Искатель. 1983. Выпуск №1 — страница 21 из 24

— Я уж думал, все, кончики! — И снова суетливо затыкал флягой в зубы. — Ты что? Однова меня оставлять? Никак нельзя. Нехорошо…

И Антон улыбнулся ответно, словно встретился после долгой разлуки, и не было рядом смерти.

— Рикошетом тебя, а? Надо же, шлем спас. А то бы долбануло в висок. — Старшина выколупнул осколок. — Держи на память.

Старшина, отпрянув, приник к пулемету. Антон подполз к ленте, увидел здоровым глазом — опять ползут, но как-то вяло, надолго замирая в мелкоте воронок.

— Береги патроны, — сказал сухим горлом, едва различая собственный голос, словно за него говорил кто-то другой издалека… Мины грохнули слева возле окопа отдаленно и слабо, будто елочные хлопушки. — Выбирай цель… Слышишь? — Старшина кивнул. И опять, он увидел под черной травой низкие взбрызги минометных разрывов, задергал старшину за рукав. — Слышь, пережидай налет… Они ж пока не пойдут. Потом жми. Короткими. Береги…

Он говорил бестолково, каждое слово иглой ударяло в голову, но старшина понял, кивнул не глядя.

Там, у белой хаты, стрельба поредела. Над лесом, затянутое облаками, взошло солнце, и стали видны пестрые куртки на серой траве. Казалось, люди полегли кто где после тяжкой работы. И только сейчас Антон ощутил., как ломит все тело, наливаясь чугунной усталостью: закрой глаза, и полетишь в сонное небытие, такой тяжелой была голова.

Запухшими глазами он вдруг различил шевеление в долине — фашисты стекались в одно место, ближе к минометному оврагу, и те, что были здесь, у кромки, тоже стали отползать туда, таща за собой раненых.

И вдруг посередке лощины наискось поднялись столбы разрывов, как бы прочесывая ложбину до самого края, где прятались минбатареи.

— Стопятки, — гаркнул старшина. — Наши бьют, комбат…

— Какой комбат?

— Ну из заслона. Видно, наладили связь, дают на прощание.

Над лощиной еще погрохотало минут пять. В развеянном ветром пыльном дымовище снова возникли немцы, медленно, вразброд уходившие к лесу, к оврагу. Шли, словно спотыкаясь, не оборачиваясь, таща на себе раненых. И лишь из оврага, будто отсекая возможную погоню, подвывали минометы.

— Выдохлись, — пробормотал Антон, чувствуя, как слипаются пудовые ветки, уже не в силах их разомкнуть.

— Неужели, — сказал старшина, — железо и то устает.

И вдруг все исчезло: и старшина, и черные взрывы вдали, и солнце над лесом.

* * *

Его били по щекам, стараясь привести в чувство, затем, подхватив под руки, тащили по кустарнику тяжело, нескончаемо долго, и все это время он слышал знакомые голоса: бубнящий густой — Богданыча, визгливый, с веселым придыханием — Васькин и еще басовитый, отрывистый — старшины.

Изредка в разлепленных слезящихся от солнца веках мелькали взрытое воронками поле, снова кусты, белый расплывчатый кубик хаты вдали… Откуда-то донесся приглушенный гомон, скрип колес. Совсем рядом. возникло крупное, словно увеличенное линзами лицо Маруси в черных подтеках, с растянутыми в улыбке губами.

— Глотни, мальчишечка, ну-ка!

Обжигающий глоток прояснил все вокруг: сидящих на взгорбке окруженцев, их было совсем немного, в серых бинтах, рваных, прожженных гимнастерках. Низиной к лесу, над которым сияло солнце, тянулась на восток колонна, кони тащили пушки, скрипели двуколки с ранеными, а где-то в стороне все еще слышались отголоски затухавшего боя.

— Пей остатнее. Теперь-то добудем.

— Вы кричите или нормально разговариваете?

— Нормально, а что?

— Значит, ничего страшного.

Только глушь в ушах, будто их заткнули ватой, и все тело как не свое.

— Спасибо, Маруся.

Санитарка сипло рассмеялась непонятно чему, сунула ему в руку горбушку хлеба.

— Подрубайте, у нас с такими контузиями и сестру не зовут.

— А я не звал…

— Верно… Богданыч, — снова рассмеялась санитарка, — ты все горевал об крестнике своем. Оживел…

Только сейчас Антон увидел Богданыча и Ваську, полулежавших рядом у стены, дремлющего старшину с уткнутым в грудь подбородком. Все были словно на одно лицо — черные, закоптелые, лишь Богданыч выделялся непокрытой седой головой. Чуть поодаль на носилках горбилось над накидкой чье-то худое тело.

— У вас, говорят, кисет был?

— А вы курите?

— Тут научишься.

— Возьмите, может, есть на закрутку… — И подставил карман, до того трудно было шевельнуть рукой.

— Вот организм, — сказал Богданыч, — минуту покемарил, и Опять хоть за Марусей ухандривай.

— Ты что? — фыркнула Маруся, свертывая цигарку. — В отцы годишься.

— В отцы. Сорока не стукнуло.

— Надо ж, я думала, все полсотни.

— Эх, Маруся, Маруся…

— Да какая я Маруся? Вера я, — всхлипнула от смеха санитарка и плюхнулась рядом с Васькой. — Это вот он меня окрестил — и пошло, а я с санроты, меня тут не знают. Ну и пусть Маруся, не жалко. — И снизу искоса как-то странно глянула на Ваську. — Поделюсь?

— Ага, на троих… А Маруся — хорошее имя, и сама ничего, нравишься. Как ты этого фрица гранатой огрела! Не ты, давно б я на небеси витал. Здорова!.

— Плохо?

— По мне хорошо, — мечтательно вздохнул Васька. — Детишки будут крепкие.

— Дожить бы до детишек…

— Может, и доживем.

Они снова взглянули друг на друга. У Васьки вдруг заполыхало лицо, сквозь копоть проступил румянец, а Вера вздохнула, яростно затянувшись.

— Эх, жисть жестянка… Потанцевать бы щас, а потом над озерком посидеть в парке…

— В каком еще парке?

— Был у нас в селе парк. И озерко. Только я не сидела ни разу, на других завидовала. А сама нет, мала была. Ты не гляди, что большая, мне всего-то семнадцать.

— Я не гляжу, — буркнул Васька. — Вот если все обойдется, тогда поглядим. Может, всю жизнь только и буду глядеть на тебя.

Человек на носилках застонал и притих. Низом по-прежнему тянулись подводы вперемежку с пешими и конной тягой. Антон сплюнул скрипевший на зубах песок, тяжко ломило суставы, сушило в горле, и вместе с тем было такое чувство, будто после долгой разлуки за тысячи верст вернулся к своим, родным.

— Про Бориса не слышно?

Богданыч вскинул на него лохматые брови.

— Должно, лечится, если успели проскочить. С вечера проскоку тут почти не было.

Санитарка, о чем-то болтавшая с Васькой, прыснула, уткнувшись лицом ему в колени. Васька робко приложил ладонь к ее стриженой голове.

Антон хотел спросить, где майор, что с ним. Но тут снизу от колонны, завихряя пыльцу, откололся зеленый «газик» и, выскочив к ним на взгорбок, развернувшись, затормозил. Из него выпрыгнул майор и, чуть приволакивая ногу, затянутую поверх колена грязным жгутом, подошел к лежавшим. Жестом дал знак оставаться на местах, хотя никто и без того не шевельнулся, пытливо смотрели на пропыленную фигуру майора с седым чубчиком, выбившимся из-под козырька. Лишь один старшина, качнувшись, поднялся и застыл, опустив руки по швам.

Майор оглядел искромсанную полумертвую землю за гребнем окопа с неразвеянным дымом над лощиной, куда отошли остатки фашистов, на редкую цепочку отступавшего батальона, уже скрывавшегося головой в тени дальнего леса, сказал старшине:

— Возьмешь всех с собой и приставай к колонне. На первом же привале передашь людей комполка Кузьмичу, с ним согласовано. Раненых в санбат. И возвращайся, я буду при штадиве.

— Вернусь, если не задержат.

— Ну, ну, твое место у меня.

— А как же сборный пункт, проверка? — спросил Васька, шмыгнув носом.

Майор снял фуражку — ветер взвихрил седые редкие волосы, — посмотрел на Ваську, на медленно поднявшихся солдат, сказал чуть надтреснуто, глядя поверх голов в пространство:

— До свиданья, товарищи. Спасибо за все…

Двое по знаку Богданыча подняли носилки и пошли гуськом с холма. Санитарка подбежала к Антону, но он, отстранив ее, поднялся сам, чувствуя, как слегка поплыл жухлый бугор, люди, спускавшиеся по склону, майор, вдруг остановившийся перед ним вполоборота,

— Ты вот что, — сказал майор, — давай в мой «газик», выскочим отсюда, сядешь на попутку — и на свою базу. Там скорей подлечат, там это проще…

Антон все еще не двигался, как-то даже не сразу сообразив о какой базе идет речь, так она была далека отсюда, от нынешних его мыслей, от той ночи, когда погиб командир самолета и штурман, единственные близкие люди, которых он успел узнать за месяц своей летной службы. Он смотрел мимо майора на удалявшихся солдат, на Богданыча, оглянувшегося в их сторону, и вдруг понял, что никуда от них не уйдет, не бросит, потому что нужен им, и они ему тоже, связан с ними незримой нитью, которой не порвать. Вместе покидают они это поле, пути их не считаны, но они еще вернутся сюда. Не они, так другие… Еще устроят немцам кашу, еще икнется гадам, погоди, скрипнул зубами.

Майор, уже повернувшийся идти, удивленно через плечо взглянул на него.

— Останусь я, если можно.

Майор задержал на нем чуть прищуренный взгляд, надел фуражку.

— Смотри. Твое дело… Если что узнаю об отце, сообщу.

И торопливо вприскок захромал к пыльно сверкающей на солнце машине.

Юрий МедведевЧаша терпения

…Что есть Красота И почему ее

обожествляют люди? Сосуд она, в

котором пустота, Или огонь,

мерцающий в сосуде?

Н.ЗАБОЛОЦКИЙ

Фантастическая повесть

С космических высот летопись земной красоты читается как увлекательная книга. Вот огнедышащие кратеры вулканов — такой была наша планета в колыбели миллиарды лет назад. Вот ковер из мхов и лишайников тундры — именно с них начала жизнь победную поступь, чтобы восторжествовать а самых прихотливых формах фауны и флоры, вплоть до человека. Сколько красоты накопила природа, как надо дорожить этой волшебной красотой!

К сожалению, сразу же после варварского испепеления американской военщиной Хиросимы и Нагасаки стало ясно, что впервые в истории цивилизации появилось оружие, способное уничтожить все живое на многострадальной Земле. А ныне уже весь военно-промышленный монстр западных монополий, не стесняясь, разрушает красоту земную. В погоне за барышами, за призраком мирового господства дельцы-бизнесмены не останавливаются ни перед чем: отравляют реки и моря, накапливают смертоносные бациллы, производят нейтронные бомбы. Потому-то столь важно для литературы (и не только, разумеется, для литературы) вовремя разоблачать каждую попытку посягательства на Красоту. На эти мысли меня навело чтение фантастической повести Ю.Медведева «Чаша терпения». Многоплановое произведение писателя-фантаста, на мой взгляд, поможет читателю, прежде всего молодому, почувствовать личную ответственность за судьбу мира на Земле.

