1
Я сижу в одиночестве в своей холостяцкой квартире и вспоминаю. Воспоминания прерывисты, как знаки телеграфной азбуки. Они теснят друг друга, мешая сосредоточиться на главном. Главное — это то, что произошло в последние две недели Всё самое значительное из происшедшего уже изложено мною в докладе, прочитано, и завтра у нас по этому поводу разговор. Разговор, насколько я знаю моего шефа, пойдет как раз о том, что не вошло в доклад, и я, естественно, хочу подготовиться к нему как можно лучше. Иными словами, я намерен обосновать собственную защиту. Мне не по душе слово «защита», каковое прямо указывает на мою вину или, во всяком случае, ее предполагает. Как бы там ни было, дебют в этой партии не за нами, и, если я намерен и впредь участвовать в игре, я должен защититься. Таковы правила.
У себя дома я бываю редко, но всегда с удовольствием. Все, что находится здесь, соответствует моим вкусам и наклонностям. Я очень ценю постоянство в людях и предметах. Двум—трем знакомым девушкам, попытавшимся оживить интерьер с помощью различных перестановок, подобная инициатива стоила довольно дорого: в этой комнате они больше не появились. Все осталось на своих местах. Телефон под рукой. Груда газет и журналов, сваленных прямо на полу, у телевизора. Книжный шкаф в двух шагах и телевизор в трех. Книг немного, зато среди них нет ни одной непрочитанной. Некоторые сопровождали меня в моих поездках и могли бы удостоверить, что далеко не всегда наше возвращение в родные пенаты было столь же безрадостным.
За окном дождь. Он идет третий день подряд. Улицы серы, лица людей скучны. По-моему, дождь достиг такой стадии, когда стал противен самому себе, и давно бы закончил свое безотрадное существование, если бы у них там, наверху, что-то не разладилось с сантехникой. Даже не верится, что всего лишь в двух часах лета отсюда буйствует солнце, шалит волна и веселые свадьбы скликают под свои знамена жизнерадостных людей с эпическими именами.
Что с того, что стремительные перемещения из одной географической точки в другую стали в наши дни явлением обычным? Мысль, которую поэты наделяют свойствами молнии, расставшись с прошлым, плетется со скоростью черепахи. В этом смысле ничего не изменилось со времен фараонов. К черту несуразные разговоры о какой-то сомнительной способности человеческой натуры раздваиваться, растраиваться и даже расчетве-ряться! О чем бы я ни думал, чем бы ни занимался в эти дни, мыслями я в маленькой районной больнице, где до сих пор не пришла в сознание девушка Ольга.
…Это началось две недели назад, когда в одно из районных отделений города Москвы пришел гражданин Никитин. Существо сделанного им заявления заставило работников райотдела связаться с вышестоящими милицейскими инстанциями, а тех, в свою очередь, немедленно обратиться в наше ведомство. Речь шла ни больше ни меньше, как о возможности прямого выхода на тщательно законспирированную группу валютчиков, которую уже много месяцев безуспешно искали сотрудники отдела полковника Белопольского.
Водитель «Совтрансавто» Олег Михайлович Никитин очередной свой отпуск планирует провести в автомобильном путешествии по Черноморскому побережью Кавказа. За день до отъезда его «Ниву» в районе Курского вокзала «бодает» автобус. Повреждения легко устранимы: погнут бампер и слегка — левое заднее крыло. Откладывать поездку из-за таких пустяков Никитин не намерен. В гараже автобазы знакомые слесари берутся привести «Ниву» в порядок. Когда бампер снимают, между двумя его стояками находят контейнер. Слесари — народ опытный, умелый, а, естественно, в таких случаях любопытство придает их действиям поистине виртуозный характер. Они вскрывают контейнер и обнаруживают внутри золотые монеты царской чеканки, изделия из драгоценных металлов и бриллианты. То, что юриспруденция определяет коротким словом «валюта». Днем позже эксперты оценивают стоимость найденных предметов цифрой со многими нулями.
Оснований сомневаться в показаниях Никитина нет. Факт дорожного происшествия с «Нивой» зафиксирован в ГАИ. Возникает предположение, что машину намеревались использовать как своеобразный почтовый ящик. Сотрудники Белопольского оперативно проверяют всех, кому было известно о поездке. Безрезультатно. И тогда на побережье под именем Никитина отправляется капитан Лукшин, то есть я.
Наша короткая подготовка к этому достаточно опасному делу с далеко не очевидным исходом базировалась на допущении, что те, кому предназначалась посылка, в лицо Никитина не знают; в противном случае операция вообще теряла смысл. За рулем поэтому сидел не дублер владельца, а некий абстрактный путешественник, который, достигнув определенного района, едет куда хочет, останавливается где вздумается, сводит знакомство с каждым, кто ему приглянется, и вообще весело проводит время. Целенаправленно искать таинственного адресата резона не было. В свой черед, он сам найдет красную «Ниву».
Сумерки за окном сгущаются, темнота в комнате становится зловещей. Протягиваю руку и включаю торшер. В очерченный желтоватым светом круг попадают телефон и залежи периодических изданий на полу. Из полумрака на меня участливо таращатся телевизор и книжный шкаф. У меня к самому себе накопилось много вопросов, и я до глубокой ночи не покидаю кресла, пытаясь ответить хотя бы на некоторые из них. Завтра мне наверняка придется на них отвечать.
Раскусили ли пассажиры серой «Волги» нашу игру и куда девался второй? В какой степени причастны к случившемуся мои новые знакомые вроде Руставели или случайные встречные вроде верзилы в ресторане? И наконец, самое главное: какую роль во всем этом играет Ольга? Мой интерес к девушке выходит за рамки чисто служебного. Но в этом я не хочу признаваться даже себе.
2
Мне назначено к десяти. Без одной минуты десять вхожу в приемную и здороваюсь с секретаршей. Бесстрастная, неопределенного возраста дама нажимает кнопку селектора и докладывает о моем прибытии.
— Пусть подождет, — отвечает знакомый баритон, почти не искаженный техническим устройством.
Судя по всему, это надолго
Минут через двадцать меня приглашают войти. Открываю знакомую дверь и проникаю в знакомый кабинет. Полковник сдержанно приветлив, но само по себе это ни о чем не говорит. По нему не определишь, в каком он настроении. Мне, во всяком случае, не удавалось ни разу.
Опускаюсь в кресло и в течение нескольких секунд подвергаюсь пристальному рассматриванию. В свою очередь, и я отваживаюсь взглянуть на начальство. Мы оба почти не изменились с нашей последней встречи. Я малость подзагорел, он малость осунулся, и только. Разные следствия разных причин. А может быть, одной и той же?
Замечаю на столе полковника папку со своим докладом. Папка закрыта и в этом состоянии будет пребывать до конца нашей беседы. Открывать ее нет нужды. Отдельные, запавшие ему в память места шеф способен цитировать наизусть.
— Итак… — говорит он, одарив меня строгим взглядом.
В этом месте не худо бы закурить. Но Белопольский не курит и не переносит, когда в его присутствии это делают другие. Пока я поспешно подыскиваю какую-нибудь нейтральную, подходящую для начала разговора фразу, шеф атакует первым.
— Я внимательно ознакомился с твоим произведением. — Он кивает на папку. — Складно написано: достоверно, зримо и безжалостно по отношению к себе. У тебя есть определенные литературные способности. Но сейчас мы поговорим не о них. Десять дней назад в этом самом кабинете ты убедил меня дать тебе возможность действовать самостоятельно, так сказать, в свободном поиске. Не скрою, твои доводы показались мне убедительными. Те, кто охотился за контейнером, в силу, так сказать, рода своих занятий, постоянно оглядывались по сторонам и ненароком могли углядеть что-нибудь подозрительное. Никитин «не подозревал» о «посылке». Ты, стало быть, тоже и никоим образом не должен был показать, что знаешь. Что же все-таки произошло? Ты их чем-то спугнул?
Мой ход, а я — в цугцванге. Фигуры скованы, остается лишь топтаться на месте.
— Вряд ли, — говорю я.
— Как же ты объяснишь столь неожиданный финал?
Повторяю изложенную в докладе мысль о совокупности случайностей — поспешное бегство Ольги, появление зеленых «Жигулей», воздаю должное собственной нерасторопности и заканчиваю общими рассуждениями на тему, что мы чего-то не учли с самого начала.
Полковник смотрит на меня как учитель на троечника, бойко начавшего ответ и неожиданно споткнувшегося на всем известных истинах.
— То, что не учли, понятно, — говорит он. — Конкретнее. Что именно?
— Не знаю, — честно отвечаю я и, может быть, с излишним оптимизмом добавляю: — Пока не знаю.
Понимаю, что это не ответ, но другого у меня нет. Сегодня ночью тот же вопрос я задавал себе. В голову лезла всякая чепуха. Мне вдруг начало казаться, что подобный исход кем-то планировался в самом начале. Я убеждал себя, что это игра, о которой в тех или иных подробностях, конечно же, было известно определенному числу людей, но все они действовали на нашей стороне, по нашей схеме, это не вызывало сомнений. Оставалось предположить, что неверна сама схема, но эта мысль выглядела невероятной: слишком крупные ставки, слишком очевидны намерения сторон. Слишком очевидны — может быть, в этом все дело? Ответа не было, а сомнения остались. Сомнения но поводу сомнений. Категории не из тех, которыми оперируют в докладе высокому начальству.
— Могли они заподозрить, что ты водишь их за нос? — предполагает шеф.
Вопрос из тех, которые я предвидел заранее и на которые подготовил ответ.
— Не думаю, — говорю я.
— Не думаешь? А на самом деле?
На самом деле… Хотелось бы и мне это знать.
— В многословии тебя не упрекнешь, — заключает полковник.
Насколько я понимаю, сейчас будут подводиться итоги.
— Подведем итоги, — объявляет шеф. — Операция провалилась. Задумана она была неплохо, не стану этого отрицать. К сожалению, в нашей работе результаты ценятся выше идей. А результаты, сам видишь, какие. Единственная нить — я имею в виду серую «Волгу» — оборвалась. Преступники остались на свободе и теперь будут действовать еще осмотрительней, А самое главное, на нашей совести — человеческая жизнь.
