Она плакала на его груди, но это были слезы одновременно и жалости и радости. Она не могла без слез смотреть на изменившегося сына, которого с младенческих лет преследовала его внешность, она плакала и от счастья, ибо была почти уверена, что исчезнувший так надолго Савиньон, несомненно, погиб, снова ввязавшись в какой-нибудь поединок.
— Ах, боже мой, — говорила она, любовно глядя на усталого Савиньона, — ты и не знаешь, какие у нас тут в Париже творятся дела. Гастон Орлеанский заточен в провинции вместе с дочерью принцессой Монпансье, кардинал Риц, ты подумай только, — кардинал! — брошен Мазарини, другим кардиналом, в тюрьму! В Бастилии оказался и герцог Бюфон. А как его любили в народе.
— Знаю, — отозвался Савиньон. — Слышал его на баррикаде.
— Я очень боюсь за тебя. Не был ли ты связан с ними?
— Только как автор памфлетов «Мазаринады».
— Ах, это ужасно! Теперь, когда ты дома, нужно вести себя «не колебля пламени свечи».
— Может быть, совсем не дыша? — не без иронии спросил Сирано.
— Затаиться, затаиться, сынок! Мы спрячем тебя на чердаке, никто не узнает, что ты вернулся. Именно здесь тебя искать не станут.
— Пожалуй, — согласился Сирано.
— Ты должен дать слово матери, что ничего не будешь делать.
— Нет, почему же! Я буду писать.
— О мой бог! Опять памфлеты!
— Нет, трагедию, которую обещал помочь поставить на сцене герцог д’Ашперон. Кстати, что слышно о нем?
— Ничего не слышала о притеснении герцога. Очень уважаемый человек в Париже.
— Немного приду в себя, наведаюсь к нему.
— Нет, нет! Ты не должен показываться на улице, чтобы никто не узнал тебя!
— Я думаю, мало найдется таких, которые смогли бы меня узнать, — горько усмехнулся Савиньон.
— Берегущегося оберегает сам господь бог! Будь горестно к слову сказано, но вспомни скончавшегося нашего деревенского кюре. Он так говорил.
— Я был на его похоронах.
— Какое золотое было сердце!
Беседу матери с сыном прервал поспешный приход монахов из монастыря св. Иеронима, где умер старший брат Савиньона Жозеф.
Это были два сытых монаха с лоснящимися лицами, с узкими губами и выпуклыми глазами, казначей монастыря и его помощник. Они были так похожи друг на друга, что выглядели близнецами, хотя и не состояли в родстве, отличаясь к тому же и возрастом.
— Спаси вас господь! — елейно начал старший. — Мы рады разделить ваше семейное счастье по случаю возвращения блудного сына.
Сирано нахмурился:
— Как вы об этом пронюхали, отец мой?
Младший монах поморщился и произнес укоризненным басом:
— Не следует говорить так о слугах господних, достойный Сирано де Бержерак. Мы с отцом Максимилианом, в отличие от меня, старшим, давно ждем вашего возвращения, о чем нам поведал наш послушник.
— Надеюсь, отцы мои Максимилианы, вы не причисляете безмерное удивление к числу смертных грехов?
— Все безмерное грешно, сын мой, — тоненьким голосом отозвался отец Максимилиан-старший. — Боюсь лишь, что у вас других грехов без меры.
— Тогда, чтобы умерить этот мой «грех удивления», признайтесь, отцы мои Максимилианы, что за причина заставила вас так жадно ждать моего возвращения из дальних стран?
— Говорить об ожидании, к тому же жадном, неуместно, — назидательно поднял палец казначей монастыря, — ибо монастырь наш заинтересован, господин Сирано де Бержерак, чтобы все наследники вашего почившего отца, да примет господь его душу, были в сборе при разделе наследства.
— Наследство? А какое отношение вы к нему имеете?
— Прямое, — гулким басом вставил теперь младший монах, — ибо монастырь наш, причисленный к ордену Иисуса нашего Христа, представляет усопшего в его стенах и постригшегося там Жозефа Сирано де Бержерака.
— Мы пришли с миром от имени нашего ордена, господин Савиньон. Мы не хотим доводить дело до рассмотрения в парламенте, — елейно продолжал старший иезуит. — Это будет слишком обременительно для вас. Знаете, какие эти судейские! Им все время надо платить!
— Какое дело? До какого разбирательства в парламенте?
— Мы уповаем, — еще более тоненьким голосом заговорил казначей, — что вы в благости господней, печалясь о потере старшего брата, отдадите монастырю св. Иеронима всю долю братского наследства. Мы уже говорили с вашей почтенной матушкой, но она убедила нас подождать вашего возвращения, и вы видите, мы, как служители господни, пошли ей навстречу, зная о ее безутешном горе.
— Вы, иезуиты, претендуете на наследство человека, умершего раньше отца? — еле сдерживаясь, произнес Савиньон.
— Для вас, господин де Бержерак, если вы достаточно благочестивы и, надеемся, отреклись от былого вольнодумства, брат ваш всегда должен жить в вашей памяти. И вам надлежит, — поучал старший монах, — делиться с ним всем своим достоянием, как с живым, ибо он жив в думах монастыря, коему завещано представлять его и после кончины.
— Слушайте, вы, разбойники в рясах! Не думайте, что, запугав мою покорную мать зловещей тенью своего ордена, вы сможете в моем присутствии грабить ее семью!