Охотно рекомендую «Чашу терпения» вниманию многочисленной аудитории «Искателя».

Виталий СЕВАСТЬЯНОВ, летчик-космонавт СССР, дважды Герой Советского Союза

1. СИБИРСКАЯ ТРОЯ

Зона, что самое загадочное в природе человека? — То, что человек считает себя венцом природы. Люди озабочены охлаждением солнца через миллионы лет или угрозой столкновения Земли с неведомым небесным телом. Но мало кого тревожит, что человек, возможно, всего лишь кратковременная остановка а поступи разума. — Зона, он уже был промежуточным звеном. Сразу после того, как его пути разошлись с обезьяной.

— А если через триста лет человек обратится в некое высшее существо? Если нынешние люди станут для него подобием пчел, дельфинов, обезьян?

Тускло-серебристая нить прошила вкось небеса над редколесьем дальнего берега Енисея. По утрам река все чаще затягивалась пологом тумана. В зените над нашим городищем нить наткнулась на невидимую преграду, змеей поползла, заскользила вниз, на глазах раздаваясь к торцу.

Конец нити раздувался, расплывался. В небе обозначилось подобие родника или озерца, окаймленного первым ледком.

Родник завис надо мною метрах в тридцати. Между заледенелыми берегами заиграли разноцветные прожилки. И вот явилось в нем (или на нем) лицо Учителя. Я услышал его глухой, как дальние раскаты грома, заметно заикающийся голос:

— Утро доброе, Олег. Как раскопки? Прошу учесть: связь продлится не больше пяти минут.

— Насчет раскопок вам сверху видней, — громко сказал я. Говорить в небо с запрокинутой головой оказалось трудно: горло сжимали спазмы.

— Можете шепотом, — сказал Учитель. — Слышимость отсюда как с аэростата.

— За лето, — сказал я, — мы раскопали на холмах три поселения. Пока что три. Периоды — разные. Самое древнее принадлежит Афанасьевской культуре. В те времена лики знаменитых ученых еще не плавали по воздуху.

Учитель прищурил свои огромные миндалевидные глаза и пророкотал:

— Да, пять тысяч лет тому назад летать археологам по воздуху было незачем.

— А пока они летают, мы нашли бусы из жемчуга, литые, золотые браслеты, подвески сердоликовые, украшения из электрона для конской упряжки. Итого семьсот восемьдесят три подобных предмета.

— Здесь впору музей открывать, — сказал Учитель. — Прямо-таки сибирская. Троя.

— А также вырезанный из бивня мамонта ритуальный жезл. С причудливым орнаментом, — не утерпел похвастаться я. — Ему всего-навсего восемнадцать тысяч лет.

— Каков характер орнамента?

— Все точки орнамента складываются в лунный и солнечный календари, — ответствовал я смиренно.

Тут никогда и ничему не удивляющийся Учитель откинулся как бы в глубь родника, возможно, развел невидимыми мне руками и усмехнулся. И я увидел у него за плечами пасущее белые стада волн, безмятежное, как во времена Одиссея, море. Лицо мне приятно покалывало, будто я блаженствовал под теплым душем.

— Выходит, зря, зря поспешили приписать изобретение календаря халдейским мудрецам. — Я достал из кармана куртки сложенный вчетверо лист плотной бумаги. — Вот анализ. Прислали вчера из академгородка. Восемнадцать тысяч годочков, плюс минус пятьсот. Ребят на радостях с утра отпустил в баньку, а сам вот сижу скучаю. Не податься ли, думаю, на остров Сицилия, на подмогу к Сергею Антоновичу, хоть меня и не пригласили в колыбель цивилизации. Теперь небось жалеете?

— Как в воду глядели, — сказал Учитель и снова наклонился вперед. — Завтра жду вас здесь, в Палермо. Я немного прихворнул, и ваша помощь на раскопках будет впору. Не говоря о знании языка. Виза и билет в Москве, в институте, у Кравчука. И последнее, Олег. — Учитель вроде бы нечаянно притронулся указательным пальцем к мочке уха — призыв к высочайшему вниманию у тибетских отшельников. — Неплохо бы возвратить вашему знакомому Марио его необычный сувенир. Тот, что у вас в кабинете, возле настольной лампы. Неудобно перед вашим знакомым, слишком ценная вещь. А живу я здесь в гостинице «Золотая раковина». Она вам хорошо знакома, если не ошибаюсь.

Я чуть было рот не раскрыл от удивления. Безделица, двухголовая засушенная ящерица названа ценной вещью. И кем названа? Никогда не ошибающимся Учителем.

— Но как же я с бухты-барахты помчусь к Средиземному морю? — спросил я ошарашенно, еще ничего не понимая. — А экспедиция? Мы только-только начинаем сворачиваться.

— Поручите свернуть ее Мурату. Он отлично справится. Кстати, как поживает ваш подопечный?

— Ваш подопечный, Сергей Антонович, — ответил я, намеренно выделяя первое слово. — Это он, самолично, раскопал бивень с календарем. Так что заказывайте портрет с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя».

Мне показалось, что последней фразы висящий надо мной не расслышал.

— Передайте Мурату: пусть консервирует раскопы — и в путь.

Из глубины родничка подобием светящихся капель начала просачиваться цифирь: 60… 59… 58….. Тут между мною и родничком пролетел селезень и вдруг спикировал резко в траву, метрах в десяти от меня. Я кинулся было к нему, но услышал спокойный голос Учителя:

— Да вы, Олег, особо не торопитесь. (24… 23… 22…) Недельку-другую можете повременить. (17… 16… 15…) Обстановка здесь спокойная. (12… 11… 10…) Как тогда, в урочище Джейранов. (6… 5… 4…) А с бивнем поздравляю…

Вслед за всплывшим нулем небесный родник начал замутняться, сжиматься, заскользила ввысь тускло-серебристая нить, поглощая самое себя, пока вовсе не истаяла.

Я помахал рукой угасшему виденью. Досадно. Со своими жалкими потугами на остроумие я выгляжу перед Учителем краснобаем. А все из-за чувства неуверенности: мне почему-то кажется, что Учитель читает мои мысли, — прозревает каждое движенье души наперед. Я знаю его пятнадцать лет, сам уже преподаю в университете, а вот робость перед могуществом его интуиции не проходит. Иногда мне кажется, что в мозгу Учителя проворачиваются живые шестерни размером с Австралийский материк.

Селезень забился в пожухлой мокрой траве. Я поднял трепещущую птицу. Несколько раз она дернулась и затихла. Я не из ярых проповедников вегетарианства и питаюсь, понятно, не только картофельными котлетками, но я не хочу, чтобы ради приятных приглашений на знойный остров замертво падали в траву в моей родной Сибири красивые птицы. И без того их повывели ретивые насытители полей ядохимикатами…

Впрочем, селезень, кажется, начал оживать. Через минуту-другую он пришел в себя, встряхнулся и неожиданно взвился прямо из рук.

— Впредь поминай меня добром среди утиных собратьев! Авось свидимся на Сицилии! — прокричал я ему. Он бил крыльями уже над Енисеем, где туман окончательно рассеялся, обнажив излуку с белеющими створными знаками для все более редких буксиров. Пора было идти париться.

Я зашагал от Городища по извилистой скользящей тропе. И тут меня осенило. Господи, что за несуразицу Учителю я молол! Какие золотые подвески? Какая упряжь? Больной, он разыскал меня у черта на куличках. Он призывал к высочайшему вниманию. Он сказал: все спокойно, как в урочище Джейранов. Долго тлел бикфордов шнур этой незамысловатой фразы, но взрывом меня оглушило основательно…

2. ЛЕГЕНДА О СНЕЖНОЛИЦЕЙ

— Иона, почему так тревожат, даже оскорбляют физические изъяны в совершенной красоте? Прекрасное дитя, рожденное горбуньей, радует всех. Но двухголовый монстр от Венеры Милосской?! Его появление на свет растопчет и ее красоту.

— Прекрасное — это зеркало, отражающее юность мира. Это блаженство гармонии, торжество осознавшей себя матери. А уродство — олицетворение распада, угасания жизненных сил, предвестье разложения, безобразие самой смерти.

— Зона, но у истоков златокудрой юности мира не было красоты — красоты человеческой, поскольку не было еще и самого человека. Означает ли это, что красота нарастает, преумножается, совершенствуется, восходя по лестнице времен?

— Будь так, дивные образы искусства прошлого не были бы столь притягательны. Однако именно они неисчерпаемый родник вдохновенья для все новых и новых поколений художников, скульпторов, поэтов. Ибо прекрасное неподвластно мельнице времени. Прекрасное — великолепие истинного.

— Зона, ты сказала замечательно: великолепие истинного.

— Это сказал Платон.

После первого курса я напросился в экспедицию к Учителю рабочим. В те годы он раскапывал древнее уйгурское городище в долине реки Или, несущей свои мутные воды среди отрогов Тянь-Шаньского хребта. Попасть к Учителю стремились многие в университете, притом не только будущие историки и археологи. Имя его было окружено легендами, а после того, как он возвратился из Монголии, где раскопал кладбище стегоцефалов, об Учителе заговорили и за границей. Однако пробиться в его экспедицию было трудно: все знали, что состав ее долгие годы почти не меняется, а лишних людей он к себе не берет. И все же я рискнул: заявился однажды вечером к нему на кафедру, досадуя, что так и не обзавелся приличным костюмом. Он сразу же дал мне от ворот поворот, будто обрубил канат: нет! Тогда я достал из кармана замызганной ковбойки билет в общий вагон до Алма-Аты и положил ему на стол, где лежали разные диковинные камешки — единственная слабость Учителя.

— Все равно я окажусь на городище, притом раньше вас, — твердо сказал я. — Немного подзалатаю наш домишко в Алма-Ате — и прямиком на Нарынкольский тракт. Любой грузовик подбросит до Чунджи. А там хоть пешком доберусь до обиталища Снежнолицей. Могу и бесплатно поработать, с голоду не умру. Буду рыбу ловить в Чарыне, на фазанов ставить силки. А яблок и урюка там столько, что медведи за ними спускаются с гор.

— Откуда такие познания тамошних мест? — прищурился Учитель.

— Я там целое лето отбарабанил. Сперва прицепщиком, потом трактористом, — сказал я. — На гоночный велосипед себе зарабатывал.

Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы:

— Да разве трактористы и велогонщики такие? У них мышцы играют как у Ильи Муромца.

— А я, значит, доходяга, кости да кожа, да? — запищал я фальцетом.

— Голос богатырский, нечего возразить, — расхохотался он. — Небось и одного раза подтянуться слабо? В экспедиции, между прочим, не только песни поют, но и землицу родимую копают. Преимущественно лопатой.

Вместо ответа я подскочил к старинному дубовому шкафу, схватился за верхнюю планку, подпрыгнул и завис — кулак вровень с плечом, — исхитрившись изобразить ногами еще и угол. Этот и подобные трюки не раз приводили в смущение факультетских чемпионов по обрастанию мускулатурой.