— На моей, — тихо говорю я.
Мои слова продиктованы отнюдь не желанием выставить себя в лучшем свете. Все так и есть.
Белополъский пронзает меня взглядом, острым, как выпад фехтовальщика. Не думаю, что он умеет читать чужие мысли, но уже от одного этого предположения мне становится не по себе.
— Как состояние Морозовой? — интересуется он.
— Все еще без сознания, — говорю я.
— Что врачи?
Иногда очень трудно произнести вслух то, что тебе давно и хорошо известно. Отвечаю, с усилием подбирая слова:
— Плохо, Юрий Петрович. Но надежда есть.
Мы молчим. Полковник встает из-за стола, подходит к окну и долго что-то рассматривает на улице. Он давно все обдумал, но спешить не в его характере. Повернувшись ко мне, Белопольский начинает:
— В общем, так, Виктор Николаевич…
Очевидно, сейчас последуют оргвыводы, и если они не в мою пользу, то еще не поздно попытаться что-либо изменить.
— Извините, товарищ полковник, — отважно перебиваю я Белопольского. — Если вы намерены отстранить меня от дела, то я категорически возражаю!
Шеф улыбается, качая головой. Моя решительность пришлась ему по душе.
— Кто сказал, что я намерен отстранить тебя от дела? — удивляется он. — Ты эту кашу, можно сказать, заварил, тебе и расхлебывать. А вот носа вешать не надо Молчи! Я же вижу… Оно только начинается, это дельце. Еще будет возможность отличиться… Ну, как там на Черноморском побережье! Ты не поверишь, лет десять не был!
Это сигнал отбоя. Можно перевести дух.
В течение полутора часов мы снова и снова обговариваем случившееся и набрасываем план дальнейших действий. Нас никто не тревожит — два коротких телефонных звонка не в счет.
В финале этого разговора я наконец решаюсь.
— Серая «Волга» — нить, которая оборвалась… Кажется, существует еще одна.
— Куда она ведет, эта твоя вторая нить? — любопытствует полковник. И, не дожидаясь ответа, предполагает:
— К Морозовой?
3
Контора, в которой трудится Ольга, расположена во дворе дома, выходящего фасадом на улицу Горького Во двор я проникаю с переулка. В ста метрах грохочет центр столицы, а здесь-патриархальная тишина, унылый вид на залежи старых ящиков, серая полоска неба и бесконечные двери по обе стороны, ведущие неизвестно куда. Название искомого учреждения, переведенное на общедоступный язык, звучит примерно так: чегото-тампроскакакойтотаммонтаж.
По лестнице, которую при всем желании я не берусь охарактеризовать как освещенную, поднимаюсь на третий этаж и долго брожу по коридорам в поисках приемной. Поиски безуспешны. Приходится остановить степенного вида мужчину, на рысях пробегающего мимо, и вступить с ним в переговоры. Мужчина по-детски рад возможности оказать мне услугу. Объем полученной от него информации позволяет без помех добраться до Огненной Земли. К сожалению, мои планы не идут столь далеко, а нужная дверь оказывается именно той, перед которой протекала наша беседа Мы сердечно прощаемся Каждый из нас следует своей дорогой.
Вхожу в приемную и заявляю о своем желании встретиться с управляющим. Секретарша, полная, не скрывающая своих лет женщина, совершает короткий вояж в кабинет и, вернувшись, просит подождать: управляющий совещается с сотрудниками. Жду, коротая время за разглядыванием обклеенных пластиком стен. Женщина делает вид, что усердно интересуется документацией. В приемной мы с ней одни. Подходящий момент задать несколько вопросов.
Спрашиваю, давно ли она здесь работает.
— Вообще-то я работаю в отделе, — почему-то смущается женщина. — А на этом месте всего несколько дней: замещаю девушку, ушедшую в отпуск.
— Сколько именно?
Секретарша настолько любезна, что показывает мне папку с приказами. Вряд ли она отдает себе отчет в том, зачем мне понадобились эти сведения. А они меж тем чрезвычайно любопытны. Первый день отпуска Ольги совпал с тем самым днем, когда я под видом Никитина начал свой автомобильный вояж.
Совещание закончено. Из кабинета нестройными рядами движутся сотрудники. Надо думать, они осведомлены о моем визите.
Меня приглашают войти. Вхожу и обмениваюсь скорострельными приветствиями с хозяином кабинета. Сажусь в указанное мне кресло. Управляющий, пухлый мужчина предпенсионного возраста, нервно вытирает платком багровую шею. По-видимому, тревожащий его жар — внутреннего свойства, ибо в кабинете довольно прохладно.
— Ничего плохого сказать о Морозовой не могу, — опередив мои вопросы, гудит он.
Меня радует такое начало.
— Почему вы считаете, что должны говорить о ней плохое? — любопытствую я.
— Ну раз уж ею заинтересовались вы!..
Своеобразная, но довольно распространенная точка зрения. Что ж, придется его огорчить.
— Речь идет о дорожно-транспортном происшествии, — говорю я. — Морозова оказалась единственным свидетелем. Потребовалось уточнить некоторые детали. В протоколе указан адрес вашего учреждения. Вот мы и обратились сюда. А Морозова в отпуске. Не знаете, куда она уехала?
Управляющий приободряется.
— Свой домашний адрес она, конечно, назвать не могла, — упрекает он отсутствующую секретаршу. — Куда уехала? Не знаю. Она мне не говорила. Наши отношения с Морозовой носят исключительно деловой характер.
Последнее — на всякий случай. Сугубо для моего сведения.
— Может, кто-нибудь из сотрудников знает, где она сейчас?
— Вряд ли. Насколько мне известно, ни приятельниц, ни тем более приятелей у нее здесь нет. Морозова, знаете ли, принадлежит к той категории людей, которые находят себе друзей на стороне. — Эти слова мой собеседник произносит не без сожаления и тут же, обеспокоившись, что сие могут неверно истолковать, поспешно добавляет: — Да, кстати, и работает она у нас недавно — третий год.
— Вы сказали «недавно», — замечаю я.
— Молодой человек! — В голосе управляющего появляются назидательные нотки. — Если я сказал недавно, значит, недавно. Я работаю здесь двадцать шесть лет!
Свой следующий визит наношу квартирной хозяйке Ольги. Метро «Ждановская», шестнадцатиэтажная башня, десятый этаж, вторая дверь налево. Звоню. Меня долго рассматривают в «глазок». Следует традиционный вопрос — «кто?». Называюсь. Дверь открывается ровно настолько, насколько позволяет цепочка. Просят показать удостоверение. Показываю. Дверь отворяется. На пороге высокая худая старуха. Седые волосы зачесаны назад и увязаны в пучок, взгляд недобрый, под глазами мрачные тени. Мне не по себе от одного ее вида, но я стараюсь держать себя в рамках бодрой любезности, ибо впереди — разговор.
— Вы ко мне? — неприятным визгливым голосом вопрошает сия мегера.
Объясняю, что зашел потолковать о ее квартирантке. Лицо старухи оживляет злорадная усмешка: как будто она еще много веков назад предвидела этот визит. Церберша делает шаг в сторону. Это предложение войти.
Беседуем мы на кухне, поражающей своей прямо-таки безжизненной чистотой.
— При всем желании ничего хорошего сказать о ней не могу, — с плохо скрываемой радостью сообщает хозяйка. — Приходит поздно, за полночь. Случается, по нескольку дней не является. Современная девушка!
— Что это вы так, а? — интересуюсь я. Вопрос излишний, ибо и так все ясно.
— В ее годах мной милиция не интересовалась, — многозначительно отвечает старуха.
Спрашиваю о знакомствах Ольги: бывает ли у нее кто-нибудь?
— Как же… Так я и позволила!
— И не звонят?
— Ну почему же?.. Этого я не запрещаю. И знаете кто? Мужские голоса. Только мужские голоса!
У меня большие сомнения по поводу того, известно ли этой особе, что человечество делится на мужчин и женщин, но это обстоятельство к дорожно-транспортному происшествию, по поводу которого я здесь, отношения не имеет.
— Ольга не говорила вам, куда поехала?
Какой-то разговор по этому поводу был, но его содержание старуха запомнила хуже, чем «мужские голоса».
— Куда же… Постойте, постойте. Кажется, в Брянск, к матери.
— Куда? — с плохо скрываемым волнением переспрашиваю я.
— В Брянск! — убежденно повторяет мегера. — Говорила, что в Брянск. А уж туда ли, не туда, этого я не знаю.
По моей просьбе старуха показывает мне комнату Ольги Теория, гласящая, что предметы могут многое порассказать о хозяине, здесь не работает, ибо в комнате мало предметов, принадлежащих девушке: личные вещи да книги. Книг немного. Автобиография Чарлза Чаплина. Томик Фицджеральда. «Три товарища» Ремарка. Учебник русского языка и самоучитель французского. Томик Есенина. «Технология кройки и шитья». Томик Чехова. Попробуйте на основании этого списка умозаключить что-нибудь путное.
На стене мастерски сделанная фотография. Девушка запечатлена на берегу Москвы-реки. Ветер теребит ее волосы. Она улыбается, но глаза печальные, строгие. Какие мысли тревожат эту очаровательную головку?
Вынимаю записную книжку и нахожу чистый листок и фиксирую свой служебный телефон, Это — хозяйке
— У меня к вам просьба, — говорю я ей — Если кто-нибудь будет интересоваться Ольгой, позвоните мне по этому номеру.
Старуха берет листок и изучает текст с наивозможной тщательностью.
— Позвоню, не сомневайтесь — заверяет она.
