Правая — невероятно длинная — рука незнакомца съехала с тонкой талии и проскользнула, под пояс многослойной юбки, опустилась ниже…
Голова Ланы запрокинулась, глаза полузакрылись, из полуоткрытых губ вырвался сладострастный стон.
Кровь ударила Филиппу в лицо. Он рванулся к подиуму. Незнакомец взглянул на Главушина с холодным любопытством. Глаза у него были огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, и вспыхнул в них такой яростный, бешеный напор пополам с отвращением, что Филипп замер, словно парализованный.
«Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина», — подсказал Циркалин.
Филипп хотел ответить ему «заткнись!», но даже беззвучно не смог сказать ни слова.
— Я пришел дать вам свободу, — хорошо поставленным актерским голосом продолжил незнакомец. — Вы, опутанные густой сетью нелепых предрассудков, не живете достойной человека жизнью, но существуете запертые, словно в тюрьме, бесчисленными запретами и табу. Я разорву ненавистные вековые путы! Ваша хилая наука, насильственным образом отторгнутая от груди матери-магии, не в состоянии освободить вас от тяжкого труда по добыванию хлеба насущного. Я сделаю и это!
Главушин попытался повернуть голову — и не смог. Огромным усилием воли ему удалось лишь скосить глаза в сторону контрольного экстрана. Там тоже был незнакомец, и так же истекал от его ног леденящий желтый туман, и Лана, запрокинув голову, так же млела от сладострастия. Но выглядел ее Кумир совершенно иначе. И ростом гораздо ниже, и одет совершенно по-другому…
«Белый воротничок, галстук бантиком, на изогнутом носу роговые очки, а из-под них мерцают влажные, темные, с краснотцой глазки…» — забубнил Циркалин.
— И тогда, — продолжал незнакомец бархатным вкрадчивым голосом, — вы постигнете наконец смысл жизни, и вновь воцарится на земле золотой век. Мужчины — все до одного — будут неутомимы в изощренных любовных ласках, женщины, тоже все до единой, станут несравненно прекрасными и темпераментными. И никто не посмеет омрачить ваше счастье пустыми запретами и страхами…
Странно, но на контрольном экстране незнакомец не только выглядел чуть иначе, но и вел себя несколько пристойнее. Его мягкая худая рука просто обнимала Лану за талию, другая сжимала старинные песочные часы с красным песком. Но глаза из-под роговых очков пылали тем же яростным напором пополам с отвращением.
Какое-то слабое движение произошло возле эшафота. Отец Тихон, пересилив оцепенение, с трудом, словно в руке его была двухпудовая гиря, поднимал висевший на его груди небольшой серебряный крест. Но незнакомец, обнимавший Лану на контрольном экстране, поспешно оставил ее и вихрем налетел на отца Тихона. Вырвав из слабых, по-девичьи тонких рук крест, он бросил его на пол и придавил ногой, обутой в желтый стоптанный башмак.
Лана, повиснув на незнакомце, так и оставшемся на подиуме, впилась в его шею страстным, бесстыдным в своей похоти поцелуем. То же самое она делала на контрольном экстране, но целовала — пустоту.
Филипп закрыл глаза.
Если незваный гость сошел с экстрана здесь, в лаборатории, значит, это же самое он может проделать в любом уголке Земли и Системы, лишь бы там был включенный экстравизор. На корабли межзвездных экспедиций сегодняшняя передача тоже транслировалась, впервые в истории космонавтики…
С грохотом упало кресло.
Филипп открыл глаза.
Вольняев изо всех сил давил на круглую белую кнопку. На брюхе паука вспыхнула надпись «стоп» и сразу же погасла. Вслед за нею погасли и бежавшие по кругу разноцветные огни. Но оба незнакомца лишь расхохотались: один громоподобно, другой гнусаво и оба — издевательски.
От желтого дыма стыли ноги и сердце.
Остро пахло серой.
Гилберт Кит ЧестертонБОГ ГОНГОВ
Стоял один из тех неприветливых, холодных дней ранней зимы, когда солнечный свет отливает не золотом, а скорее серебром, или нет, не серебром, а свинцом. Мрачное уныние охватило выстуженные конторы и дремлющие гостиные, но каким же унылым выглядело побережье Эссекса в эту пору!
Безлюдье пейзажа лишь подчеркивали изредка попадавшееся уродливое дерево или одинокий фонарный столб, менее всего напоминавший о городской цивилизации. Тонкий слой снега подтаял и, вновь прихваченный печатью мороза, тоже, казалось, отливал свинцом, а не серебром. Не запорошенная еще свежим снегом полоска окаймляла берег, почти сливаясь с бледной, пенистой лентой прибоя.
Водная гладь ненатурально яркого цвета представлялась застывшей; так синеет кровеносный сосуд на обмороженном пальце. Двое путников торопливо двигались вдоль берега, и, кроме них, ни одной живой души не было видно на многие мили вокруг. Один из путников, высокий, длинноногий, ступал широким, размашистым шагом.
И место, и время года не располагали к отдыху, но отец Браун не часто отправлялся куда-нибудь отдыхать. Он уезжал, когда позволяли обстоятельства, предпочитая общество своего давнего друга Фламбо, в прошлом преступника, а также экс-детектива. Святому отцу вздумалось наведаться в свой старый приход, и путники направлялись в Кобхоул, на северо-восток побережья.