— Буду висеть как летучая мышь. Пока не возьмете, — выдавил я сквозь сжатые зубы.

— Слезайте, слезайте, Преображенский. Убедили. Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов — сто двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и лопатой. Сапоги наши, портянки — не меньше трех пар — ваши. А теперь приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, акробат.

Я осторожно сел в старинное кресло с бархатными вытертыми подлокотниками, стараясь не выдать нарушенного дыхания. Учитель спросил:

— Сознавайтесь, как на духу, откуда вы знаете о Снежнолицей Красавице?..

* * *

…Незадолго до восхода солнца нас будили сурки. Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков и, казалось, созерцали переливы светлеющего неба, будто ожидая давно оттуда прилета своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама огненная колесница.

Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы вплоть до закатного блистанья Венеры.

Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о сокровищах пирамид и скифских курганов, тебе чудятся извлекаемые из мрака тысячелетий царские короны, обитые золотом колесницы, — и что ж? Где бляхи в виде головы тигра? Где зубчатые пластины, изображающие волнующееся море? Где свернувшийся зверь на набалдашнике меча? Где светильники наподобие лепестков лотоса, крокодилы крылатые из обсидиана, испещренные зернью шейные гривы, — где? Вместо блях и корон — глина, песок, щебень, а изредка — ручка закопченная от кувшина, костяной истлевший амулет, оловянное грузило («Скажи мне, где прах твой истлевший, уплывших веков рыболов?»).

Да, никакого уйгурского городища на проплешине между бешеной речкой и стеною ясеневого леса с примесью буков и тополей не было. То, что осталось от города, покоилось глубоко в земле. Поначалу, когда снимали верхний слой почвы, нам помогал бульдозер. Он притарахтел своим ходом из Чунджи и через два дня уполз. А еще через пару деньков я уже набил себе кровавые мозоли: поди справься с сотнями ведер земли. На щеке вспух рубец от рукоятки переломленной лопаты, да вдобавок ко всему меня укусила за палец мышь-землеройка, и я стоически перенес уколы от столбняка. Учитель отнесся к происшествию с землеройкой невозмутимо: оказывается, начинающий археолог может стать жертвой примерно ста видов ползучих и порхающих гадов.

Случалось, хотя и редко, вызревала на севере гроза. Она выталкивала из-за холмов многоярусные сизые башни. Облака клубились, перестраивались в боевые порядки, сопутствуемые чернильной, тяжело нависающей тучей. После свирепого ливня снова трещали победно кузнечики. Река вспухала, как жила на руке, начинала реветь.

Вечером, если не досаждали комары, я ложился, смертельно усталый, на кошму возле палатки. Поблизости, за кустами джиды (из косточек ее белесых, приторных на вкус плодов я нанизывал бусы), шевелил красными ленивыми плавниками костер. Там Учитель вспоминал свою молодость, плавания по Тихому океану, первые путешествия на Лобнор, дорогу в таинственную Лхасу, к истокам хрустальным Брамапутры, читал наизусть целые главы из «Борьбы за огонь», «Затерянного мира», «Истории, государства Российского». Особенно любил он Гоголя. «Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом среди дороги, — рассказывал, чуть заикаясь, Учитель, — как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо! — засмеялся! Белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как исступленный, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом, и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его…»

Я слышал приглушенный рокочущий голос и благодарил судьбу за то, что свела меня с человеком, в чьей памяти разместилась целая библиотека, который не затуманивал свой мозг винными парами, куревом, взирал свысока на торгашество, накопительство, на галантерейную страстишку приодеться в престижные тряпки с кричащими нашлепками. Среди войн, неисчислимых страданий, насилий, предательств, смертей русская земля никогда не уставала рожать таких сыновей, хотя, казалось бы, все должны были измельчать, погрязнуть в мелочных заботах, но не мельчали, не погрязали, и это была для меня пока что неразрешимая загадка.

Окликала слепой ветер река Чарын. Приближался к Каневу колдун на хохочущей лошади. Слабодушный воевода Шеин со склоненными хоругвями уводил свое воинство от опаленных стен Смоленска, изредка оглядываясь на окруженного рыцарями торжествующего короля Владислава; о, от судьбы не отвернешься, воевода, вперед воззирайся, только вперед, туда, где завтра у стен московских поднимет палач твою снятую голову над толпой; и поделом тебе, воевода, ни на каких условиях родину не предавай.

Сторожевым огнем представлялся мне костер с шевелящимися лениво плавниками, вокруг него располагались Учитель и его неизменные сотоварищи, спутники странствований. Огонь перемигивался с воинством таких же огней из прошлых и будущих времен, рассыпаемых, как зерна, невидимой рукой по лику Русского Поля. Со сторожевыми кострами звезд.

Я вглядывался в небо, в очертания многоглазого великана Аргуса и мечтал, как я найду Снежнолицую.

* * *

Она была, единственной женой могучего уйгурского владыки в крепости на изгибе реки. Он привез Снежнолицую из далеких славянских земель, куда ездил свататься, и на тысячу лошадей были навьючены дары: и ковры из Багдада, и горящие, точно хвост. у павлина, шелка, и кружево венецианское, и парча, и орехи мускатные, и кардамон, и слоновая кость, и куски сандалового дерева, благоухающие, как деревья в раю. Да, на тысячу лошадей навьючены были дары, ибо слава о красоте Снежнолицей растекалась как вешние воды по лику земли — до стен Цареграда докатывались волны славы, до скал норманнских, до гор заледенелых Югры, где у людей нет голов и они скачут на одной ноге, одетые в шкуры медведей, рысей и росомах. И увидел владыка невесту — и предложил без раздумий коней и дары, и поклон поясной отвесил ее отцу — рано поседевшему князю, а в довершение выиграл поединок у сына кагана хазарского, тоже прибывшего из своего Итиля не без даров. Ладен был и глазами проворен рыжий хазарин, надменно показывал профиль орлиный, плетью поигрывал; да кишка оказалась тонка: через крепостной ров перемахнул владыка на арабском своем скакуне, а летя надо рвом, исхитрился еще и лук выхватить, и стрелу сквозь колечко серебряное на коньке у терема пропустить. А рыжий там во рву и остался с хребтиною переломанной.

Возвратился из дальней земли владыка — молодым чашу радости век не испить. И давались диву уйгуры: какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких, снегов! Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались под ветром — ах, услада взору! — невиданные цветы. Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне не ведомые дотоле. Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи, поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии. — огню. Всяк находил радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.

Но проведал о красоте Снежнолицей китайский богдыхан. И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке перед его богдыхановы очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою, богдыханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной империи легко ль совладать? — а пока он печалился, получили гонцы самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же лицом почернел и скончался от недомогания сердца.

«Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?

— Нет, стрела устремляется к лани.

Разве садится горлинка молодцу на плечо?

— Нет, на горлинку молодец ставит сети.

Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?

— Нет, рыбак добывает царь-рыбу.

О, богдыхан! Старого учить что мертвого лечить.

Тоньше нитей лунного света истончилась нить жизни твоей. Зачем тебе горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.

Тебя до неба превозносят

Льстецы из покоренных стран.

В воде по горло пить не просят.

О, богдыхан!»

…Два года осаждала крепость на излуке реки несметная рать богдыханова, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали в город лазутчика. Тот сумел под видом купца обмануть бдительность стражей и, забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не простою стрелою — отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке шелковой иероглифы, красные, будто кровь:

ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ

Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьев-звезд. На его стенах искусные резчики начертали стих горем убитого мужа:

Дыханье Снежнолицей отняла

Колдунья, остроклювая стрела.

В меня вонзилась — и объяла мгла

Мой разум, раскаленный добела…

В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его, воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал пощады в сечах.

* * *

Город, подобно большинству раскапываемых на земле городов, был разрушен в древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, — круглое строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория, а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную, пострадавшую от сильного жара астролябию.

От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться рукой. В полуденное небо нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали на песчаном взгорье вылупливался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами, отражавшиеся в голубом глазу озера, как будто озеро, крепость и ее озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше раздражало (всех, а не одного меня) то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтенья мы с ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым, как наш, каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец сверху по железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный солидолом.

— Зачем без приглашенья приходишь? — заговорил он высоким голосом, но слова выговаривал медленно, будто обдумывал каждое. — Зачем работать мешаешь? Делать нечего — возьми помоги.

Был он худой и жилистый, как я, не с приметой: без верхней части правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я, подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки: отдаленные, безводные, сверхурочные, — и выходило втрое больше. Мы с Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу маринку.

— Мурат, ты родом откуда? — спросил я его однажды.

— Теперь, пожалуй, из Чарына, — загадочно ответил он после некоторого раздумья.

От удивления я присвистнул, как сурок.

— Да я ведь жил в поселке Чарын! Четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ого! И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?

— Я был у созерцателей небес.

— Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?

— Нигде я здесь не был, кроме Чарына, — угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как «телевизор», «холодильник», «спутник», «синтетика», «вычислительная машина». Зато, когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана.

— А вон в того коршуна можешь попасть? — не нашелся ничего лучше спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылился десяток кривоклювых врагов рода человеческого.

— Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут — слыхал такое старинное пророчество? Нельзя в природе никого убивать.

— За исключением жирных кабанов? — Я поставил ногу на секача.

— В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, — серьезно отвечал Мурат.

— Ну а камнем стать на том свете не боишься? — усмехнулся я. Он мотнул головой. — Тогда попади в белый камень на обрыве. — Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал.

Но Мурат сказал, как отрезал:

— Патроны еще пригодятся.

Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.

К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат, арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от кувшинов остались одни закопченные черепки, библиотеку с жалкими остатками сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного предназначения.

— Скорее всего здесь были спальни, — предположил Учитель.

Я спросил:

— А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.

— Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычна обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не остается. Тем паче, когда… — тут он заулыбался и мгновенно нарисовал палочкой на стене раскопа женский профиль… — когда в дело замешана красивая дама.

— Сергей Антонович, но с такими мыслями вы никогда бы не открыли ни кладбище стегоцефалов., ни Золотые Дворцы на Орхоне, — разволновался я.

— Кроме названных, я участвовал еще в трех десятках экспедиций, Олег. Крупные открытия, к счастью, случаются редко. К счастью, ибо это не дает успокоиться.

…Где располагался мавзолей? На дворцовой площади? Вряд ли стал бы неутешный владыка возводить усыпальницу любимой там, где суетилась челядь и ржали кони. Рядом со своим мавзолеем? О нем ничего не известно. Он мог быть построен в Городе Мертвых, но кладбище мы еще не нашли. Рядом с библиотекой? Судя по множеству сгоревших книг, владыка в перерывах между походами проводил немало времени за чтением, а переизбыток знания усугубляет печаль. Мне почему-то казалось, что последнее пристанище Снежнолицей было рядом с обсерваторией, может, даже внутри ее. Воображение услужливо рисовало одинокого старца, вглядывающегося в звездную пустыню неба, где Пегас летит рядом с Орлом и Лебедем навстречу бесстрашному Персею с обвитой змеями головою Медузы Горгоны в руках, где Дракон подкрадывается к Серебряному Приколу, вокруг которого четыре звездных волка гонятся за тремя овцами, и, когда настигнут их, вселенная снова свернется в клубок. Но еще силен Геркулес, и Кит воздувает буруны на Млечном Пути, и старец спускается по мраморным ступеням к той, ради которой он несся на бешеном скакуне над крепостным рвом.