Выхожу на улицу. Несколько глотков свежего воздуха мгновенно совершают свое очистительное действие. В обществе этого фельдфебеля в отставке я бы не смог прожить и дня. Девушка жила три года. Еще одна загадка, хотя и не столь важная, как другие. А впрочем, как угадать, что здесь важней другого? По этой улице Ольга ходила. В том киоске покупала цветы Садилась в метро, ехала на работу. Отвечала на звонки. Носила на подпись бумаги. А потом в одно прекрасное утро остановила мою машину. Случайно или нет? Этого я не знаю, но дорого бы дал за то, чтобы знать, что случайно.
4
Сухуми не принимает. Девица в справочном бюро толкует о метеоусловиях; ее холодное безразличие пахнет духами «Мадам Роша». Когда имеешь дело с авиацией, ты всегда готов к такого рода заминкам и всегда они застают тебя врасплох. Остается только ждать и надеяться, что и человек, ради встречи с которым ты, бросив все, помчался за тысячи километров, благополучно дождется твоего появления.
Несмотря на то, что отпускной сезон приказал долго жить, в аэропорту оживленно сверх всякой меры. Сидячие места разобраны, к буфету не пробиться. Те, кто не сидит и не ждет очереди к буфетной стойке, обозревают друг друга В центре внимания две-три девицы, одетые с наимоднейшим изыском и похожие друг на друга, как танцовщицы Ленинградского мюзик-холла Друг на друга девицы поглядывают с тайным беспокойством, на прочую братию — с явным пренебрежением. Группа бравых военных численностью до полувзвода толкует их взгляды на свой лад. Судя по всему, подразделение концентрируется для фронтальной атаки по всем направлениям одновременно.
Покидаю театр предполагаемых боевых действий и выдвигаюсь к огромному окну, выходящему на летное поле Зрелище самое что ни на есть отрадное. Самолеты взлетают и садятся, катятся по рулежным дорожкам, высаживают пассажиров и поглощают их целыми толпами. Хотелось бы знать, какой из них не торопится вылетать в Сухуми.
События, заставившие меня свернуть свою активность в столице и срочно отбыть на побережье, ожидаемы, как восход, и столь же неожиданны, как строчки тайнописи, возникшие на бумаге под действием тепла Своей легализацией, однако, они обязаны отнюдь не благотворному влиянию южного климата. Мир полон истин, и они всегда готовы прийти к вам на помощь, надо лишь не плошать. «Бесследно не проходит ничто» — так определяется та, которую мы выбрали в данном случае. Бросьте в воду камень, и через соответствующий промежуток времени этот факт будет зафиксирован сейсмостанцией где-нибудь на Канарских островах. Примерно так и возникло предположение, что гибель серой «Волги» и исчезновение одного из ее пассажиров вызовут какую-то реакцию со стороны преступников, возможно, даже заметную со стороны. Сегодня утром пришло сообщение от наших грузинских коллег. В тот день, когда была ранена Морозова, при странных обстоятельствах исчез адвокат Зазроев. Само по себе это ни о чем не говорило. Если бы не одна маленькая деталь. Автомобиль, отравлявший мне жизнь на протяжении нескольких дней, был зарегистрирован на имя жены Зазроева!
…Четыре часа спустя самолет приземляется в Сухумском аэропорту. Ликующее население делегировало для торжественной встречи некоего Бориса Ахалая, и вот уже он, красивый и загорелый, сжимает меня в объятьях. Ахалая — мой сверстник, закоренелый холостяк и безумно любит «бешеный скорост»: эти обстоятельства в свое время способствовали нашему сближению. То, что оперативную группу, присланную в Сухуми из Тбилиси (она раскручивает клубок, так сказать, с другой стороны), возглавляет именно он, — случайность. Но эта случайность, несомненно, на пользу делу: в нем я уверен, как в самом себе.
На город спускаются сумерки. Ахалая сообщает, что на место мы отправимся завтра утром, и высказывает предположение, что хороший шашлык и стакан доброго вина удвоят наши силы. Идея, несомненно, имеет право на жизнь, и минут через двадцать езды по пересеченной местности на такой скорости, будто за нами гонятся черти, мы занимаем оборону в одном укромном ресторанчике. Вино и в самом деле отменное, шашлык — выше всяких похвал. По мере сил пользую то и другое. Ахалая по причине вполне понятной ограничивается шашлыком. Разговор не залаживается. Борис ждет моих вопросов, а я не спешу их задавать. Если человеку есть что сказать, он скажет.
— Ну и нашел же ты нам работенку, генацвале! — вздыхает мой друг, уразумев, что ожидание бессмысленно, и надеясь хотя бы вызвать сочувствие. — «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». И все срочно!
— Ты же знаешь, что это действительно срочно, — говорю я.
— Ха! — восклицает собеседник.
«Как ты мог усомниться», — так это надо понимать.
— Знаешь, чего мне в последнее время хочется? ~ доверительно вопрошает Ахалая. — Проснуться, чаю попить не торопясь, потом погулять, просто воздухом подышать, на стадион пойти — я там три года не был, за «Динамо» поболеть, понимаешь, покричать, гол красивый увидеть, а то ведь все по телевизору… вернуться докой, с соседями в домино сыграть, «рыбу» сделать!.. И чтоб никуда не спешить!.. Даже у валютчиков отпуск есть. А у нас с тобой…
Склонность моего друга к сантиментам мне хорошо известна. Если он действительно решил меня разжалобить, у него ничего не выйдет.
— В отпуске ты был, — напоминаю я. — В Москву приезжал, помнишь?
— Когда приезжал, слушай? Два года назад!
Это еще что… Я-то к нему в Тбилиси приезжал только по делу.
— Да и я, кстати, только что из отпуска, — продолжаю я.
Борис смотрит на меня с удивлением.
— Ну и где же ты отдыхал? — недоверчиво спрашивает он.
— На Черноморском побережье. И тут до него доходит.
— Ха! — усмехается он. — Могу себе представить, что это был за отпуск!
Утро подготовило нам сюрприз. Окрестности заволокло туманом. Он плотен, как вода, я почти физически ощущаю, как он давит на нас. Противотуманные фары в этом месиве так же бесполезны, как противогаз на дне морском, но Ахалая гонит, не снижая скорости. Остается надеяться, что дорога ему хорошо известна.
По мере того как мы поднимаемся в горы, туман редеет, растворяется, как дым костра в ночном небе. Единоборства с солнцем ему не выдержать; он отступает вниз, забивается в ущелья, стекает к морю. Минуем какую-то деревеньку, сворачиваем на проселок и через несколько минут оказываемся в пределах действия пейзажа, поражающего взор своей суровой прелестью.
Остроконечные вершины гор, как пики, пронзают ослепительно синее небо. Окруженная с трех сторон горами, долина словно сошла с какой-то старинной гравюры: налицо поместье влиятельного сеньора — и старый лес, и речка, и мост. Так и ждешь, что в следующую секунду протрубит боевой рог и из дома выступит походом на врага хорошо вооруженный рыцарский отряд на конной тяге. Но дом — нечто среднее между гипертрофированной пастушьей хижиной и самолетным ангаром, — окруженный массивным, больше похожим на крепостную стену забором, безмолвен и безлюден.
Борис останавливается у дома. Мы выходим и какую-то минуту любуемся окрестностями.
— Пленительный уголок, — говорю я.
— Еще какой! — подхватывает Ахалая. — Дом был брошен. Три года назад Зазроев купил его за бесценок, перестроил — сегодня за него дают сорок тысяч! На языке деловых людей это называется «выгодным помещением капитала», верно?
Внешний вид этого строения не дает оснований для столь оптимистических оценок.
— Что-то не верится, — бормочу я.
— Сейчас увидишь.
Осматриваем дом Внутри это настоящий дворец в миниатюре: старинная мебель, антиквариат, ковры, картины. Насколько я могу судить, здесь есть и подлинники.
— Хорошо живет адвокат, — констатирую я.
— Состоятельный человек, — коротко поясняет Ахалая.
Он достает записную книжку и перечисляет, сверяясь со сделанными в ней пометками:
Пятнадцатого сентября днем Зазроев выехал сюда на машине.
— На машине жены? — интересуюсь я. Это немаловажная подробность.
— На своей. У него «Жигули».
А как супруга объясняет отсутствие машины?
Говорит, муж дал на несколько дней каким-то своим знакомым. Больше ничего не знает… Еще один момент. Жена хотела приехать сюда вместе с дочерью, но он не разрешил. Сказал, что будет работать, и просил его не беспокоить. Шестнадцатого сентября между девятью и десятью вечера она звонила и разговаривала с ним.
Шестнадцатого сентября… В тот вечер мы были в ресторане.
— На даче есть телефон? — перебиваю я, пораженный пришедшей на ум несложной мыслью.
— Я же сказал — звонила! — обижается Ахалая. — Слушай дальше. Утром следующего дня — это было семнадцатого сентября — на ее звонок никто не ответил. Не ответил ни днем, ни вечером. Волнения, переживания, то да се… Восемнадцатого она приезжает сюда сама. Зазроева на даче нет. Два дня она выжидает, а двадцатого заявляет в милицию.
— Почему только двадцатого?
— Говорит, что такие неожиданные отлучки мужа бывали и раньше. В таких случаях он всегда звонил ей — из Москвы, из Ленинграда, из Одессы… В этот раз не позвонил.
— Машина? — бросаю я.
— «Жигулей» на даче не было.
— Ищете?
— Розыск мы объявили двадцатого. Пока никаких следов. — Ахалая задумчиво трет переносицу. — Я тебе вот что скажу, Виктор. Если человек внезапно исчезает, это кому-то нужно. Может быть, ему самому, а может, нет. Давай исходить из того, что Зазроев исчез по собственной инициативе. В таких случаях человек обязательно что-то прихватывает на черный день. Вклад Зазроева в сберкассе не тронут. В квартире мы ничего не нашли.
— А здесь?
— Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Борис выходит из гостиной. Я следую за ним, мысленно сопоставляя даты. Об исчезновении Зазроева стало известно двадцатого. Нам доложили двадцать первого. Они искали меньше полусуток.
На кухне Ахалая обращает мое внимание на холодильник, спрятанный в глубине ниши.
— Что это? — спрашивает он.
— Холодильник, — отвечаю я.
