали одна за другой короткие яростные очереди.
Но теперь они залегли совсем близко, за старой огневой я, видимо, решили взять пулеметчиков во что бы то ни стало.
Не сговариваясь, не давая опомниться гитлеровцам, они закидали их гранатами. Антон еще заметил, как забилось пулеметное пламя там, в стороне хаты… Майор отвлекал противника на себя. А мины грохали рядом. Оба то и дело зарывались в мелкий окопчик, трава вокруг чернела в оспяных ожогах, от гари першило в горле.
Старшина, подняв голову, прохрипел:
— Живой?
Какое-то время нельзя было высунуться, шмелями густо высвистывали пули. Антон заправил ленту, утер саднящую щеку, ладонь стала черной, липкой: задело-таки. Подул ветер, и небо с востока стало быстро заволакивать тучами. Только бы не закрыло луну, подумал Антон. И пора бы уже светать. Он и сам не понял, зачем ему свет, при свете они будут как на ладони. Но и немцы тоже. Пусть — один конец…
И тут они снова пошли. Возникли как из-под земли густой орущей толпой, с оглушающей трескотней автоматов. Потом их стало больше, гуще, валом, и, уже поняв, что это конец, Антон рывком сбил все наводки, ствол вертелся в его руках словно чертова мельница. Ослепший от ненависти, ловя летящий свинец, с пронзительным отчаянием думал лишь об одном: выжить еще минуту, две, три, пока не вышла лента.
Двое или трое, белоглазые, без касок, с искаженными от беззвучного крика ртами, прыгнули сверху, и старшина, страшный, весь в крови, в разорванной рубахе, ринулся навстречу, взмахнул прикладом — хруст, стон, тупое уханье. Тела, сплетясь, рухнули в окоп, и тотчас оглушающий взрыв гранаты, и тело старшины, горячей тяжестью на миг прижавшее Антона к брустверу, пока он вслепую дрожащими руками перезаряжал ленту… И снова рявкающий, какой-то нутряной всхрап старшины, и гранаты одна за другой, летящие за бруствер, и почти одновременно захлебнувшийся огнем пулемет в упор по вмиг разметавшейся в стороны солдатне. Они отползали, прячась за кочки, изрыгая автоматный огонь. Гранаты старшины все еще рвались, выковыривая автоматчиков из ямок, укрытий, тесня к спасительной ложбине.
Впереди было голо. Серая земля под серым небом. Немцы отползли в- низинку, оттуда слышались протяжные стоны вперемежку с руганью. Мины, оглушив, легли позади окопа, оба нырнули- на дно, уткнувшись своими лбами в шершавый глинистый скат.
Старшина заново, торопясь, перевязывал рану повыше локтя, и крупное щекастое лицо его, посеченное осколками, с черным фонарем под глазом, даже в полутьме казалось страшным.
Антон хотел спросить его, как с рукой, и не мог, не в силах был отдышаться, сердце все еще клокотало в самом горле.
— Живой, а? Живой? — Старшина вдруг хихикнул, откинулся на скат окопа и засмеялся, глядя на Антона странно округлыми, плоскими в белесом рассвете глазами. Антону стало не по себе от этого спокойного, всхлипывающего смеха. Кажется; это был шок, старшина все раскачивался взад и вперед и все повторял: — Живой, гляди-ка! Разве может быть…
Антон тряхнул его за плечи раз, другой, даже в голове помутнело, просипел в глаза:
— А ну кончай! Кончай дурить… Тебя-то как звать? Слышь, контрразведка?
— Живой… Жив, свят, неженат… А Васька твой дурак.
— Слышишь! Давай в тот окоп за патронами, кончились, может, там осталось что? Тебя-то как звать? Как звать?
— Кешей! Кешей! Дурак твой Васька. Про детей болтал!
Все это было ужасно глупо, и страшно становилось от одной мысли, что старшина всерьез свихнулся и он, Антон, останется один, без помощника…
— Кеша! — заорал он снова до темноты в глазах, стараясь привести старшину в чувство. — Погляди там, может, коробка осталась на старом месте. Хоть одна!
И старшина, ни слова не говоря, неожиданно легко для громоздкого своего тела ящерицей скользнул наружу. Вскоре вернулся так тихо, что Антон, приткнувшись к насыпи с закрытыми глазами, даже не услышал шороха. Одна коробка была у него в здоровой правой руке, другая с вещмешком — в зубах.
— Последние.
— А почему Васька дурак? Какие дети? — Он все еще пытался занять старшину. Язык ворочался во рту тяжело, сухо, куском наждака. Он позволил себе отпить глоток из фляжки и передал старшине.
— Потому! Такая была трактористочка, — тяжело переводя дух, пробубнил старшина. — Соболя ей дарил. Свадьба на носу, а тут война, жаль стало… Пожалел. А было бы дите, смерть не страшна. Не так?
— Может быть.
— Может, может! А он детей спужался! Майор сказал: дите — это наше бессмертие. А у его, у майора, сынка на границе убило. В первый день.
— Давай помоги, — попросил Антон, — вон туда…
Пригнувшись, они. потащили пулемет по дну окопа, подняли и, осторожно скатившись с пригорочка, проползли метров на десять левей, в небольшую водомоину, и залегли в ней. Антон осторожно выглянул наружу. Звонко дзенькнуло в щит, тупо, как молотком, ударило по голове, свет померк, и земля колыхнулась, стряхивая его в жаркую пустоту.
— …Пей!
Он подавился глотком, задышал, постепенно приходя в себя, словно выбираясь из цепкой вязкой трясины. Открыл глаза и один, запухший даже на ощупь, закрыл рукой. Толстые губы старшины растянулись в улыбке.