Я поделился своими мыслями с Учителем. Он одобрил мой замысел: выкопать для начала колодец, а от него несколько пробных горизонтальных ходов.

Я вгрызался лопатой в розоватую землю, не разгибая спины. Впереди маячил сезон дождей. Первые два хода (на север и запад) ничего не дали: один обвалился, другой уперся в скалу. Я рыл еще и по ночам, тайно от всех, при свете керосинового фонаря. Иногда я делал перерыв, вылезал глотнуть свежего воздуха. Тарахтела буровая, освещенная гирляндами лампочек. Там тоже грызли глину и гранит, и, может быть, бездушный бур давно уже прошел сквозь грудь Снежнолицей. Шакалы выли, обратив длинные морды к фонарю луны. Им вторили камышовые коты. Ветер доносил запахи тысячелетних кочевий. Когда-то по этим местам проходил Марко Поло, и он тоже слушал эти звуки, вдыхал эти запахи, чтобы потом, томясь в плену, без всяких прикрас рассказать о выстраданном и пережитом и обессмертить имя свое — о, не званием члена великого совета Венеции обессмертить, не подвигами в братоубийственной бойне с Генуей. Простодушным повествованием о землях незнаемых, от которого он не отрекся и на смертном одре и в котором сумел даже о никогда им не виданной Руси сказать добрые и правдивые слова. Привет тебе из урочища Джейранов, праведный странник!..

В одну из ночей лопата наткнулась на каменную кладку. Камни были наподобие тонких кирпичей, замшелые, не тронутые пламенем, плотно пригнанные. Я вернулся по ходу в колодец, принес лом. Первые же удары отозвались странным подземным гулом. Сердце поднялось к горлу. «Значит, там, за кладкой, пустота», — обожгла мысль. Казалось, прошла вечность, прежде чем один из камней подался и упал к моим ногам. Из образовавшейся дыры пахнуло затхлостью и еще пряным неведомым ароматом. Я осторожно высвободил несколько камней, просунул в отверстие руку. Она повисла в пустоте. Я взял фонарь и протиснулся во тьму.

…Стены круглой сводчатой комнаты без окон показались мне утыканными множеством разноцветных лампад, как на новогодней елке. Даже в тусклом свете фонаря они переливались всеми цветами радуги. Узорчатый купол поддерживала выложенная яшмой и ониксом мощная колонна. Слева вплотную у стены отсвечивал золотым блеском массивный стол с шеренгой толстых черных книг на нем. У стола — черного дерева кресло с высокой спинкой. А справа — поначалу закрытый от меня колонной — покоился в покатой нише сундук, накрытый чем-то ироде кожаной попоны с нашитыми золотыми бляхами.

Я много слышал про хитроумные ловушки на пути грабителей могильников; про падающие на голову каменные глыбы, про отверзающиеся под ногами колодцы, которые на дне утыканы копьями, про отравленные стрелы, вылетающие из темноты. Конечно, могло сработать и здесь нечто подобное. И все же я без особых раздумий поднял над головою фонарь — рука коснулась холодного гладкого свода, и я ее непроизвольно отдернул, едва не сбив робкое пламя.

Я обогнул колонну. На ней тоже переливались новогодние лампадки, как будто за мною следило_ множество кошачьих глаз. Ноги были ватные, я с трудом их передвигал. Казалось, вот-вот обрушится водопад грозных голосов, и мерцающий купол вместе со мной начнет проваливаться в другие времена — на суд и расправу…

Глухая тишина. Пыль под ногами. И на кожаной попоне — толстый слой пыли. Я осторожно взялся за ее край и приподнял. Кожа оторвалась беззвучно, невесомая, как пепел. Тогда я сдвинул рукавом попону, в сторону — и сноп лучей ударил мне в лицо.

В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы. Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была она, прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться, пока не уперся плечом в колонну.

Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда — вся, от начала до конца! — правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, — вылез по лесенке из кблодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился: как бы не переполошить уставшую за день экспедицию — и перешел на шаг. Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе реки, поседевший в странствиях венецианец!

Я потихоньку растормошил Учителя.

— Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!

Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым. Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы оба оказались возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил фитиль.

— Руками ничего не трогать, — сказал Учитель странно изменившимся голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал фонарем. Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей. Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на плечо, больно сжал.

— Спасибо, брат, — сказал он шепотом. — Если мир и спасет красота, то лишь такая — пречистая.

Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения, прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой каймой с вышитыми снегирями, они прыгали па распускающихся ветках. Краски светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался написанным вчера.

— Это энкаустик — секрет живописи утерян, — сказал Учитель. — Так писали фаюмские портреты. Русская финифть — сводная сестра энкаустика. А теперь пора возвращаться.

Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями и засыпать глиной. Когда я покончил с этим, поднялся по лестнице, он ждал меня наверху.

— Олег, на вас глядя, я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена я нашел под Усть-Цильмой ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс. Второй раз плясал на становище берендеев… Вы сделали важное открытие.

— Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, — впервые возразил я Учителю. — Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх и обрадуется красавице слепой Ануар!

— Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два-три дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения никому ни слова! Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Как бы не обрушился свод гробницы. Единственная защита от любопытствующих — молчание. Очень на вас надеюсь.

— Даже во сне… — сказал я, прикладывая палец к губам. — А лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.

Засвистал первый сурок… Уже разогревались краски неба на востоке.

Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном «газике» в райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики. Состояние, в которое я погрузился, можно передать единственным словом: восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына, распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать:

Перед ним во мгле печальной

Гроб качается хрустальный,

А в хрустальном гробе том

Спит царевна вечным сном.

Тут же в честь Снежнолицей я принялся сочинять гекзаметром поэму, где повторялась строка: «И нескончаемо длился осенний божественный день».

Да, длился он бесконечно, и я, конечно, не утерпел и как бы невзначай несколько раз подходил к моему колодцу, сожалея, что не могу сейчас же показать Мурату невиданное чудо. На завтра я договорился с мим пойти вечером на, охоту, и надо было искать предлог отказаться. Какая там охота, если я должен неусыпно охранять Снежнолицую!

Ночь выдалась черная, безлунная. Зубцы гор слабо обрисовывались в тусклом мерцанье звезд, задернутых полупрозрачной пеленой. Над горами, словно огненные ветви, вспыхивали молнии. К полуночи воздух стал густым, тяжелым. Начале погромыхивать. Странный шум доносился со стороны реки. Я рыскал между палатками, надеясь разыскать брезент или клеенку, чтобы закрыть колодец на случай ливня. Там уже лежали крест-накрест добытые мной сухие жерди. Ничего не найдя подходящего, я решил пожертвовать своей палаткой — в конце концов скоротаю ночь в фургончике, заменявшем нам библиотеку. Палатка стояла на отшибе, среди белых шапок бересклета, и меня редко кто навещал, тем более ночью. Каково же было мое удивление, когда я лицом к лицу столкнулся у палатки с Муратом. За его спиною чернел ствол ружья.

— Олег, беда идет, — заговорил он приглушенно. — Река распухла, уже несет камни. Будет землетрясение. Или еще хуже — сель. Поднимай всю экспедицию, перебирайтесь выше, на холм.

— Откуда ты узнал про землетрясение? — удивился я.

— Буди всех, буди, пожалуйста! Сурки, землеройки, мыши на закате вылезли из нор, наверх двинулись. Змеи ползли!

До этой ночи я слабо представлял себе действие селя, разве что по рассказам деда моего, смутно помнящего пострадавшую от грязевого вала Алма-Ату. Видя мою нерешительность, Мурат впился в меня мертвой хваткой и буквально заставил поднять всех наших. Пока заместитель Сергея Антоновича неохотно давал указания, пока спросонок кряхтели и чертыхались, собирали рюкзаки, пока грузили на «газик» добытые в крепости реликвии, прошло часа полтора. Звезды исчезли. Разлилась тьма, она загустевала, как остывающая смола. Выл Чарын. Вдруг со стороны гор скатился громовой взрыв, будто сошла лавина. Казалось, под уклон двинулись циклопические каменные колеса. Удар ветра загасил костер возле буровой, искры скрутило в жгут.

— Бросайте все! Бегите наверх! Иначе смерть! — закричал Мурат.

Все кинулись спасаться, продираясь сквозь заросли барбариса и ежевики. Я тоже помчался было за Муратом, но вскоре остановился как вкопанный: ужаснула мысль об оставляемой на произвол стихий гробнице.

— Олег, ты что, вывихнул ногу? — встревожился Мурат.

— А Снежнолицая! Вдруг пострадает при землетрясении? Пойду к ней! — И я повернул назад.

— Куда? Вниз? Ни с места!

— Может, прикажешь поднять руки вверх? — рассвирепел я.

Мурат появился во тьме и влепил мне такую звонкую затрещину, что я не устоял на ногах и повалился на склон, но живо вскочил, собираясь расправиться с обидчиком. Мы сцепились, тяжело дыша. Мне {было легче волочить его вниз по склону, но он сумел змеиным подныром оказаться у меня за спиной и больно заломил правую руку.

— Наверх! Или прикончу как шакала!

Его крик растворился в грянувших потоках ливня, словно над нами разверзлось озеро.

— Мы с тобой расквитаемся, рваное ухо, — злобствовал я, подталкиваемый сзади Муратом. Руку мою он так и не отпустил, пока мы не оказались высоко на холме. Я начал разминать затекшее плечо. И в это время внизу прогрохотала всесокрушающая громада селя. Она была не видна за сплошной стеной дождя, но земля заходила ходуном, как будто под нашими ногами были не твердейшие скальные породы, а стог сена. Вскоре со скоростью курьерского промчалась следующая громада, затем еще и еще…

Лило до рассвета. Мы промокли и продрогли. Мурат ушел скорее всего к своим буровикам. После перепалки внизу он не сказал мне больше ни слова.

Солнце еле выползло. От кустов и травы поднимался пар. Я решил никого не искать и спуститься вниз. Сапоги на мокром склоне скользили как по мазуту. Когда заросли поредели, сквозь редкие плети ежевики открылось печальное зрелище. Оно и поныне стоит у меня перед глазами. По урочищу Джейранов проволоклось железное чудовище, внеземной мастодонт, бессмысленно разрушивший все на своем пути. Буровая вышка была смята в лепешку, дак хлипкая модель из алюминиевой проволоки, и заброшена на скалу. Там и сям чернели обляпанные грязью огромные валуны, оставленные селем вперемежку со стволами ободранных тянь-шаньских елей. Деревья были сломаны, как спички. Наш лагерь исчез, на его месте блестела мутная лужа,

А гробница! Что сталось с находкой? Я встал на край небольшого обрыва, ища контуры крепостной ограды со стороны реки. И нашел ограду. Она была как ножом отрезана и унесена селем. Вместе с обсерваторией. Вместе со Снежнолицей. Там теперь тащилась по камням смирная река, обживающая новое русло. И не река даже — ручеек.