— Удобно, правда? Никому не мешает. Давай помогай. Вдвоем мы выволакиваем холодильник из ниши. Борис включает настольную лампу и светит в нишу.
— Теперь смотри, — говорит он.
Наклоняюсь и вижу вмонтированный в дальнюю стенку ниши сейф.
— Открывай, не заперто, — предлагает Ахалая.
Открываю — сейф пуст. Вопросительно смотрю на моего друга.
— Мои ребята утверждают, что в сейфе находился сравнительно небольшой прямоугольный предмет. Что-то вроде портфеля или скорее «дипломата». Извлекли его оттуда несколько дней назад. Много любопытного в этом доме, правда?
Мы возвращаемся в гостиную. Некоторые из картин, бесспорно, заслуживают того, чтобы им посвятить часок—другой, но сейчас у нас нет на это времени.
— Не боится хозяин оставлять такое богатство без присмотра? — интересуюсь я.
— Обычно на даче есть сторож — житель здешней деревни, — объясняет Борис. — Пятнадцатого Зазроев, когда приехал, отпустил его домой. Сказал, что дня на три.
— Ты проверял?
— Обижаешь, начальник! — разводит руками Ахалая.
— Где телефон?
— Хочешь позвонить?
— Хочу посмотреть.
— Он в спальне. Это сюда.
В смысле обстановки спальня, пожалуй, самое скромное место в доме. Простая кровать, торшер, два кресла, тумбочка. На тумбочке телефон. Для того чтобы снять трубку, человеку, сидящему в кресле, достаточно протянуть руку.
— Послушай, Борис, — говорю я, — попытайся выяснить, кто еще звонил Зазроеву шестнадцатого в течение дня и семнадцатого утром.
— Сделаем, — коротко отвечает Ахалая.
Мой друг не привык задавать лишних вопросов. Он считает, что это непрофессионально.
5
Двухэтажное здание больницы расположено на окраине городка. Место под двор отвоевали у холма, срезали часть склона, стыки аккуратно выложили камнем. Холм не обиделся, взял под свою добрую опеку здание и двор. Зимой он защищает их от ветра. Летом в его тени всегда прохладно. Сегодня жаркий день. По двору, стараясь держаться в радиусе действия тени, прогуливаются выздоравливающие. Четверо из них, расположившись за деревянным столом под старой грушей, разминаются в домино.
Из двери появляется и поспешно направляется ко мне главврач, рано располневший человек лет сорока с добрыми и грустными глазами. Маленькая больница в глубинке, трудяга доктор, с виду закоренелый неудачник, практикующий в диапазоне от вывихов до черепных травм, — все это поначалу вызывало у меня большие сомнения. Медицинское светило, на которое я вышел через Бориса, заставило меня отказаться от намерения при первой же возможности перевезти Ольгу в Тбилиси.
— Кантеладзе? Если, не дай бог, со мной случится то же, что с вашей подопечной, я попрошу отправить меня именно к нему!
— Извините, что заставил вас ждать, — говорит главврач. — Срочная операция. Понимаете, мальчишка-слесарь транспортер на ферме ремонтировал, а механик возьми да включи… Можно сказать, по частям собрали. Будет жить парень! Под счастливой звездой родился!
Я угощаю «счастливую звезду» незнакомого мне слесаря столичной «Явой». Мы закуриваем и пускаемся в неспешную прогулку по больничному двору. Со стороны это похоже на задушевный разговор старых друзей. Но только со стороны, ибо повод, который свел нас, отнюдь не добрый.
— Состояние по-прежнему тяжелое, — сообщает главврач. — Бредит.
По сравнению со вчерашним днем — ничего нового. Удерживаю себя от внезапно нахлынувшего желания излить этому незнакомому человеку душу и не без усилий возвращаю нашей беседе деловое начало.
Главврач выпускает дым тонкой струйкой и с невзрослой восторженностью следит, как он поднимается к небесам.
— Звала какого-то Олега, — отвечает он.
По-видимому, я меняюсь в лице, ибо мой собеседник поспешно спрашивает:
— Что с вами?
— Ничего, — говорю. — Я могу ее видеть?
— Не раньше чем дней через пять—семь… Скажите… — Главврач какое-то мгновение взвешивает, стоит ли ему продолжать… — Я понимаю, что у вас такая работа… Но все же, если возможно… Для вас очень важен этот разговор?
Я звоню три раза на дню, теперь примчался из самой Москвы — мог бы догадаться.
— Очень, — коротко отвечаю я. — Скажите, доктор, кто-нибудь еще интересовался состоянием больной?
— Ваш коллега из Тбилиси.
Это Борис.
— Может, приходил кто-нибудь?
— Нет, нет… Я бы знал.
Заключаю наш разговор естественной в таких случаях просьбой сделать все возможное.
— Делаем все возможное, — сухо произносит главврач.
Будь я хоть господь бог, я не имею права сомневаться в его усилиях.
Ахалая дожидается меня в машине. По его мнению, мое беспокойство о судьбе этой девушки вполне понятно: она важный свидетель. Он считает, что наша встреча на дороге не была случайной. Я знаю это, и меня вполне устраивает, что прозорливость моего друга имеет некоторые пределы.
6
Энергичный Ан-24 переносит нас в Тбилиси, а машина прямиком доставляет к подъезду учреждения, где трудится Ахалая.
После доклада руководству уединяемся в кабинете. Свой главный сюрприз Ахалая, как хороший фокусник, приберег к концу программы. Теперь он не торопясь, обстоятельно подводит меня к нему.
— Последнее время мы постоянно натыкаемся на следы деятельности одной шайки, — говорит Борис, энергично расхаживая по кабинету, — Валюта, драгоценности, произведения искусств… Антиквариатом не брезгуют. Конспирация на высоком уровне! Я так предполагаю: каждый знает только одного, не больше. И только тот, кто на самом верху, знает всех и все ниточки у себя в руках держит. Понимаешь, сидит где-нибудь в темном углу, а от него во все стороны нити… Как паук! Башковитый, мерзавец!.. К сожалению, это все, что я сегодня могу о нем сказать. Зато у меня есть кое-что другое. Раньше не вязалось. Вот только теперь… Несколько чет назад при совершенно случайных обстоятельствах, подчеркиваю — совершенно случайных — арестовали мы некоего гражданина Минасяна. Ничего интересного при обыске у него не нашли. Кроме вот этого.
Ахалая открывает сейф и выкладывает передо мной плоский металлический контейнер.
— Узнаешь? — вкрадчиво спрашивает он.
Как не узнать — его обнаружили в машине Никитина. Говорю об этом Борису.
— Нет, дорогой, — хитро улыбается он. — Это контейнер, изъятый у Минасяна. Ты передал мне вот этот.
Ахалая снова лезет в сейф и извлекает на свет второй контейнер, как две капли воды похожий на первый.
— Браво, — говорю я.
— Минасян на сегодняшний день пребывает в местах не столь отдаленных. К сожалению, он один. Все остальные преступники остались на свободе и продолжают свое черное дело. Теперь слушай внимательно! — Призыв совершенно излишен, ибо я весь обратился в слух. — Как ты думаешь, кто защищал Минасяна на суде?
Вот он, фокус! Гаснет свет, волнительно гремит барабан, прожекторы выхватывают из темноты таинственную личность во фраке и цилиндре, лицо закрывает черная полумаска. Кто разгадает его секрет, тому бесплатный билет на все последующие представления.
— Зазроев, — говорю я.
— Именно! — ликующе восклицает Ахалая.
Сдается, моя сообразительность привела его в восторг, хотя после того, что я здесь услышал, догадаться было не так уж трудно.
Немного успокоившись, он продолжает:
— Было это четыре года назад. С тех самых пор Зазроев очень переменился. От активной практики отошел, изредка ведет незначительные дела. Как живет, сам видел. Защищая даже самых отъявленных подлецов, на такую дачу не заработаешь! Остается предположить, что у нашего адвоката появились какие-то иные возможности. Как думаешь — какие?
Мне понятно, к чему клонит мой друг.
— Минасян, — роняю я.
— Вот, вот! — подхватывает Борис. — Не самый ли крупный зверь попался нам тогда… при случайных обстоятельствах.
— Предположение, безусловно, заслуживает внимания. А какие у тебя, мой друг, доказательства?
— Нет доказательств. Нет! Чистая логика! Я не знаю, кто такой Зазроев, но я могу судить о масштабах его доходов. Если он и валютчик, то, во всяком случае, не рядовой.
— Ты полагаешь, Минасян вручил бразды правления Зазроеву?
— Временно, дорогой! Временно! На период вынужденного «отдыха». Люди «сидят». Схема должна работать.
— Но почему именно Зазроеву?
— Об этом лучше всего спросить у самого Зазроева, — логично замечает Ахалая.
— Улетела птичка, — говорю я.
— Надеюсь, недалеко. Вот что, Виктор, тебе обязательно надо встретиться с Минасяном.
— А если он будет молчать? — Есть еще одна зацепка.
Ахалая достает из верхнего ящика и кладет на стол изображением вниз какую-то фотографию.
— Взяли мы несколько дней назад одного человека, — говорит он. — Мелкая сошка, но с большими аппетитами. Тот же круг интересов: золото, бриллианты. Он назвал нам одно имя; клянется, что других не знает. Вот этого!
Борис переворачивает фотографию. С любительского снимка размером тринадцать на восемнадцать на меня таращится довольная собой личность лет тридцати с лицом преуспевающего деятеля районного масштаба.
— Арчил Нодаришвили, гражданин без определенных занятий, — представляет Ахалая. — По словам вышеупомянутой мелкой сошки, Нодаришвили был связным между здешними валютчиками и каким-то человеком в Москве. В конце августа он выехал в столицу, но к назначенному сроку не вернулся. Иными словами, тоже исчез!
7
Существуют десятки способов выпасть из поля зрения: изменить имя и внешность, подыскать подходящий адресок, заполучить новые документы. Определенными преимуществами здесь обладают лица с хорошим знанием географии. Допустим, вас ищут в Костроме, а вы в это время преспокойно разгуливаете по улицам Новосибирска. Если в Арчиле Нодаришвили неожиданно проснулась «охота к перемене мест», поиски могли затянуться на неопределенное время. Этот человек нужен был мне немедленно, и я решил ограничиться Москвой.