Вскоре они отметили, что морской берег становится более ухоженным и обретает несомненное сходство с курортной набережной; уродливые фонари попадались все чаще, не становясь, однако, изящнее от избытка украшений. Они прошли еще с полмили, и отец Браун изумленно посмотрел на миниатюрный лабиринт из цветочных горшков, засаженных вместо цветов блеклыми, полого стелющимися растениями. Это походило не столько на сад, сколько на выложенные мозаикой дорожки между извилистыми тропами, вдоль которых располагались скамейки с выгнутыми спинками. Он ощутил в атмосфере этого места нечто, говорившее о близости приморского курортного городка, и это не особенно обрадовало святого отца. Присмотревшись, друзья заметили сооружение, вид которого полностью подтвердил догадку священника. Массивная эстрада проступала в серой дымке, словно гигантский гриб на шести ножках.
— Я полагаю, — заметил отец Браун, поднимая воротник пальто и кутаясь в шерстяной шарф, — мы приближаемся к курорту.
— Боюсь, — отозвался Фламбо, — перед нами один из тех прелестных уголков, что уже давно мало кого прельщают. Все старания оживить подобное место зимой оканчиваются ничем, исключение составляют, пожалуй, Брайтон да еще несколько известных городов. А это, должно быть, Сивуд, где проводит свои эксперименты лорд Пули. На Рождество он зазвал сюда сицилийских певцов, теперь, говорят, предстоит грандиозный матч по боксу. И он еще надеется расшевелить это стоячее болото! Здесь так же весело, как в загнанном в тупик железнодорожном вагоне.
Круглая площадка возвышалась прямо перед ними, и священник рассматривал ее с непонятным любопытством, по-птичьи склонив набок голову. Эстрада отличалась обычной для таких построек вычурностью: немного приплюснутый, куполообразный свод, покрытый позолотой, подпирали шесть стройных колонн, и все это вместе вздымалось футов на пять выше уровня набережной на сферической деревянной платформе, напоминая очертаниями барабан. Необыкновенное сочетание снега с искусственным золотом крыши пробудило в памяти Фламбо и его товарища смутное, ускользающее воспоминание, одновременно изысканное и экзотическое.
— Понятно, — вырвалось у Фламбо, — это Япония. Помните затейливые японские рисунки, на которых снег, покрывающий вершины гор, напоминает сахар, а позолота пагод блестит, словно пряничная глазурь? Посмотрите-ка, эта сцена точь-в-точь крохотный языческий храм,
— Похоже, — подтвердил отец Браун, — давайте взглянем на божество этого храма.
С проворством, которого никак нельзя было ожидать от него, маленький священник вскочил на деревянную платформу.
— Великолепно, — отметил Фламбо, и в одну секунду его внушительная фигура возникла рядом.
Сколь ни мала оказалась разница в высоте между площадкой и набережной, она все же создавала впечатление большего обзора в этих пустынных краях. Насквозь продуваемые зимним ветром сады, сливались в сплошное серое марево подлеска, за которым тянулись приземистые строения одинокой фермы, а позади не было видно ничего, кроме нескончаемых равнин Восточной Англии. Взгляд, обращенный в сторону моря, был устремлен в безжизненное пространство, покой которого не нарушало случайное суденышко, даже чайки и те как будто не летали, а плавно скользили над водой, словно тающие снежинки.
Голос, прозвучавший сзади и откуда-то снизу, заставил Фламбо резко обернуться. Фламбо протянул руку и не смог удержаться от смеха. Помост, по-видимому, осел под ногами отца Брауна, и бедняга провалился ровно на те пять футов, что отделяли площадку от набережной. Священник, впрочем, оказался как раз подходящего, а может быть, напротив, недостаточно высокого роста, ибо голова его теперь виднелась из дыры в дощатом полу, чем-то напоминая голову Иоанна Крестителя на блюде. Выражение крайнего изумления на лице священника, вероятно, дополняло сходство. Фламбо расхохотался:
— Дерево, должно быть, совсем прогнило. Однако непонятно, как эти доски выдержали меня, а вам удалось-таки отыскать непрочное место. Сейчас я помогу вам выбраться.
Вместо ответа священник продолжал с нескрываемым интересом разглядывать края провалившейся под ним доски, той самой, что вначале показалась прогнившей, и лицо его принимало все более беспокойное выражение.
— Пойдемте же, — торопил Фламбо, — или вы не собираетесь выходить?
Священник молчал, сжимая в руке обломок щепки. Наконец раздался его задумчивый ответ:
— Выходить? Нет, зачем же, напротив, я намереваюсь войти сюда.
Он нырнул во мрак деревянного подпола с такой поспешностью, что большая шляпа с волнообразными полями слетела с головы преподобного отца и теперь лежала у самого края дыры как единственное напоминание о том, что секунду назад оттуда высовывалась голова достойного пастора.
Фламбо огляделся. Ничто не изменилось вокруг: все тот же морской простор, неприветливый, словно заснеженная равнина, и однообразный, как морская гладь.