Вот и меня настигла из тьмы веков стрела с кровавыми иероглифами. Она впилась в сердце, я зашатался и, чтобы не упасть, схватился за ветку дикой яблони. Вслед за дождевыми каплями яблоня осыпала меня желтыми сплюснутыми плодами с розовыми прожилками; яблоки глухо простучали по обрыву и закачались на бурой воде.

Как во сне, спустился я к дворцу, приблизился к срезу земли, пропаханной клыком разъяренного вепря, проклятого селя. Подо мною в зловонной жиже плавали обезображенные туши двух круторогих козлов-тэков, кабана, нескольких птиц: то были голенастые коростели. Справа на валуне блестела мокрой шкурой мертвая рысь. Я не смог сдержаться и начал всхлипывать. Глотая слезы, я посылал проклятья горам, лавинам, разбухшим от дождей озерам над альпийскими лугами, селю, насыщающему утробу из этих озер.

Чья-то рука тронула меня сзади за плечо. Я порывисто оглянулся.

— Зачем плачешь, как девушка? — тихо спросил Мурат. — Мужчины не плачут.

Был он в мокрой ковбойке, левая щека разодрана.

— Проваливай! — сказал я. — А то заплачешь тоже.

— Больше всего вышку жалко. Красивые на ней были лампочки, — сказал он невозмутимо.

И тут меня взорвало. Я схватил его обеими руками за грудки и принялся бешено трясти.

— Вышку жалко, вышку, да? А Снежнолицую не жалко? Сам знаю, плакать или плясать. За что меня вчера грозил прикончить как шакала? Зачем руку заламывал? Останься я здесь — и ее не тронул бы никакой сель! Да, не тронул! Проваливай, рваное ухо!

В детстве я страдал припадками эпилепсии и хорошо помню то состояние, которое охватывает все тело перед забытьём. Припадки не повторялись лет десять, но теперь я почувствовал: наваливается, накатывает опьяняющая волна.

— Проваливай, рваное ухо! — опять выкрикнул я в побледневшее Муратове лицо. Он не двинулся с места. Я ухватил его за широкий кожаный пояс, приподнял и швырнул вниз, в коричневую жижу. Последнее из запомнившегося — белки его глаз, когда он поднялся, весь в грязных потеках.

— Больше никогда не назовешь Мурата рваным ухом! — медленно сказал он и добавил что-то по-уйгурски.

3. КНЯГИНЯ РАДОСТИ

— Эона, а вот что сказал Аристотель: «Цена любого предмета зависит от его красоты. У красивейших все остальные должны, быть рабами». Он прав. Разве плохо находиться в полной власти у красоты?

— Любое рабство отвратительно. Красота — достояние всех. Она подобна широколиственному древу в знойной пустыней Древо утоляет жажду плодами, одаривает цветами и прохладой. Неужели ты захочешь за эти щедрости увезти древо с собой?

— Таких безумцев во все времена было немало. И не только тех, кто довольствовался гаремом. Случалось, один народ устраивал охоту на другой народ. Разрушались прекрасные города, испепелялись дворцы и храмы, истреблялось все живое, кроме красивых женщин. Их обращали в рабынь, продавали как скот.

— Но всякий раз в истории добро и справедливость торжествовали.

— Торжествовали? В ужасающих сечах, где погибали лучшие, храбрейшие. Путь красоты отмечен стенаньями, кровью, враждою. Так уж устроено мирозданье.

— Ты ошибаешься, полагая, что разумные существа повсеместно в мирозданье враждуют…

Приехавший вместе с главным археологом Казахстана Сергей Антонович нашел меня в горячечном бреду. Температура доходила до сорока. Меня заворачивали в мокрые холодные простыни: — кто-то вычитал про это в записках Пржевальского. Не помню, как везли на «газике», как летел в Алма-Ату, Одно и то же виденье преследовало воспаленный мозг. Урочище Джейранов. Глухая безлунная ночь. Внезапно все окрест сотрясает громовой удар — это вырывается из заточения нефть вперемешку с газом. Буровая вышка смята, как модель из алюминиевой проволоки, и отброшена на скалу. Неудержимый поток нефти заполняет почти раскопанную обсерваторию, клокочет у стен дворца. «Спасите Снежнолицую! Спасите!» — кричу я, барахтаясь в нефтяных волнах. Стрела молнии поджигает черный поток, все кругом вспыхивает, я задыхаюсь в огненных языках и снова взываю о спасении Снежнолицей…

В университет я возвратился только после ноябрьских праздников. Здесь, в Сибири, давно уже была зима. Не заходя в общежитие, я направился к Учителю. Вечерело. В комнате с потертым креслом горела зеленая настольная лампа. Он поднял голову от бумаг, встал из-за стола, широко раскинул руки и обнял меня.

— Наконец-то, наконец-то, голубчик! Ну что, оклемались?

Я высыпал на кресло из рюкзака две дюжины яблок из нашего сада — знаменитый апорт — каждое величиной с кулак. Он живо взял одно, с хрустом разломил, протянул мне половину.

— Слава казакам семиреченским, какой плод вывели! Апорт умудрялись сохранять до нового урожая. И арбузы — они были у казачков пудовые. Эх, молодость! Катилося яблочко вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода, тот воевод-воеводский сын; шишел-вышел, вон пошел! Как это называлось, знаете? Конанье. Считалка мальчишечья. Я еще в бабки играл — и как!

Помолодел Учитель, точно четверть века сбросил с плеч. Не хотелось его огорчать, но…

— Сергей Антонович, я пришел проститься, — сказал я. — Ни историка, ни археолога из меня не получится. Я не уберег Снежнолицую. Чем так начинать, лучше податься в кочегары или дворники.

— Хорошая профессия, кочегар. И я когда-то шуровал уголек. На пароходе, — сказал он невозмутимо.

— Возвращаюсь домой, в Алма-Ату. Я уже присмотрел себе работу. Надо деду помогать. Совсем состарился, весь скрюченный, как саксаул. Сад высыхает, некому поливать. — Я принялся завязывать рюкзак. — Попробую перевестись у себя на вечерний физфак, авось стану геофизиком. Буду разгадывать природу землетрясений и селей. Учитель сел за стол, подпер рукой массивный подбородок.

— Это трусость, Преображенский. А непроявленная доблесть еще постыдней проявленной трусости, как говорили древние. Да, потеря Снежнолицей невосполнима. Но подумайте, сколько погибает красоты при сооружении водохранилищ, при рытье каналов, при прокладке дорог. Сколько всего уничтожено под бомбами, в войну! Я нахлебался водички в болотах под Новгородом и помню, что эти изуверы сделали с городом, с памятником «Тысячелетие России». А сожженный почти дотла Минск! А Смоленск! А Петродворец! — Он заикался сильней обычного. — Но страшно даже не это. Камни и книги мертвы, хотя что я говорю: мертвы?.. Ладно, об этом как-нибудь после. Так вот. Война страшна гибелью красоты. Смертью боевых друзей. Война — это грязь, жестокость, безумие! Это наш дивизион, от которого в живых на прошлый День Победы осталось трое. Будь она трижды неладна, война!

И он опустил на стол кулак, так что лампа подпрыгнула. Я молчал.

— Да, погибла Снежнолицая. Но она была мертвой, ваша красавица. А когда безумный Сатурн переживает миллионы и уродует уцелевших… Ваш отец воевал?

— Партизанил в Италии. В бригаде имени Гарибальди. После побега из плена. От него осталось «Свидетельство Патриота». Такое удостоверение на итальянском языке.

— Он погиб?

— Умер шесть лет назад. Разрыв сердца.

Тяжело опустились веки Учителя. Мы оба молчали. — Был у меня товарищ школьных лет Андрей Нечволодов: Вместе берендеями занялись, на фронт пошли вместе. Знаете, О чем он мечтал? Подготовить и издать словарь славянской мифологии. У нас греческих божеств и героев изучают чуть ли не с пеленок, и это, кстати, хорошо. А своих знаем плохо. Андрей же, бывало, как начнет рассыпать имена диковинные — от писем бойцы отрывались. Стрибог, Полисун, Вертодуб, Белун, Ярило, Дива, Зюзя, Жива, Недоля, Ховало, Овсень… Их десятки, сотни, и о каждом сложены мифы. Кто их знает? Горстка специалистов. Так-то.

— Мой дедушка знает заговор о Яриле, — вспомнил я.

— Вот и запишите, не пропадет добро… Эх, Нечволодов… Иные в рюкзаках консервы таскали, а он трехтомник Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Между боями готовил его к переизданию. Книга-то вышла в середине прошлого века. На ней Мельников-Печерский вырос, Лесков, Есенин, Горький знал и любил. Слышали про Афанасьева?

Я щурился на зеленую лампу. Что ответить энциклопедисту?

— И мало кто слышал. А он за короткую жизнь собрал тысячи сказок, издал «Народные легенды». Его выгнали со службы по доносу провокатора, и он умер в нищете. Андрей рассказывал, как чахоточный Афанасьев распродавал за бесценок свою библиотеку, где были рукописные книги допетровской поры… Пщню, под Кенигсбергом пошел мой дружок за гранатами, как раз привезли боезапас. Я немного замешкался, заглянул на КП. Вдруг слышу — в березняке взрыв. Шальной снаряд попал в полуторку с гранатами, рядом стоял и Нечволодов. Ничего не нашли, воронка в земле над рекою Преголей — и все. До сих пор не верю, что нет друга. Осталась память — трехтомник со славянскими древностями… А теперь отвечайте, Олег: кто издаст словарь нашей мифологии? Кто книгу напишет об Афанасьеве?

От последних его слов стекло в окне задребезжало, и он понизил голос:

— Вы прирожденный археолог, Преображенский. У вас обостренный нюх ученого — будущего ученого! И заметьте: в недавней трагедии в Бекбалыке есть и светлая сторона, хоть это звучит кощунственно. Во-первых, портрет Снежнолицей. На него нацелились сразу и Эрмитаж, и Пушкинский музей, и Музей восточных культур. Но мы еще с ними со всеми потягаемся. Во-вторых, манускрипт. Он оказался трактатом о небесных явлениях и принадлежит перу — кого бы вы думали? — Фалеса Милетского, родоначальника греческой философии, одного из семи мудрецов древности. «О поворотах Солнца и равноденствии» — так называется эта поэма. О ней упоминал еще Диоген Лаэртский. А считалась она утерянной. Это ли не удача! И в-третьих, должен вас поздравить со стипендией имени Карамзина — это вам от академии, за Снежнолицую и за Фалеса. Сто десять целковых в месяц — да я в ваши годы мечтать не смел о таком богатстве, сухариками пробавлялся да пшенной кашей… Засим прошу следовать в общежитие и грызть гранит науки. Летом снова приглашаю на раскопки.

Я сидел растерянный. Стыдно было перед Учителем за свое скоропалительное решение.

— Одно худо, товарищ именной стипендиат, — сказал Сергей Антонович и вновь захрустел яблоком. — Мурата вы крепко обидели. Таких, как он, обижать нельзя. Таким генералы снимали с кителя собственные ордена и на грудь прикалывали. Вдобавок он спас жизнь членам нашей экспедиции… Представьте, что он тогда всех не растормошил бы…

— Сергей Антонович, честное слово, я был не в себе, когда повздорил с Муратом.