Коллеги из соответствующей службы охотно предоставили нам нужные сведения. На стыке последнего месяца лета с первым месяцем осени интересующий нас гость с Кавказа ни в одной гостинице столицы не проживал, по поводу его исчезновения к властям никто не обращался. Я поднял аналогичные заявления, касающиеся мужчин в возрасте от тридцати до сорока лет. Таковых оказалось трое. Все нашлись, все живы и здоровы. Один загулял с друзьями. Второй неумело скрывался от алиментов. Третий вернулся к жене. Искать его по старому адресу заявительнице, к которой он, в свой черед, ушел от жены, почему-то не пришло в голову.
Оставались лица, ушедшие в небытие. Двадцать девятого августа в состоянии сильного опьянения угодил под электричку командированный из Иркутска. Тридцатого в районе пятьдесят седьмого километра Киевского шоссе обнаружен труп неизвестного Возраст: тридцать—тридцать пять лет. Особые приметы: на левой руке след какой-то давней травмы — не хватает большого пальца Заключение следствия: сбит машиной.
Пока медицинская карточка Нодаришвили, изъятая из районной поликлиники, путешествует в Москву, труп эксгумируют. Заключение судебно-медицинской экспертизы, сопоставленное с данными, полученными из Тбилиси, не оставило никаких сомнений. В ночь с двадцать девятого на тридцатое августа под машину на Киевском шоссе угодил именно он.
Пустынное шоссе в шестидесяти километрах от столицы — неподходящее место для прогулок в ночное время. Но поскольку Арчил Нодаришвили ничего не делал просто так, его появление в данной географической точке, надо думать, не было случайным. Что заставило его отправиться в этот последний в жизни вояж? Сержант, командир патруля, обнаружившего труп, обратил мое внимание на две любопытные подробности. Во-первых, тело найдено в тридцати четырех метрах от дороги. Оно было замаскировано, но не тщательно. Во-вторых, ни документов, ни денег, ровным счетом, ничего такого, что могло бы пролить какой-го свет на тайну его появления здесь, при трупе обнаружено не было. Я поинтересовался у специалистов, может ли человек с травмой, послужившей причиной смерти Нодаришвили, самостоятельно одолеть тридцать четыре метра, и в ответ услышал категорическое «нет».
Версию о неумышленном убийстве я отверг сразу же. Координаты и время действия, род деятельности погибшего, пустые карманы и отдаленность от шоссе места его последнего упокоения однозначно указывали на убийство с заранее обдуманным намерением. Тот, чья рука направила роковой автомобиль, определенно знал, на что шел, и сделал все возможное, чтобы жертва осталась неопознанной.
Нодаришвили был связным: он передавал распоряжения, что-то перевозил по мелочам. Для переброски крупных партий валюты изобретают что-нибудь похитрее Что-то вроде контейнера в бампере вездехода Никитина. Тот, кто убрал связного, по-видимому, опасался, что нечто чрезвычайно важное станет достоянием чужих глаз и ушей. Годилось и другое предположение. В среде преступников наметился раздор: обманывали друг друга эти подонки так же легко, как клялись в вечной верности. Но и в этом случае речь шла об обмане нерядовом, раз оно повлекло за собой убийство.
Чем больше я раздумывал над всем этим, тем больше мне не нравился один нюанс. Даже не факт. Тональность. Об исчезновении Нодаришвили преступники знали, это подтверждено. Но почему-то особого беспокойства в их стане это не вызвало. Первый признак такого беспокойства — мгновенное прекращение всех дел: залечь на дно, выждать, определить, откуда дует ветер. В данном случае уже через несколько дней из Москвы на Кавказ была отправлена «посылка». Оставалось предположить, что ликвидация связного предопределялась заранее. Но если так, почему это не было сделано на месте? Почему ему позволили выехать в Москву — мало ли что могло случиться по дороге?
Ясности не было никакой. Схематично, меж тем все выглядело складно, и у меня снова возникло чувство, что кто-то исподволь направляет наши действия. Всякий раз, когда события выходят из-под контроля, кажется, что их направляет кто-то другой, тут уж ничего с собой не поделать. Стоило следствию забуксовать, как появился Никитин с его контейнером. Провалилась операция с контейнером — тут же всплывает личность Зазроева, затем возникает этот самый Нодаришвили. И что же? Зазроев исчез Нодаришвили убит. По мере того как появляются новые подробности и возникают новые имена, мы все больше и больше вязнем в лабиринте. В лабиринте, из которого, возможно, вообще нет выхода.
8
Стремительный Ту-154 с точностью часового механизма доставляет меня в Свердловск, а его старший по возрасту собрат-трудяга Ан-второй препровождает дальше на северо-восток. Полтора часа в кабине тряского армейского вездехода — и вот я уже в исправительно-трудовом учреждении, где отбывает срок наказания некий гражданин Минасян. Вся дорога из Москвы заняла семь часов. Вчера, испросив выходной, ровно столько же я добирался в Муром проведать мать.
О моем приезде предупреждены. После недолгой беседы с начальником учреждения меня проводят в комнату для свиданий. Сажусь за стол, достаю из портфеля несколько листов бумаги, вынимаю авторучку и жду.
Дверь распахивается, и приятный баритон, опережая появление его хозяина, просит разрешения войти.
Поднимаю глаза и вижу невысокого человека лет пятидесяти, чье телосложение находится в полном соответствии с его возрастом и ростом. Глядит вошедший бодро, на щеках играет здоровый румянец — в здешних местах морозно.
— Входите, — приглашаю я.
Человек входит. Дверь за ним захлопывается.
— Садитесь
Садится. Глаз не отводит. Внимательно меня разглядывает. Называю себя. Вошедшему представляться нет никакой нужды. Раз он здесь — мне известно, кто он такой. Начало нашего разговора традиционно.
— Гражданин Минасян, — говорю я, — у меня к вам несколько вопросов. Хочу предупредить, что правдивые и полные ответы на них могут благоприятно сказаться на вашей дальнейшей судьбе.
Минасян улыбается.
— Вы, наверное, уже были у руководителей этого учреждения, гражданин начальник, — говорит он — В таком случае вам известно, что Минасян — образцовый осужденный, нормы выполняет на сто двадцать процентов, стенгазета два раза о нем писала А сидеть Минасяну осталось полгода. Значит, через полгода Минасян — свободный человек, понимаете, и ни в каких благоприятных переменах он не нуждается. А вопросы ваши задавайте: приятно поговорить со свежим человеком… оттуда.
Внешне этот человек безразличен к моему появлению. Тем не менее его живо интересует, что я знаю и зачем пожаловал.
— Складно говорите, — замечаю я. — Хорошо поставленный голос, красивый тембр. Мне сказали, что вы активный участник художественной самодеятельности.
— Участвую, — степенно подтверждает Минасян. — Чтец-декламатор. Шота Руставели знаете? Мой коронный номер! Я за него первую премию на нашем смотре получил.
С трудом удерживаюсь от улыбки. Сам на то не рассчитывая, я задел душевную струну моего собеседника, и он не намерен ограничиваться простой констатацией фактов. Он намерен предоставить доказательства.
Нет тому на свете счастья, кто живет во имя злата.
Жадный щелкает зубами от восхода до заката:
Все ему, бедняге, мнится, будто денег маловато.
И душа его во прахе погибает без возврата, —
проникновенно цитирует обладатель первой премии. Кажется, он весь во власти этих слов.
— Разумно, — коротко одобряю я.
На более затяжной комплимент нет времени. Пора начинать нашу работу. Я достаю из портфеля и протягиваю Минасяну фотографию Зазроева.
— Вы знаете этого человека?
Минасян смотрит. Лицо его не выражает ничего.
— Не знаю, — бурчит он.
— Точнее сказать, не узнаете. Это адвокат Зазроев. Он защищал вас на суде.
После моего сообщения человек, сидящий напротив, считает необходимым снова взглянуть на фото.
— Изменился, — говорит он. — Пять лет прошло.
— Очень изменился, — соглашаюсь я. — Настолько изменился, что забросил адвокатскую практику и стал практиковать в области валютных операций.
Холостой выстрел.
— А мне какое до этого дело? — равнодушно роняет Минасян.
— Может быть, вы объясните, почему столь разительные перемены в судьбе преуспевающего адвоката произошли именно после вашей с ним встречи?
— Какие встречи, слушайте! — Все это лишь на полтона выше, чем предшествующая реплика. — Я виделся с ним раза три до суда и еще раз в день суда. Все, что знал он, знали и вы. Я совершил преступление и наказан по всей строгости наших законов. Неужели вы думаете, что мой пример мог заставить блестящего адвоката бросить все — карьеру, спокойную, обеспеченную жизнь — и заняться этим сомнительным и грязным делом?
Насчет сомнений это он, пожалуй, чересчур, ибо есть люди, для которых грязь — самая привычная среда, а в остальном — почти по Руставели. Фронтальная атака не удалась. Ну что ж, попробуем фланговый маневр.
— Давайте порассуждаем, — предлагаю я. — Некто по незначительному поводу задерживается властями. Главные преступления этого человека остаются «за кадром», судят его за мелочь, пустяк по сравнению со всем остальным. Пустяк не пустяк, а дело на пять лет остается бесхозным. Дело, размах которого известен ему одному: нити, связи, люди — все у него в руках! Как быть? Связаться с кем-нибудь из своих людей он не может, да и, вероятно, полностью не доверяет никому из них. И тогда этот человек решается на рискованный, но в его положении единственный и потому оправданный шаг: на эти пять лет находит себе заместителя в лице своего адвоката, в котором он, по-видимому, сумел разглядеть родственную душу. Подробности этого сговора известны им обоим, но, надо думать, очи оказались приемлемыми для обоих.