— Ваш жалкий вид, почтенный господин де Бержерак, — ехидно заметил Максимилиан-старший, — не говорит в пользу того, что господь бог благоволит к вам и простил ваши прегрешения. И потому пристало ли вам, вольнодумцу и противнику церкви, после ниспосланного вам наказания так говорить с ее служителями?
— Вон отсюда! — заревел Савиньон. — Я дал клятву не вынимать шпагу из ножен, но я расправлюсь с вами обоими шпагой в ножнах, уподобив ее палке! Вон отсюда! Или вы забыли, как я угостил монастырских крыс у костра близ Нельской башни?
Монахи в страхе вскочили, подбирая сутаны. Вид разгневанного скелета был ужасен, им на миг показалось, что это выходец с того света грозит им.
— Знайте, жадные стервятники, прижившиеся под церковной крышей, что никогда вам не видать ни одного отцовского пистоля. А вот мой пистолет вы можете узреть, благо клятва моя распространяется лишь на шпагу, а не на пистолеты!
Жадные «монастырские крысы», бормоча проклятия и грозя гневом ордена Иисуса, поспешили убраться из дома де Бержераков.
Глава втораяПОДМОСТКИ
Савиньон Сирано де Бержерак, оправившийся заботами матери от пагубных последствий лечения н уж не столь похожий на живого мертвеца, даже снова с густой шевелюрой, правда, принадлежащей теперь парику, какие стали входить в моду после полысения Людовика XIII, появился в так знакомом ему трактире Латинского квартала.
Дубовая стойка и за ней все тот же, казалось, нестареющий трактирщик в заношенном белом переднике, с тараканьими усами на длинном, как перевернутая бутылка, лице; грубо сколоченные из досок столы и такие же скамьи при них; шумные посетители, преимущественно студенты, художники, поэты.
Сирано невольно передернул плечами. Волна пережитого накатилась на него. Но он пересилил себя. Нет! Не для того он явился сюда, чтобы снова впасть в отчаянье! Он не просто член общества доброносцев, он еще и человек, побывавший (во сне ли, наяву ли!) на Солярии, познав там иной мир, могущий послужить примером людям, и жизнь его отныне должна быть посвящена выполнению долга, завещанного незабвенным учителем, Демонием — Тристаном!
Сирано привычно тряхнул кудрями (на этот раз парика!), оглядывая помещение.
Кисло пахло пролитым вином и дешевой кухней. Кто-то из посетителей читал стихи или пел, кто-то спорил, а то и просто горланил.
Сирано сел за свободный столик и заказал вина. Официант в кожаном переднике, ловкий малый с наглыми глазами, плавным картинным движением поставил перед ним кувшин вина и, как было заказано, две кружки, очевидно, еще для одного посетителя.
А вот и он — старый приятель Савиньона Жан Поклен, взявший себе сценическое имя Мольера. Войдя в трактир, он печальными глазами искал Сирано.
Этот взор как-то не вязался с элегантной видной фигурой человека со свободными манерами, присущими странствующему актеру, способному играть сегодня разбойника, а завтра вельможу или коронованную особу.
Мольер увидел Сирано и подошел к нему. Они обнялись и сели за стол.
Сирано внимательно оглядывал былого соученика по приватным лекциям гонимого иезуитами профессора Гассенди.
— Я думал, ты веселее, — заметил он.
— Я веселю других своей печалью, — ответил Мольер.
— Печалью?
— Да, грущу о судьбах горестных людей! Но не во мне дело.
— Начнем с тебя, поскольку успех мной задуманного зависит от благополучия твоего.
Мольер пожал плечами:
— Играю, как комедиант, пишу комедии, как поэт, а вернее, как живописец с окружающей меня натуры.
— Как? Без греческих богов, без римских матрон? Без всем знакомых масок?
— Стремлюсь не просто смешить людей, а выставляю на посмешище их пороки. Ведь люди готовы прослыть скорее дурными, чем казаться смешными.
— Согласен с тобой, Жан, и сам готов идти таким путем.
— Я помню, как ты высмеял в своей юношеской комедии педантов, уродовавших воспитанием молодых людей.
— Меня освистали церковные приспешники.
— Церковь — это крепость зла. Ее не просто взять штурмом, Я в своей комедии о лицемерах принужден прикрыться поклоном в сторону «монарха — врага обмана!». Как не быть мне печальным, веселя других, если я предвижу, что попы постараются лишить меня даже гроба. Ведь нас, актеров, как бы ни был популярен театр во Франции, не считают за людей и хоронить готовы как собак.
— Но окружают вниманием даже при дворе.
— Вниманием, а не уважением. Что я для них, для знатных? Мольер? Сын придворного камердинера Поклена? Не граф и не маркиз, способный становиться ими лишь на сцене!
— Чтобы они увидели в тебе самих себя.
— Нет! Только не себя! Скорее своего соседа по театральному креслу, чтоб посмеяться вдоволь над ним, по никак не над собой! Однако перейдем к тебе. Ты пострадал от медицины?
— Пожалуй, да.
— Они у меня на прицеле, невежественные каннибалы, именуемые лекарями, первые помощники смерти! Они даже не знают строения человеческого организма. Попы запрещают им резать трупы, и врачам достаются или казненные, или покойники, похищенные с кладбищ. Немудрено, что студентов-медиков вместо понятий о человеческом теле учат проведению диспутов о том, сколько раз в месяц полезно напиваться до скотского состояния.