— Каждый волен делать что ему заблагорассудится, но не забывать о последствиях. Примерно так звучал девиз венецианцев. Думать, о последствиях. Быть предельно осмотрительным. Это не исключает отваги в решающий момент… Иногда от одного неудачного слова гибли империи. Жизнь — это хождение по лезвию бритвы, говорят в Тибете. Там же бытует поговорка: «Пока карлики поссорятся, повоюют и помирятся, великаны не успеют поздороваться». Поменьше криков, суеты, размахивания руками. Побольше труда и духовного сосредоточения. Давайте, Олег, поступим так. В следующий четверг, вы заглянете ко мне домой на огонек. Поведаю историю Мурата. Вы же продумайте, как перед парнем извиниться.

— Да я хоть сейчас готов лететь в Чарын, прощения просить, — чуть не закричал я.

— Зачем же в Чарын? Мурат стал вашим земляком. Живет и здравствует в Алма-Ате. В уйгурской школе-интернате. Кстати, много ли вы знаете об уйгурах?

К своему стыду, ответить Учителю мне было почти нечего.

— Большинство уйгуров живет в Китае. Так уж история распорядилась, — начал я робко. — По-моему, религия запрещает им охотиться. Во всяком случае, когда я жил в поселке Чарын, ни одного охотника не встретил. Зато они любят музыку, песни. Я брал в руки их гитару — на ней аж 25 струн. Любят сказки и стар и млад. Помню., старик Ануар рассказывал про падишаха, который устроил испытание девушке из простонародья. Он повелел ей прийти ни в одежде» ни голой, ни пешком, ни верхом, ни по дороге, ни без дороги, ни с подарком, ни без подарка.

— Занятно, — сказал Учитель не без лукавства. — Напоминает русскую сказку. И что ж красавица?

— Она пришла к падишаху по крышам домов. Завернулась в рыболовную сеть, между ног вела козла, а в руке несла воробья. Протянула руку падишаху с подарком — воробей и упорхнул…

— Похоже и впрямь на нашу сказку: И все же уйгурская. А почему — знаете? Учитесь вникать в текст. Девушка идет по крышам. На Руси такое было невозможно — и скаты крыш крутые, и дома друг от друга; отстояли прилично. А у уйгуров жилища рядышком, один к одному жмутся. И крыши плоские, хоть на велосипеде разъезжай.

— Верно, — удивился я. — И сейчас, и, значит, в прошлом. Хотя насчет их прошлого — темное дело.

— В каком смысле темное? — оживился вдруг Учитель. — Да они известны с третьего века до нашей эры! О них писали Птолемей, Вильгельм Рубрук, иезуит Плано Карпини, Марко Поло, даосский монах Чань-Чунь, Аль-Бируни. Они воевали с самим Искандером, то бишь Александром Македонским, с Тимуром! А задолго до Тимура с жуань-жуанями, образовав целую державу на Орхоне. и Селенге. Слыхали про развалины Каракорума? Он основан на пять столетий раньше монгольского города с таким же названием и размерами превосходит последний в несколько раз. Уйгурский алфавит — основа маньчжурского и монгольского, а уйгурский литературный язык был самым распространенным в Центральной и Средней Азии. А их буддийские монастыри! А картины и скульптуры! Тысячу лет назад каждый третий уйгур владел грамотой… Юсуф Баласагунский, Махмуд Кашгарский — они под стать Хафизу, Навои, Хайяму. Вот послушайте:

Я плачу, гибну, рану бередя,

Как дождь, я исхожу живою кровью,

Глаза мои ослепли без тебя, -

Так исцели, молю, своей любовью.

— Такое мог вполне написать владыка после гибели Снежнолицей, — сказал я.

— Это и написано примерно в те времена. Но как написано, как!

И Учитель продолжал читать строки Махмуда. Слушая их, я, как никогда, осознавал свое ничтожество. Учитель, истерзанный войной и экспедициями, сумел выучить чуть ли не десяток языков, включая древнегреческий и уйгурский, сумел столько узнать передумать, перечувствовать. А я! Что сделал я в свои почти двадцать годков? За лето в Чарыне даже не удосужился __ у того же старика Ануара — хоть что-нибудь узнать о народе, среди которого жила и погибла Снежнолицая…

ИСТОРИЯ МУРАТА ШАМАЕВА И ЕГО ВЕРНОГО СТРАЖА ТОКО

Со временем Мурат освоил хитроумную систему, к двенадцати годам он стал заправским огородником. Теперь дед даже позволял себе вздремнуть часок-другой после обеда или отправиться в горы на поиски целебных трав. На стенах глинобитной мазанки, где жили дед с внуком, висели пучки растений, мешочки семян, в деревянном сундуке поблескивали пузырьки с барсучьим салом, целебным маслом облепихи, мумиё. Вся деревушка лечила хворобы у Муратова деда, будь то водянка, слабость печени, отрыжка, кровохарканье или ушиб. Больницы в деревушке не было, как и школы, и Мурат выучился читать по единственной дедовой книге — «Канону врачевания» благословенного Абу Али ибн Абдалла ибн Абдурахман ибн Сины. Собственно, книг, составивших канон, было пять, толстенных, увесистых, пахнущих пряностями.

«Берут сагапена, горечавки, мирры, опопанакса и белого перца — каждого по два мискала, очищенных костянок лавра — четыре мискала, растирают и замешивают с водой, — читал Турсун нараспев при свете коптилки. — Оно помогает от всякого кашля, всякой текучей материи, внутренних гнойников; его изобрел Абуллукийус, — да продлятся потомки его на тысячу лет и десять тысяч дней…»

Под присмотром деда и Мурат собирал травы в горах. За одиннадцатым перевалом высоко над ручьем в скале чернели дыры. То был подземный город Созерцателей Небес.

«Еще во дни моей молодости из пещер выходили люди в фиолетовых и желтых одеяньях, — говорил дед, и глаза его слезились от яркого света, и струилась борода по плечу на ветру. — Они спускались с гор и расплачивались за покупки старинными серебряными монетами. Но теперь больше уж не спускаются, — как видно, повымерли все… А когда я умру, ты, Мурат, отправляйся в Чарын, к брату моему Ришату. И «Канон врачевания» передай ему. Ничего, что тяжелы книги. Знание не тяжелит. Ты на ослика нагрузи и иди. Там граница, но родственников вроде бы пускают. Я б и сам ушел к Ришату, да больно стар, упокоюсь здесь. Говорят, уйгуры на той стороне богато теперь живут, как в древности одни правители жили — елики».

«Дедушка, ты не умрешь, — говорил Мурат, — я отыщу для тебя бессмертную траву, и разотру в ступке, и смешаю ее с девясилом, семенами айвы, цветками гранатника и сельдереем».

И опять вышибал ветер слезы из дедовых глаз.

Однажды осенью дед впервые взял с собою внука в Кульджу. Они нагрузили двух осликов корзинами с овощами, дед ехал верхом, а Мурат шел по траве: жалел тонконогого ослика. Город немного испугал Мурата: так много было людей, лошадей, чихающих грузовиков. В глухом, заросшем травой переулке, на подходе к базарной площади, послышался жалобный собачий визг. Визг доносился из-за камышового забора. Мурат взобрался на ослика и увидел чужой огород, только без корзин, кастрюль и колес. Несколько здоровяков, вооружась длинными бамбуковыми палками, били по очереди метавшуюся возле железного колышка собаку. Пес был мохнатый, коротконогий, с маленькими ушами торчком.

Не раздумывая, Мурат перемахнул через забор, юркнул у кого-то под ногами и накрыл собаку своим телом. Вслед за тем он получил удар бамбуком по спине, да такой, что рубаха лопнула с треском.

— За что собаку бьете? — закричал он и заплакал- от нестерпимой боли.

— Убирайся подобру-поздорову, щенок, — коверкая уйгурские слова, прогундосил пузатый детина и снова замахнулся палкой. — Убирайся! Из собачки этой мы сперва сделаем живую отбивную, а потом зажарим на костре. Мотай отсюда! — И все вокруг загоготали. Мурат тогда еще не знал, что собачье мясо- любимое здешнее лакомство, что собачатина на местном рынке вдвое дороже баранины. Особо ценилось гурманами мясо собаки, забиваемой палками насмерть. Операция эта производилась неторопливо, под смех и прибаутки…

Ничего этого не знал Мурат, когда кинулся защищать обреченного пса. Мальчишке всыпали еще несколько палок, но он не переставал кричать:

— Отдайте мне собаку. Отдайте собаку! Дедушка даст за нее мумиё и женьшень! Большой корень, длинней ладони!..

Пузатый долго радовался выгодной сделке: за полученный корешок можно было купить трех собак. Дедушка намазал вспухшую спину Мурата бальзамом из глиняной баночки и долго еще оглядывался на пузатого, что-то шепча. На базаре они купили псу ошейник и ближе к. вечеру отправились домой. Так у Мурата появился четвероногий друг. Его назвали Токо. Незаметно он вырос в могучего пса с широкими лапами и черной шерстью на загривке. Теперь, уходя в горы за травами или за сухим кустарником — кураем, которым зимою топили печи, мальчик брал с собою Токо. Пес разрешал нагружать на себя курай, как на ослика. Он добросовестно отрабатывал свой хлеб. Со временем Токо наловчился добывать в зарослях и притаскивал к порогу мазанки зайцев, сурков, лисиц, даже приволок как-то шакала. За лисиц и зайцев дед Турсун сурово отчитывал пса.

— Большой грех убивать лису, о-ох, большой. Раньше лиса была человеком, да стала сбивать других людей разными хитростями, вот и наказал ее бог. И тебя, Токо, накажет.

— А кого еще бог наказал? — спрашивал Мурат.

— Слона. Он был хлебопек, обвешивал покупателей. Медведя — продавал худую краску. Волка наказал. Этот был мясник в другой жизни, торговал мясом дохлых овец… Тащи лису обратно, Токо, тащи!

И — чудо! — Токо хватал огненную лису за загривок и уволакивал в заросли шиповника. Вот каким догадливым оказался чуть было не забитый палками пес.

Однажды в пору цветения урюка, когда южные склоны гор заалели от тюльпанов, в деревушку ворвались бандиты. Они остановились перед домом дряхлого Рената Умарова — единственного книгочея по всей округе. Ими предводительствовал лысый толстяк с розовыми, как у младенца, щеками. Бандиты принялись выкидывать из дома Умарова книги. Он бегал от одного к другому, хватал за руки.

— Опомнитесь! Я собирал их всю жизнь! Там «Сутра золотого блеска!». Там «Алмазная колесница». Им же тысяча лет! Тысячелетие! — выкрикивал старик Ренат, поводя головой, и снова получил удар по шее.

В небе громыхнуло. Прикочевавшая, из-за горы туча наваливалась темно-синим брюхом на деревушку. Ветер стих. Замолкли птицы.

— Дедушка! — закричал Мурат. — Что они: делают?! Разве можно так?!

— Молчи, Мурат, — сказал дед и зашатался. Колени у него подогнулись, он повалился на бок. Соседи привели его домой под руки.

Такой грозы давно никто не помнил. До вечера бились в небе длинными мечами злые демоны, и прозрачная кровь из их ран проливалась на испуганную траву…

Вечером, отбиваясь от Токо дубинкой, в глинобитную мазанку вломился розовощекий.