— А ведь никаких улик против Зазроева у вас нет, — неожиданно вступает Минасян. — Так, подозрения… А подозрения без фактов — это мираж в пустыне. Солнце взошло — и нет ничего. Даже тени.
Полутона, полунамеки… А за всем этим стоит нечто очень важное. Передо мной сидит решительный, уверенный в себе человек. Если Борис Ахалая прав в своем предположении, то у Зазроева, пожалуй, есть основания остерегаться Минасяна.
— Откуда такая убежденность? — интересуюсь я.
Мой собеседник играет паузу. Получается у него это столь же профессионально, как и недавняя декламация. Воистину, первая премия досталась ему по праву.
— Вы приехали ко мне и хотите, чтобы я подтвердил эту фантастическую историю? — наконец произносит он. — Вот что я вам скажу… Минасян прожил жизнь и надеется пожить еще немного Старость человека должна проходить под солнцем — в этих стенах мне его не хватает. Вы любите сказки? Я вам расскажу еще одну. Предположим, вы правы и ваш загадочный некто — тот самый человек, которого вы давно и безуспешно ищете Неужели вы думаете, что он настолько глуп, чтобы до конца своих дней оставить себя без солнца?
— Когда эта сказка обретет характер официального документа, рассказывать ее будет поздно, — предостерегаю я.
Лицо Минасяна становится бесстрастным.
— Я ничего не знаю, — сухо произносит он. — Ничего.
9
— Шестнадцатого вечером Зазроеву звонили из того самого города, в котором ты демонстрировал приемы бокса, — докладывает Ахалая в Москву. — Но это еще не все. На переговорном пункте какой-то человек интересовался из Сухуми номером телефона адвоката и местом, где телефон установлен. Ему назвали то и другое. Я так думаю, человек искал Зазроева, понимаешь?. А теперь приготовься упасть со стула. Этот человек представился капитаном Лукшиным.
Я молчу. Я понимаю, что он не шутит.
— Ты почему молчишь? — волнуется на другом конце провода Ахалая. — Ты меня понял?
Я понял, как не понять? Капитан Лукшин — это я сам, и, насколько мне известно, ни двойников, ни родственников мужского пола, ни шутников-друзей у меня нет.
10
Утро начинается с того же, чем закончился минувший день: с раздумий. Иной раз чем больше голову ломаешь, тем меньше что-нибудь понимаешь, и именно так все было в данном случае. Предчувствия меня не обманули. В игре действительно участвует какой-то сторонний человек, который ведет странную партию. Он играет ни за нас, ни против нас. Он играет сам по себе. На этом определенность кончалась. Я набросал список лиц, в той или иной степени причастных к этому делу: каждый из них мог оказаться на переговорном пункте вечером шестнадцатого. Среди прочих в этом списке значились Борис Ахалая и даже я сам. Но даже самые невероятные предположения не проясняли образ мыслей и действий таинственного «капитана Лукшина». За каким чертом ему понадобилось называться моим именем? В его действиях чувствовался вызов. Он открыто смеялся над нашим недоумением. Этот человек был где-то рядом, ну вроде как бы вы открываете дверь, а он за ней стоит и в то же время недосягаем, как обитатель преисподней. Лица, квартирующие в этом достойном месте, разумеется, в расчет не брались, хотя в поведении моего двойника и было что-то от лукавого.
В какой-то момент мое смятение заставляет меня сняться с места и двинуться в сторону кабинета шефа. Но, не доходя до него метров десять, я благоразумно поворачиваю назад. О чем мы с ним будем толковать? О моей несостоятельности?
В таком вот настроении меня застает телефонный звонок квартирной хозяйки Ольги. Между нами происходит диалог следующего содержания:
ОНА. Вы просили вам позвонить, если кто-нибудь будет справляться о моей жилице.
Я. И что, справлялись?
ОНА. Пришла открытка.
Я. Я сейчас приеду. Не возражаете?
ОНА. Это ваше дело.
Я. Вы будете дома?
ОНА. Я все время дома. Я, знаете, в таких годах, что без крайней надобности не выхожу.
Я. Приеду через час.
ОНА. Я вас жду.
Мчусь к метро «Ждановская». Дождь, всю последнюю неделю наводивший тоску на москвичей, взял бюллетень. В просветы между тучами нерешительно, как надежда, проглядывает солнце. Это хороший знак.
В парадном меня поджидает первая неожиданность: лифт не работает. Взбегаю по лестнице, по мере приближения финиша отмечая, что моя хваленая спортивная форма не столь высока, как того требуют обстоятельства. Минуту—другую посвящаю тому, чтобы восстановить дыхание, потом звоню.
Открывают немедленно — хозяйка будто караулит за дверью.
— Здравствуйте, Марья Демьяновна, — как можно радушнее приветствую я ее.
— Здравствуйте, — сухо отвечает старуха.
Она в том же виде, в том же состоянии здоровья и в столь же неколебимой уверенности в превосходстве добрых старых нравов над нынешними. Стоит, загораживая проход.
— Вот то, за чем вы пришли.
Хозяйка протягивает мне открытку.
Верчу ее в руках. С облегчением констатирую, что обратный адрес имеется.
— Местная, — говорю я.
— Это уж я не знаю, местная или не местная, — изрекает старуха, публично выказывая свою незаинтересованность. Так уж я в нее и поверил. — От хахаля, наверное.
— Так уж сразу и от хахаля?
— А кто ж еще написать-то ей может! — Хозяйка молчит, словно прикидывая, стоит ли ей продолжать, потом все-таки спрашивает: — Были вы в Брянске?
Отвечаю, что был.
— Ну и что, нашли вашу Морозову?
Как бы ни прозвучал ответ, Ольга больше не будет здесь жить, это я могу гарантировать.
— Ее там нет.
— Я так и думала! — торжественно констатирует цербер в юбке.
— А вы злой человек, Марья Демьяновна, — говорю я и по ответному взгляду понимаю, что эти слова мне при случае припомнят
— Если у вас больше ничего ко мне нет, то позвольте с вами проститься, — скрипит старуха. — Я себя неважно чувствую — пойду лягу.
Она захлопывает дверь. Опускаюсь на два пролета и, остановившись у окна, внимательно изучаю открытку. Четким крупным почерком на обратной стороне выведено следующее:
«ОЛЯ! НАМ НАДО ВСТРЕТИТЬСЯ. ЭТО ВАЖНО! ЖДУ ТЕБЯ В СЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА В СУББОТУ НА СТАРОМ МЕСТЕ.
Сегодня среда. Вышеупомянутое место известно лишь двоим — отправителю и адресату, к тому же меня не устраивают сроки. Остается обратный адрес.
Нахожу нужное мне парадное. Скрипит старый лифт, останавливается со вздохом. Хлопает его дверь. Искомая квартира — первая справа. Нажимаю кнопку. Непродолжительную тишину оглашает стандартизованный перезвон.
Мне открывает раньше срока постаревшая женщина.
— Вам кого? — спрашивает она.
— Извините, Павел дома? — в свою очередь, спрашиваю я.
— Паша, тебя! — зовет женщина.
Появляется высокий светловолосый парень, одетый в тренировочные брюки и темную рубашку в клетку, лицом похожий на открывшую мне женщину.
— Здравствуйте, — говорит парень.
— Здравствуйте, — отвечаю я. — Вы Павел, верно?
— Он самый.
Представляюсь. Удивление моего собеседника не выходит за рамки обычного. Он приглашает меня в комнату.
Комната как комната: футбольный мяч, магнитофон, гантели, книги. Одно лишь отличает ее от сотен тысяч таких же комнат: множество фотографий Ольги на стенах. Творческий почерк автора кажется мне знакомым. Вспоминаю, что одну из этих фотографий я видел в квартире у метро «Ждановская».
Сообщаю Павлу о поводе своего визита. Разумеется, в тех подробностях, в которых он должен об этом знать, и в ответ выслушиваю сбивчивое и искреннее признание. Сбивчивость объясняется волнением парня. Искренность — его возрастом, Судя по всему, человек он добрый, открытый и честный.
— Мы познакомились три года назад, — рассказывает Павел. — Вместе поступали в университет, на филологический. Я поступил. Ольга не прошла по конкурсу. Я уговорил ее остаться в Москве и на следующий год поступать снова. Она послушалась меня, осталась. Пошла работать секретаршей в какой-то трест. Она и сейчас там работает. В первые полгода мы виделись каждый день, меня из-за этого чуть из университета не выгнали. Первую же сессию завалил, еле выкарабкался. Потом стали встречаться реже. У нее появились новые друзья, не мне чета: рестораны, машины… Учиться она не хотела, даже поступать не пыталась. Говорила, что и так всего в жизни добьется. В общем, жила в свое удовольствие. В последний раз я встретил ее в конце августа. Случайно. Обрадовалась, потащила в Сокольники… Бродили до утра… Как в добрые старые времена… Она была чем-то расстроена, плакала. Говорила, что все надоело, что не может больше так жить… Сказала, что уедет… Я решил ей помочь. Ну не то чтобы помочь — вы понимаете? Я ведь люблю ее. Очень! Всегда любил… Договорился, что перейду на заочный, место на кафедре предложили. Не бог весть что, но нам на первых порах хватило бы… Написал вот эту открытку, просил о встрече…
Осторожно говорю о том, что на свидание девушка не придет.
— Что с ней? — тревожится Павел.
Как могу, успокаиваю парня. Не думаю, что он до конца мне верит, но не расспрашивает. Очевидно, понимает, что я ограничен в возможности отвечать. Его деликатность мне по душе. Добрый, открытый и честный….. Почему-то именно таким людям мало в этой жизни везет.
Обвожу глазами стены. С фотографий за мной следят знакомые глаза. Они словно вопрошают: что же ты?.. В самом деле, что ж это я?..
— Это фотографии… Они сделаны давно? — интересуюсь я, додумывая некую, внезапно пришедшую в голову мысль.
— Давно, — отвечает Павел. — В наш «голубой» период.
— В последнее время вы ее не снимали?