— Пса на цепь, а то пристрелю! — скомандовал он, и Мурат загнал Токо в будку. Когда он вернулся в дом, гость сидел за столом с двумя бутылками рисовой водки.

— Дай, думаю, переночую у колдуна, авось не превратит в свинью, — ухмылялся розовощекий. — Может., отвару какого нацедишь, чего-то сердчишко пошаливает, брюхо из штанов лезет, как квашня. Давай, давай, не жалей. Завтра все равно все твои зелья-притиранья в реку спустим.

Лежащий на низкой деревянной кровати дед отвернулся к стене.

— Ты нос не вороти, колдун, не вороти. Лучше о закуске позаботься, о грибочках да огурчиках. А с кровати слазь. На ней спать буду я. А тебя все равно в пустыню выгоним.

— Никуда я, сынок, отсюда не поеду. Жить-то мне осталось всего ничего, — вздохнул Турсун.

— Еще как поедешь, старый хрыч. Побежишь в пустыню резвее жеребчика. — Он нехотя поднялся, подошел к кровати, пинком сбросил деда на пол. Задергался дед, захрипел, горлом хлынула кровь. Мурат впился зубами розовощекому в ухо и больше ничего не помнил.

Он пришел в себя от боли, потянулся рукой к правому уху туда, куда впивались, как ему казалось, раскаленные иглы. Верхней половины уха как не бывало. Он лизнул липкие соленые пальцы, застонал.

— Заткнись! — сказал толстяк, успевший опорожнить обе бутылки. — Моли бога, что все зубы еще не вычистил. Будешь знать, как кусаться, пес шелудивый. Раньше говорили: око за око. Я же заявляю: ухо за ухо. Ух-ух-ух-ух-ух! — Он затряс животом, корчась от смеха.

Когда гость плюхнулся плашмя на кровать и засопел, Мурат поднялся, наклонился над дедушкой. Тот не дышал.

Внук прикрутил фитиль в лампе, сходил в сени за кувалдой, проверил, занавешены ли окна. По стеклам ползли змееныши дождя. Оглядываясь на деда, Мурат накрыл холстиной толстяка, вцепившегося руками в подушку, как будто подушка, как сказочный дракон, уносила его в поднебесье.

«Пусть после смерти ты превратишься в борова», — подумал Мурат и обрушил кувалду на голову толстяка. Ему вдруг почудилось, что стены дома зашатались, как при землетрясении, а в небесах загромыхали орудия богов, наказывающих убийц… Но нет, все было спокойно. По холстине расплывалось черное пятно, и никто больше не сопел.

Мурат поставил кувалду на прежнее место, нашарил за притолокой нож с костяной рукояткой. Ни единого окна не светилось в деревне. Только шумел дождь да взвизгивал Токо, почуяв хозяина на крыльце.

Дед уже не лежал на полу, а сидел, прислоненный к лавке. Неужели жив?

— Мурат… пи-и-и-ить, — простонал дед. Его зубы стучали о края чашки, когда он с трудом глотал молоко.

— Дедушка, я укокошил толстяка насмерть. Кувалдой, — сказал Мурат на ухо деду. Тот завздыхал.

— Ох, ох, тяжкий грех… Тем легче он тебя сразит на том свете… Что ж теперь будет, внук?.. — Язык у деда заплетался, слова он выговаривал с трудом. После долгих вздохов он зашептал: — Заводи обоих осликов прямо сюда, в комнату… давай навьючивать. Бери весь порох, жаканы, дробь, соль… пшена полмешка, полмешка рису… Одеяла бери верблюжьи, оба полушубка, валенки, сапоги… Надо скрываться в пещеры, деться больше некуда.

Мурат сделал все, как велел дед, затянул ремнями поклажу.

— Где кувалда? — спросил дед и попросил вложить ему рукоятку в руки. Мурат вложил.

— Помнишь теплый ключ ниже города Созерцателей Небес? — спросил дед. — Там под водопадом вход в пещеры… Будешь проходить сквозь водяную стену — закрой осликам глаза… не то заупрямятся… Раньше осени сюда не возвращайся… Осенью попробуй уехать в Урумчи, к отцу… Добрые люди помогут добраться… Но не раньше осени… Обещаешь?

— Дедушка, — заплакал Мурат, — садись на ослика.

— Пусть думают, я убил… Никто тебя не хватится. А я… сейчас… умру… — сказал дед. И голова его упала на грудь.

Сколько Мурат ни бился, поднять мертвого на ослика он не смог. Когда тело деда стало холодеть, он погасил лампу, перестал плакать и двинулся в путь. Возле мельницы он оглянулся с пригорка на родную деревню. Полночный дракон сожрал все лучи неба и земли, упиваясь мелким нудным дождем. Лишь вырисовывался, по правую руку пирамидальный тополь.

* * *

Никаких отшельников в городе Созерцателей Небес он не нашел. Пещер было великое множество, они далеко уходили в глубь гор. В одной обнаружилось озеро с теплой водой и серебристыми карабкающимися со дна пузырьками Откуда-то сбоку просачивался слабый свет. Токо смело зашел в озеро по грудь, но пить не стал. Полчища летучих мышей носились с писком над водою. Одежда отсырела, но Мурат решил на первых порах обосноваться здесь, потому что обнаружился ручеек, вытекающий из-под черного камня, и ослики вслед за псом напились. Когда глаза свыклись с полумраком, за ручьем Мурат нашел деревянный помост с трухлявой соломой, а — еще дальше, почти у кромки воды, — очаг и небольшой медный котел.

Помня дедовы наставления, он ни минуты не сидел без дела: заготавливал сухие дрова, выискивая по утрам целебные и съедобные травы, сушил дикие фрукты, а ближе к осени начал коптить мясо архаров, готовясь к зиме. Ни в какое Урумчи он отсюда не поедет. Будет жить в пещерах один, пока не состарится ц не станет мудрым и седобородым, как дед, который постоянно снился склоненным над «Каноном врачевания». Проснувшись, Мурат проверял, на месте ли книги, завернутые в прорезиненный плащ, а иногда при свете лучины и сам вслух читал «Канон» собаке и осликам.

На ночь он выгонял осликов попастись, но ближе к осени одного задрал волк. Другой с окровавленным крупом прибежал весь в пене и ринулся в озеро, где простоял три дня, и рваная рана — как тут не задуматься! — заросла молодой розовой кожей.

А потом горы обложились тучами, завыли, запричитали метели, дракон тьмы бил хвостом о дрожащие скалы, нацеливался кривыми, как хвост кометный, глазами испепелить далекий город на юге, венчающий хрустальную Гору Света с домами из драгоценных камней и крышами из перьев павлина. Ослик уныло перетирал зубами жвачку. Даже Токо присмирел, стал реже класть хозяину передние лапы на плечи и взвизгивать, обращая нос к выходу из пещеры: пойдем, мол, порезвимся на снегу, добудем кабанчика или зайчишку.

Одно удивляло Мурата: с приходом зимы и долгих ночей в пещере не стало темнее.

Но настоящие чудеса ждали в соседних пещерах, куда Мурат начал потихоньку захаживать еще с лета. Там светились сами стены, квадратные, продолговатые, вытесанные как по линейке. И не просто светились. На стенах, а кое-где и на выпуклых потолках были изображены люди, звери, растения. Мужчины в длинных красных халатах, опоясанные кинжалами, сидели на стульях, где вместо ножек — человеческие фигурки. На плечах женщин — одеянья из золотистой материи, на головах — маленькие короны. Все они, даже сосущие грудь младенцы, держали в руках ветви в розовом цвету. И плавали лотосы в прудах, где на берегу резвились белые верблюжата, и в виноградниках бродили павлины, и ребята одних лет с Муратом брызгались водой из серебряных трубочек, и всадники на лошадях кружили на поляне, а удальцы с разделенными надвое бородами зарывали в землю барана и возжигали яркие факелы. Иногда под картинами попадались лошади из глины, и ослик протяжно кричал, напрасно дожидаясь ответа…

Одна пещера с полупрозрачным потолком поразила Мурата особенно. Сквозь потолок смутно угадывалось, как если смотреть со дна реки, солнце. «Но разве оно может пронизать лучами толстенную скалу?» — подумал Мурат и, оглянувшись, увидал картину на стене. Он подвел ослика поближе, но сразу забыл и о нем и о Токо.

На лужайке возле дворца из драгоценных камней лежала в огромном цветке лотоса пригожая девушка в красном сарафане с белым кружевом. Ее украшало ожерелье из черных шариков и такие же черные серьги. Люди, стоящие вокруг цветка на коленях, предавались неутешной скорби. Одни плакали, другие с печальными лицами смотрели в сторону статного витязя, припавшего к ногам умершей. Даже деревья вокруг лужайки поникли ветвями, хотя подобных деревьев Мурат в жизни не видывал: пузатые, как бочки, кора иссиня-черная, на густых длинных ветках серебристые плоды. Так бывает, когда весной после оттепели ударит мороз и все в лесу становится будто стеклянное… Это была даже не картина, а словно чудодейственное окно неизвестно куда, потому что над лужайкой светило сразу два солнца, оба сиреневые. И тут Мурату показалось, что у красавицы на запястье тонко-тонко, тоньше дыхания муравьиного, бьется синяя жилка.

«Зачем вы плачете, люди? — сказал Мурат. — Прекрасная пери вовсе не умерла. Ее, наверно, испугал дракон, и она погрузилась в спячку с бессонницей. Или литаргус, как говорит благословенный мудрец Авиценна, да продлятся потомки его на тысячу лет и десять тысяч дней. Мой дедушка при литаргусе делал настой из листьев ивы, ячменя с ромашкой, укропа, фиалок, корневища касатника и донника лекарственного. А потом смешивал, с другим настоем — из лаврового листа, иссопа, пулегиевой мяты, руты, бобровой струи и сатара. Так советует «Канон врачевания». Настаивать травы легко. Даже я мог бы вашу красавицу исцелить».

И случилось чудо. Витязь у ног красавицы выпрямился, посмотрел на Мурата и поманил к себе пальцем с черным перстнем. Мурат окаменел от страха. Тогда витязь пересек быстрыми шагами лужайку, подошел к одному из деревьев, руками раздвинул, как занавес, кору, скрылся внутри. Дерево приподнялось над лужайкой. Внизу вместо корней показались хвосты оранжево-красного сияния. Вскоре летучее дерево уже ползло среди медленно проступивших на картине звезд. Мурат что есть мочи кинулся из пещеры.

Он намерился никуда больше от озера не уходить и, как когда-то дедушка, подолгу сидел с деревянной лопаточкой возле среза воды. Таинственная картина не выходила из головы. Зачем поманил его пальцем витязь? Чтобы попросить снадобье от спячки с бессонницей, чего тут гадать. А раз так, надо пересмотреть все дедовы склянки, шкатулочки, мешочки, найти целебный настой или сделать его самому, сверяясь с «Каноном врачевания». На эту работу, ушла неделя.

Однажды он проснулся от лая Токо и чьего-то странного пыхтенья, как будто в пещеру заполз измотанный поединком дракон, припав пастью к озеру. Мурат осторожно приоткрыл глаза. Токо лаял на дерево, выросшее посреди пещеры. Это было то самое дерево с черной, корой и серебристыми ветвями, но вблизи оно оказалось гораздо толще, чем на картине. Толще самого толстого дуба, толще скирды сена. Мурат не очень удивился, когда раскрылась кора и в образовавшейся дыре появился витязь. Его голову окружал светло-желтый прозрачный колпак.