— Нет… Впрочем, постойте! В конце июня мы с нашей группой отмечали окончание третьего курса. Это было в кафе «Валдай» на Калининском проспекте. Поздно вечером перед самым закрытием неожиданно появилась Ольга с каким-то типом. Я их несколько раз щелкнул во время танцев, сам не знаю зачем. Она увидела, разозлилась, выругала меня… Они тут же ушли.
— У вас есть эти фотографии? — поспешно перебиваю я.
Черт возьми, сегодня, кажется, не зря солнечный день!
— Да, конечно.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста.
Павел поднимается, достает с полки большую картонную коробку, высыпает на стол содержимое, находит несколько снимков и протягивает мне.
Я просматриваю фотографии. Мне требуется все мое самообладание, чтобы не выказать удивления, ибо я узнал человека, стоявшего рядом с Ольгой.
— Можно, я возьму их с собой? — спрашиваю я.
— Конечно, — говорит Павел. — Если хотите, я увеличу.
— Благодарю вас, не надо.
Мне пора. Понимая, что сейчас уйду, Павел решается сказать несколько трудно дающихся ему слов.
— Вы должны помочь ей, — говорит он, глядя куда-то в пол. — Она ни в чем не виновата.
— Надеюсь, — вздыхаю я.
Я не могу сказать ему ничего иного. Хотя, по чести говоря, должен.
11
У шефа есть возможность в приказном порядке в любую минуту заполучить меня к себе. Однако на следующее утро он предпочитает появиться у меня сам. Полковник считает, что отеческий разговор о наших нуждах-бедах лучше всего проводить на нейтральной территории. У него в кабинете такой разговор, хочешь не хочешь, получится чересчур официальным.
Играть человека озабоченного никакой необходимости нет, ибо я и так озабочен сверх всякой меры.
Что за польза Ростевану, что за выгода войскам.
Если их военачальник предан горю и слезам? —
любопытствует Белопольский. Кавказские мотивы в данном случае вполне уместны. Что касается Руставели, то шеф не принадлежит к клану его наиболее экзальтированных поклонников вроде моего друга тамады. Он просто много знает.
Вопрос задевает меня за живое. Самое время показать, что наша, так сказать, озабоченность является следствием нашей, так сказать, активности. Приглашаю полковника в кинозал. На маршруте перехода и в зале, пока настраивается проектор, он не задает мне ни одного вопроса. Он задаст их потом. Но это уже будет другой разговор, в ином тоне.
Гаснет свет. На экране появляется изображение. Это один из двух снимков, переданных мне Павлом.
— Видите девушку в левом углу? Это Морозова, — говорю я. — А теперь обратите внимание на человека рядом с ней.
— В кожаной куртке? — уточняет Белопольский.
— Да. Здесь нечетко. Сейчас будет получше.
На экране возникает новый снимок интересующей нас пары. На сей раз лицо мужчины, запечатленного в фас, видно во всех подробностях и интонациях. Ему явно не нравится, что его фотографируют.
— Никитин? — восклицает полковник.
Ему незачем скрывать свое изумление, как мне вчера.
— Он самый, — сдержанно подтверждаю я.
Восторгаться тут особенно нечем. Скорее наоборот.
Вспыхивает свет. Подхожу и сажусь рядом с шефом. Кинозал — одно из самых уютных мест в нашем офисе, его приятный полумрак хорошо стимулирует воображение. Последнее обстоятельство мне достаточно известно, я не без умысла устроил обсуждение увиденного именно здесь.
— Вот это поворот! — изумляется шеф. Он до сих пор еще не может прийти в себя, а этого человека удивить трудно. — Помнишь, наш разговор после того, как ты вернулся из поездки? Ты тогда сказал, что мы чего-то не учли с самого начала. Вот тебе и ответ!
Допустим, я не говорил, а только подумал, но это и неважно. Главное, мы оба думали об одном и том же. Как уж тут промахнуться?
— Мы и не могли учесть, — говорю я. — Уж слишком неправдоподобно…
— Факты — вещь точная, как бы неправдоподобно они ни выглядели, — вздыхает Белопольский. — Никитин и Морозова знакомы. Значит, тебе на дороге Морозова встретилась не случайно. Никитин хотел знать, что ты будешь делать, а ты не понял…
В этом месте следует небольшая заминка, ибо шеф понимает, что перегнул палку.
— И я бы не понял, — поспешно добавляет он. — Попробуй догадайся. Идем дальше. Появляется человек, который шестнадцатого сентября вечером на переговорном пункте представляется капитаном Лукшиным. Это мог быть только Никитин! Возникает естественное предположение, что все эти дни он был где-то рядом.
Образцовый гражданин, «случайно» нашедший у себя в машине целое состояние и без промедления сообщивший об этом властям. Его «случайное» появление в самом центре событий в тот самый момент, когда он по нашей договоренности должен был находиться совсем в другом месте, и совершенно непонятное небрежение к опасности быть обнаруженным или вычисленным. Его знакомая, «случайно» оказавшаяся участницей затеянной нами игры… От всего этого голова кругом идет. Получается, что все это время нашим хорошо слаженным оркестром управлял совсем другой дирижер?
— В толк не возьму, зачем ему понадобилось называться моим именем, — бормочу я. — Он мог назвать любое другое…
— Есть такая категория людей, любящих риск: решительных, самонадеянных, дерзких, — раздумчиво произносит шеф. — Сознание собственного превосходства в них сильнее элементарной осторожности: вот он я, здесь, кручу вами как хочу, а попробуй возьми! Между прочим, при всей внешней уязвимости его действий рисковал он немногим. Его не было в нашей схеме. Не бы-ло! И он это знал. Если бы ты не обратил внимания на некоторые странности в поведении Морозовой, — ловлю адресованный мне испытующий взгляд и отчаянно пытаюсь не покраснеть, — не было бы и сегодняшнего нашего разговора. К сожалению, брать Никитина мы пока не можем: знакомство с Морозовой и странная манера выдавать себя за Другого — это еще не улика. Спросить бы Морозову…
— Дня через два—три, — говорю я, делая вид, что рассматриваю фотографии.
— Надо спешить — чует мое сердце. Хотелось бы знать, для чего ему понадобился весь этот маскарад с контейнером.
Ответ на этот вопрос из разряда тех, которые одним махом ставят все точки над всеми «и».
— Он искал Зазроева, — предполагаю я.
Мы уклонились в сторону от опасной темы, и теперь я могу отвлечься от фотографий.
— Допустим. Но зачем? Как думаешь, где Никитин может быть сейчас?
Где может, этого я не знаю. Говорю, где должен.
— Ты проверял?
— Я послал запрос.
Наш разговор окончен. Шеф встает и следует к выходу из кинозала. Его походка лишена обычной живости, ступает он с усилием, тяжело, как человек, который прошагал многие километры по бездорожью, и обнаружил, что искомый дядюшка убыл в неизвестном направлении, а на месте родимого села стоит большой металлургический завод. Я хорошо понимаю его состояние, ибо шагали мы вместе. У двери он останавливается и, повернувшись ко мне, произносит отеческим тоном:
— Будь осторожен. Это опасный преступник, Виктор!
Исковерканные «Жигули» Зазроева обнаруживают в полутора десятках километров от его дачи, на дне ущелья. Двумя часами позже Борис Ахалая — на месте. Спуск с почти отвесной пятидесятиметровой скалы — депо достаточно рискованное даже для специалиста, каковым он, к его несчастью, не является. В ущелье спускается лейтенант, у которого оказывается разряд по альпинизму и которому мой друг доверяет как самому себе. Пока лейтенант, благополучно достигнув дна, знакомится с местом происшествия, Борис столь же пристально приглядывается к окрестностям.
От обрыва, с которого сорвался автомобиль, до трассы полтора километра. Место глухое, безлюдное — завернуть сюда можно лишь с какой-то определенной целью. Сам обрыв отлично просматривается с дороги, не заметить его мало-мальски опытный водитель просто не в состоянии. Если, конечно, ему не помогли не заметить.
Через час с небольшим поступают первые сведения, свидетельствующие о том, что в определенном смысле нам повезло. Бензобак не взорвался, пожара не было. В салоне «Жигулей» обнаружен труп мужчины. Адвокат это или нет, позже установят эксперты, но Ахалая, уверен, что погибший — Зазроев. Небольшого прямоугольного предмета, исчезнувшего из сейфа на даче, в салоне нет. Не найдут его и на следующий день при более тщательном осмотре.
Темнеет, дело движется к вечеру, но лейтенант решается спуститься еще раз и, как выясняется, не зря Недалеко от того места, где покоятся «Жигули», он находит останки мотоцикла. Здесь поначалу везет меньше. Падение с высоты, взрыв и пожар почти полностью уничтожили мотоцикл. К счастью, огонь наполовину пощадил табличку с государственным номером. Оставшихся двух букв достаточно для того, чтобы искать владельца мотоцикла на побережье, а сохранившиеся две цифры делают эти поиски вполне реальными.
12
Снова сижу за столом в кабинете шефа. Белопольский стоит у окна, со стороны кажется, будто он что-то пытается рассмотреть сквозь залитые дождем стекла. Несмотря на то, что природа вновь ополчилась против населения столицы, настроение у нас приподнятое. Судя по всему, очередная картина второго акта будет последней в этом затянувшемся спектакле. Я пока не знаю, что автор приготовил мне еще один, финальный сюрприз.
Полковник отрывается от созерцания разгульной деятельности ливня.
— Как быстро меняется погода, — говорит он. — Вчера солнце, сегодня дождь… Скорее б уж завьюжило! Люблю зиму за ее постоянство, за размах, за надежность. За то, чего нам так часто не хватает самим. Ну что ж, будем ждать зиму. Кстати, в тех местах, откуда я родом, существует хорошее правило: все важные дела завершать к зиме. Как думаешь, успеем?
Я молчу. Отнюдь не потому, что мой ответ неоднозначен. Просто я суеверен. Не очень. Самую малость.
— Пожалуйста, продолжай, — просит шеф, расхаживая по кабинету.
Ничем иным его возбуждение не обозначено.
— Тридцатого августа днем Никитин пригнал «Ниву» в гараж автобазы проверить двигатель, — говорю я. — Там его и нашел какой-то человек Механик Лефтий, бывший напарник Никитина, утверждает, что этот человек приходил к Никитину и раньше. По словам Лефтия, незнакомец был взвинчен, прямо в гараже они с Никитиным повздорили. Неизвестный обвинил Никитина в «нечистой игре».
— Лефтий употребил именно эти слова? — уточняет полковник.
— Именно. Потом они сели в машину и уехали. Это был Арчил Нодаришвили — Лефтий узнал его на фотографии. Мотоцикл Никитин приобрел у гражданина Гоцирадзе. В числе прочих бывшему владельцу мотоцикла предъявили фотографию Никитина — он указал на нее. Таким образом, предполагаемые действия Никитина обозначаются довольно четко. Я только одного не пойму… Как он решился прийти к нам с контейнером? Там ведь целое состояние!..
Шеф раздумывает.
— Жертвуй меньшим, чтобы заполучить большее, — объясняет он. Объясняет ненавязчиво, как бы самому себе. — Через него они выходили за границу? Зачем? Я так думаю, Зазроев исподволь готовил свое бегство. Приближалось возвращение Минасяна. Двоим места на «троне» не было. Один из них должен был исчезнуть, и Зазроев резонно предполагал, что им может оказаться он. А тут «канал» — регулярный, доступный. Услугам, которые оказывал им Никитин, цены не было, а оплачивались они, надо думать, не очень щедро. Никитин же мечтал о главном куше; для этого надо было найти Зазроева, которого он не знал, а пока довольствовался тем, что удавалось урвать. По-видимому, часть ценностей, предназначенных к переправке за границу, не доходила до места и оседала у Никитина — вспомните контейнер. Преступники встревожились. Они послали к нему Нодаришвили — он единственный знал Никитина в лицо, за что и поплатился жизнью. Искать главаря в одиночку наш водитель не решился. Он побоялся открытой конфронтации с хорошо организованной шайкой преступников. Ему надо было действовать наверняка. Вот тогда и возник план, остроумный, дерзкий, — одним словом, в характере Никитина: найти его с нашей помощью. Перед тем как исчезнуть, Нодаришвили успевает сообщить: нечистый на руку «коллега» собирается в путешествие на собственной автомашине — «Ниве» красного цвета; его будет нетрудно перехватить по дороге и призвать к ответу. Под видом Никитина в поездку отправился ты. Оставалось не допустить твоего преждевременного контакта с людьми Зазроева. Это взяла на себя «случайная» попутчица Морозова. Между прочим, я консультировался с юристами — состава преступления в ее действиях нет.
Все это произнесено вскользь, как бы случайно, и я с трудом удерживаюсь от желания немедленно заключить свое начальство в объятия. Не за смысл сказанного. За то, что вскользь.
Шеф делает вид, что не замечает моей радости, которую-то и от человека менее наблюдательного не скроешь.
— А Никитин, — продолжает он, — обеспечив себе стопроцентное алиби — двухнедельную охоту в глухой тайге, — прилетел на место действия, убедился, что его так называемые компаньоны клюнули на «Ниву», и последовал за ними. Остальное, как говорится, было делом техники. Как ему удалось заполучить содержимое сейфа на даче, мы можем только предполагать. Я думаю, Зазроева успели предупредить. Тот, второй, который звонил ему утром семнадцатого. Адвокат смекнул, что серая «Волга» рано или поздно приведет нас к нему, почел за лучшее удариться в бега и угодил прямо в лапы Никитину. Теперь Никитин попытается уйти за границу. И, судя по всему, при первой же возможности. Впрочем, и это пока не более чем предположение…
— …подтвердить которое может лишь один человек, — заканчиваю я.
Полковник кивает. Он знает имя.
В этом месте нас прерывает появление секретарши Белопольского.
— Извините, товарищ полковник, — говорит она. — Звонили из бюро пропусков. Товарищ Лукшин, — обращается ко мне секретарша, — гражданин Никитин просит вас принять его. Секретарша выходит, оставляя за дверью напряженную тишину. Ту самую, которая предвещает взрыв. Решимость покинула меня. Может быть, впервые за последний месяц я не знаю, что делать. Мне сейчас так нужна поддержка, но я не хочу просить ее, боясь выказать свою слабость, а шеф не спешит прийти на помощь.
— Не могу, — с усилием произношу я. — Я сейчас должен говорить с ним, улыбаться, жать руку… Не могу!
Белопольский глядит на меня с неожиданной суровостью.
— Иди, — строго говорит он.
Только-то… Что же, может быть, он и прав. С этим я должен справиться сам.
Возвращаюсь в свой кабинет. Звоню в бюро пропусков, заказываю пропуск. Сажусь за стол, бессмысленно перебираю какие-то бумаги. Сквозь монотонный шум дождя я различаю будничные звуки улицы Шелестят по мокрому асфальту машины, гудит троллейбус, люди торопятся по своим делам, и для того, чтобы так было всегда, мы должны скромно и незаметно продолжать свое дело. Иной раз даже стиснув зубы.
В дверь стучат. Приглашаю войти. Входит Олег Михайлович Никитин. Он красив, подтянут и свеж. Его легкий загар с одинаковым успехом можно приобрести как на побережье, так и в горах. Мы одногодки, я старше его на три месяца. Мы выросли в одной стране, нас окружали одни и те же люди, и вот к тридцати трем годам мы оказались по разные стороны баррикады… Я не готов анализировать, как это произошло, но то, что мы по разные стороны, придает мне сил. Он пришел узнать, как идут наши дела? Что ж, он узнает.
— Хорошо отдохнули? — вежливо улыбнувшись, интересуюсь я.
— Неплохо, — гласит ответ. — По тайге побродил, поохотился. Такого лося завалил!
Пусть думает, что завалил. Его заблуждению суждено жить недолго.
— Машину вам вернули? — снова интересуюсь я.
— В полной сохранности! Вот пришел поблагодарить…
— Ну, не совсем в полной…
— Не скромничайте, товарищ капитан! — цветет в улыбке гость. — Специалисты у вас что надо! Не хуже наших… Что, поймали преступников? — как бы между прочим интересуется он.
Вопрос с подтекстом, как и его неожиданный визит. Если бы поймал, наша беседа протекала бы в ином тоне.
— Ловим, — коротко говорю я.
Собеседник глядит на меня с сочувствием.
— Совсем я там в лесу одичал, — доверительно сообщает он. — Бродил, как леший. Ни людей, ни машин — одно зверье У вас-то наверняка было повеселее?
— Да, не жалуюсь, — сдержанно отвечаю я, начиная смутно догадываться, куда он клонит.
— А вернулся и будто на другую планету попал. Вроде все то же самое, но как звучит!.. Цветы, улыбки, девушки!.. Все эти блага начинаешь ценить, только побыв отшельником.
Вот оно что! В назначенный день и час Ольга не явилась на встречу. Никитин забеспокоился. Телефонный звонок на квартиру близ метро «Ждановская», надо полагать, не внес ясности, если только хозяйка в пылу «благородного негодования» не упомянула «мужскому голосу» про мой визит, и удачливый «охотник на крупного зверя» со свойственной ему дерзостью решил справиться у меня. Улыбка не сходит с его лица, но в глазах — холод, и я про себя воздаю должное его выдержке.
— А я вот с удовольствием поменялся бы с вами, — вздыхаю я. — Человека, знаете, всегда тянет к тому, чего у него нет. И улыбки, и прекрасные попутчицы — все это было в изобилии. А цветами меня, можно сказать, забрасывали. Да что толку… Прекрасным попутчицам требуется внимание, — заканчиваю я с грустной улыбкой.
Голова у тебя варит, мог бы и сам догадаться, что, если ты у меня на правах гостя, ваша встреча с Ольгой не состоялась не по моей вине.
Удовлетворяет его услышанное или нет, но дальше он не идет. Дальше небезопасно.
— Товарищ Никитин, вы, возможно, еще понадобитесь, — говорю я, что вполне соответствует характеру наших легальных отношений. — Как вас можно найти?
— Отпуск-то мой — тю-тю!.. — мрачнеет Никитин. — В понедельник на работу. И пошло-поехало!.. Командировки, командировки… Вы, если что, звоните на автобазу. Мне передадут.
— Хорошо.
— Я могу идти?
— Да, конечно.
Гость встает.
— До свидания, товарищ капитан, — говорит он.
Безо всякого напряжения пожимаю протянутую мне руку. Что ж, прощайте, гражданин Никитин. Или, точнее, до скорого свидания!
13
Белые стены, белый потолок, окно в подернутый утренней дымкой сад, два стула, маленький стол в углу и большой букет ярких осенних цветов на тумбочке. В этой комнате лежит Ольга. Главврач оставляет нас одних. Сажусь на стул у ног девушки и вижу ее глаза, огромные, во все лицо. Тугая повязка белоснежным водолазным шлемом опустилась па голову, оставив незащищенным овал лица; бледные щеки, растрескавшиеся губы, милый вздернутый носик. Волосы… Ее дивные волосы!.. В уголке левого глаза вырастает и медленно катится по щеке слеза.
В смятении гляжу на Ольгу, не зная, с чего начать. С этой девушкой мне суждено говорить часто и долго. Но этот первый разговор — самый трудный.
Семь часов спустя я нахожусь в кабинете начальника одного из контрольно-пропускных пунктов на западной границе. В эту самую минуту трейлер Никитина досматривают таможенники.
Досмотр закончен. До пересечения границы остаются считанные минуты. Наступает столь нужный мне момент полной расслабленности преступника: все позади, ничего изменить нельзя. Начальник КПП делает мне знак. Я встаю. Мой выход.
Выхожу и остаюсь на дороге, преграждая путь к шлагбауму. Водитель уже за рулем, но он ничего не знает, а его напарник меня не видит. Офицер, возглавляющий пограничный наряд, вручает ему документы. И когда Никитин занимает свое место в кабине и дает сигнал к отправлению, наши взгляды встречаются.