Прикрикнув на Токо, Мурат взял кувшинчик с отваром, смело подошел к пыхтящему дереву.

«Надо влить в рот прекрасной пери две ложки отвара — и литаргус пропадет», — сказал он и протянул кувшинчик.

Но витязь не взял. Он приложил правую руку к сердцу, поклонился, и Мурат услышал у себя в голове такие слова:

«О, иноземец! Позволь тебя поблагодарить за желание исцелить княгиню радости. Я не могу ни обнять, тебя, ни коснуться чего-либо в твоем мире. Соизволь ступить на летучий корабль. По исполнении звездного срока ты будешь доставлен обратно куда пожелаешь».

«И Токо можно на корабль?» — спросил Мурат, ни мгновения не помедлив.

«Бери, кого заблагорассудится», — сказал голос, но тут ослик так страшно и тоскливо закричал, и подскочил к хозяину, и начал тереться мордой о его плечо, что не взять его было бы предательством. Мурат начал собирать провизию.

«Ни о чем съестном не думай. Летящему да воздастся», — сказал голос,

«Тогда я возьму все целебные травы, баночки и «Канон врачевания», мало ли кто у вас больной. И еще дедушкины часы и ружье», — сказал Мурат, лаская ослика.

«Твое пожелание исполнено. Перечисленное уже на борту», — услышал удивленный Мурат.

Где-то над головою витязя проблеснуло выпуклое, как глаз, оконце, и за ним стали различимы в желтоватом свете и мешочки, полные трав, и ружье, и с книжками прорезиненный плащ.

«Готов ли ты в недлящийся путь?» — спросил голос.

«Готов!» — закричал Мурат, а Токо залаял.

Из коры выдвинулся наклонный мосток из черного стекла. Первым вспрыгнул на него по команде Мурата пес, глупого же ослика пришлось силой тянуть за узду.

Дракон перестал пыхтеть. Убрался мостик. И восстали столбы тьмы, прежде чем возник на расшитом алмазами занавесе удаляющийся шар с красными, коричневыми и черными облаками, лишь изредка прорезаемыми прожилками голубоватого и золотистого. Летучий корабль обнял ветвями звезды.

О, внутри он оказался больше дома, больше пещеры, больше деревушки, да куда там деревушка в сорок дворов, — больше города Кульджи! Внутри плескались озера среди изумрудных зарослей неведомых растений, и в озерах плавали плоские, похожие на головку подсолнуха живые разноцветные рыбы, и цветущие холмы переползали с места на место, подставляя бока множеству маленьких солнц. Жаль только, длилось это недолго, всего несколько дней, как показалось Мурату, потому что однажды появился витязь с двумя спутниками в сияющих одеяньях, скрепленных медными полосками, и пригласил к выходу. И снова первым ступил на мостик бесстрашный пес, а ослик робел, кричал, и тело его исходило дрожью, как если бы он чувствовал недалеко камышовых котов или волков.

Катились по небесам сиреневые солнечные шары. В цветке лотоса, повисшем прямо в воздухе, лежала, откинув левую руку, а правую заложив за голову, беловолосая княгиня радости. Мурат приблизился к ней, откупорил кувшинчик, влил снадобье между чуть приоткрытых розовых губ. Она вздохнула, открыла глаза, улыбнулась, приподнялась и села в цветке, отчего все вокруг заулыбались, принялись обниматься, а деревья с серебристыми плодами высоко подняли свои ветви. Цветной свод радуг восстал над деревьями. Послышалась тихая музыка. Нет, то пели не птицы, ни одного зверя, или птицы, или хотя бы ящерки Мурат не заметил окрест. То пели, он был уверен, сами деревья. Казалось, он различает нежные, как струенье ручья, слова: «Княгиня радости, драгоценность в цветке лотоса, здравствуй!»

Витязь, обнявший бережно княгиню радости, повернул усталое лицо к Мурату.

«О, иноземец! Востребуй любую награду за спасение княгини».

«Дедушка всю свою жизнь лечил бесплатно, — сказал Мурат. — Грех наживаться на несчастьях и бедах. Могу и других поврачевать, трав с собой много. Лисью болезнь лечу, затвердения в почках, онемения членов, камни выведу из мочевого пузыря».

«Благодарствую, врачеватель. Однако в нашем мире болезни случаются два-три раза в тысячелетие, не чаще. А от награды отказываться не изволь».

«Пусть старика Ришата Умарова из пустыни обратно вор-нут, — сказал тихо Мурат. — А ведь его любили не только люди, но и животные и звери, и даже камни в горах. Если бы собака и ослик, могли стать людьми, они тоже попросили бы о старике Умарове. Если можете, доброгласные повелители иссиня-черных деревьев, то помогите».

Дальнейшее произошло как в сказке. На глазах у Мурата Токо и ослик превратились в людей. Токо стал кудрявым юношей в кожаной накидке, его неизменный спутник — мужчиной в рваном рубище. Они тоже стали просить за старика, бывший ослом даже упал на колени и руки к обоим солнцам простер. Витязь поднял его властным жестом руки.

«Будет исполнено, — сказал голос. — Теперь выбирай, о врачеватель: остаться навечно здесь или вернуться на Землю».

«Нет, только не на Землю, только не на Землю! — запричитал в рубище. — Я был там нищим и просил медяки на базарах, а сам владел неисчислимыми сокровищами, и небо меня наказало, обратив в осла. Но клянусь, здесь я брошу презренное мое ремесло. Никуда я отсюда не хочу, пусть хоть в кандалы закуют!> — С этими словами он содрал с себя рубище и оказался в парчовом одеянье.

«За твое признание ты заслужил свет», — сказал голос. Блистающий парчой приблизился к Мурату. По щекам его текли слезы.

«Прости меня, хозяин, — сказал он. — И ты, Токо, прости.

Теперь до конца моих дней я буду лекарем, как наш дедушка

Турсун… Простите, милые братья, на вечные времена». — И скрылся в нежно поющих цветах.

Кудрявый юноша молчал. «Пожалуйста, летучие джигиты, отправьте меня обратно, как было обещано, — сказал Мурат. — Только не в пещеру, а в Чарын. Травы, настойки и взвары оставляю убежавшему в заросли. Они ему пригодятся. Может, и ты, Токо, начнешь врачевать?»

«Я возвращаюсь с тобой, маленький хозяин», — тихо выговорил Токо.

«Помни: близ колесницы земного времени случится обратное превращение», — сказал голос.

«В дорогу, маленький хозяин. В обратную дорогу», — сказал Токо.

«Готов ли ты в недлящийся путь?» — спросил голос.

И ни мгновения не раздумывал Мурат.

И восстали столбы тьмы, прежде чем сквозь прозрачный пол летучего корабля стал заметен на бархате, расшитом алмазами, живой шар — сплошь золотистый, розовый и голубой, без единой мутной прожилки. Да, был он совсем живой, и бока у него вздымались и опускались, как у зверька.

Весь обратный путь Токо молчал. Он отчужденно бродил среди ползающих изумрудных холмов. Мурат не решался сам к нему подойти, спросить, кем он был в прошлой жизни. А однажды он увидел возле озера с плоскими, как блин, рыбами прежнего Токо. Пес взвизгнул, залаял и положил ему, как раньше, лапы на грудь.

Когда холмы перестали ползать, а весь корабль наполнился пыхтеньем, Мурат уже знал, что пора сходить по стеклянному мостику на землю.

Они оказались в зарослях саксаула. Сквозь негустые ветви виднелись вдали глинобитные дома. Солнце — одно солнце, и не сиреневое, а обычное, светозарное — взошло недавно, но было уже тепло. «Значит, теперь июль, мы же улетели в начале марта», — отметил Мурат про себя. И «Канон врачевания» в плаще, и ружье, и часы на цепочке оказались неведомо кем положенные на песок.

Тут драконье пыхтенье смолкло. Мурат оглянулся. Дерево исчезло. Там, где оно стояло, еле дымились на песке, светло-коричневые разводья.

«Вы самые глупые животные во всем нашем Чарыне!» — донесся со стороны домов голос мальчишки-подпаска. Он кричал на баранов. По-уйгурски.

«Зачем ты не остался у княгини радости?» — спросил у Токо Мурат. Пес безмолвствовал.

* * *

Когда Сергей Антонович впервые рассказал эту историю, я, помнится, долго еще сидел не шелохнувшись. Сознаюсь, я был уязвлен. Чего греха таить, я с самого начала смотрел на Мурата чуть свысока. Летающие деревья меня доконали.

— Сказка красивая, — сказал я. — Деревушка, даже подземное озеро — вполне допускаю. Но картины со скульптурами в светящихся пещерах?

— Светящиеся пещеры не диковинка. Как и картины в них. В том же Китае известен огромный лабиринт «Тысяча пещер». В некоторых находят засохшие мумии. В Иране и, Ираке описаны пещеры говорящие. В них тоже видно солнце, как сквозь слюду, и в зависимости от хода светила слышны голоса; повествующие о разныд загадках древности.

— Выходит, солнечный луч — как игла, а вертящаяся Земля — грампластинка? Пьезоэффект?

— Ого, какие словечки знают нынче гуманитарии! — удивился Учитель. — Примерно, хотя много сложней. Кстати, некоторые моменты из Муратовой эпопеи можно, конечно, считать бредом, галлюцинациями, чем угодно. Но в одном им не откажешь: они точны, будто сюжеты картин в пещерах или мифологические представления о превращениях животных в людей. А «Канон врачевания» я собственноручно преподнес президенту академии.

— Если добавить ружьецо и часы с цепочкой, которые я тоже держал в руках, останется единственный вопрос. Куда исчез его верный Токо? — сказал я.

— Мурат никак не хотел мне это объяснить. Лишь перед, самым расставаньем с ним я узнал: Токо спас его от волчьей стаи. Зимой, в Чарыне. А сам погиб.

— Значит, жизнь за жизнь? — отозвался я.

— Да, — кивнул Учитель и после длительного молчания добавил как бы про себя: — На редкость смышленый уйгурский мальчик.

Этот смышленый мальчик два года спустя оказался уже в университете, где удивлял всех своей памятью. Перед ним раскрывали страницу незнакомой книги, и, прочтя текст, он тут же шпарил его наизусть. Он лечил травами радикулит, язву желудка, мигрень. Неудивительно, что по чьей-то настоятельной просьбе к нам снарядили медицинскую комиссию, которая строго-настрого запретила самозваному эскулапу калечить студенчество. После уезда комиссии и ругательной статьи в многотиражке Мурат стал знаменит на весь город, и я, как его единственный приятель, невольно подставил плечо под бремя славы.

На четвертом курсе этот смышленый мальчик подарил Сергею Антоновичу (а потом и мне) красиво изданные огромные тома перевода Авиценны. А защитился он раньше меня. На три недели, но раньше…

Да, было о чем вспомнить, покуда я добирался в Москву, летел в Рим, а потом в аэропорту имени Леонардо да Винчи, несколько часов ждал самолета в Палермо.

(Окончание в следующем номере)

Энтони Джилберт