Несмотря на материальное преуспевание, Джон был печален, молчалив и вел отшельническую жизнь. Его постоянно одолевали то какое-то безотчетное томление, то подспудная неудовлетворенность и неотступная тоска. Сиживая вечерами у камина, он, бывало, до пульсирующей боли в голове напрягал бедный свой покалеченный мозг в попытках проникнуть за тот занавес, что отделял его от прошлого, и раскрыть тайну своей юности, однако Джону Харди так ни разу и не удалось вспомнить хотя бы малый фрагмент из истории жизни Джона Хаксфорда.
Однажды дела фирмы заставили его поехать в Монреаль и посетить тот самый пробочный завод, хозяева которого склонили его покинуть Англию. Шагая по цеху рядом с мастером, Джон машинально, не сознавая, что делает, взял со стола квадратный кусочек коры и двумя-тремя ловкими движениями перочинного ножика придал ему конусообразную форму пробки. Его спутник выхватил это изделие у него из рук и, осмотрев быстрым, наметанным взглядом, заметил:
— Сразу видать, что это не первая ваша пробка, мистер Харди, в свое время вы, сдается мне, вырезали их по многу сотен в день.
— Вот и ошибаетесь, — улыбнувшись, ответил Джон. — Никогда в жизни не вырезал пробок.
— Не может быть! — не поверил мастер. — Возьмите другой кусок и снова попробуйте.
Старательно Джон попытался воспроизвести еще одну пробку по образу и подобию первой; его руки не утратили былой ловкости, однако мозг управляющего, ничего не смыслящего в этом деле, вмешивался в их действие, тормозил работу, и вместо гладких изящных конусов у Джона выходили какие-то корявые, нелепые цилиндры.
— И верно, первая-то пробка получилась чисто случайно, — сказал его спутник, — а я уже готов был поклясться, что это работа старого, наторелого мастера.
С годами гладкая кожа типично английского лица Джона постарела, покрылась морщинами и старческой пигментацией, сделалась неровной, как скорлупа грецкого ореха. Волосы, уже давно тронутые сединой, в конце концов стали белыми, как зимние снега его новой родины. Несмотря, однако, на пожилой возраст, он оставался крепким и держался прямо; когда наконец он ушел на покой, оставив управление фирмой, с которой столько времени был связан, груз своих семидесяти лет он нес легко и бодро. Сам же он пребывал в редком для людей неведении относительно собственного возраста, ибо мог лишь строить догадки о том, сколько примерно лет было им прожито до случившегося с ним несчастья.
Между тем в Европу пришла франко-прусская война; пока две могущественные соперницы разоряли друг друга военными действиями, более миролюбивые соседи тихой сапой занимали их места на рынках сбыта и прибирали к рукам их торговлю. Многие портовые города Англии извлекли выгоду из этой ситуации, но более всех повезло Бриспорту. Давно уже не рыбацкий городок, он теперь стал крупным процветающим городом; место пристани, на которой Мэри прощалась с Джоном, занял огромный мол, морской фасад Бриспорта украсили стройные ряды домов и гранд-отели для всяких именитых и родовитых особ, съезжающихся сюда со всего запада страны в поисках разнообразия. Эти и другие преобразования способствовали превращению города в оживленный торговый центр, и бриспортские суда можно теперь было встретить в любом порту мира. Неудивительно поэтому, что в полном событий и напряженном 1870 году несколько бриспортских судов поднялись по реке Святого Лаврентия и подошли к причалам Квебека.
В один прекрасный день Джон Харди, со времени ухода на отдых несколько тяготившийся своим досугом, шагал по берегу реки среди скрипа и лязга паровых лебедок, посредством которых с судов на причалы выгружали огромные бочки и ящики. Он наблюдал за прибытием большого океанского парохода и, дождавшись окончания швартовки, повернул было назад, когда его слух уловил несколько слов, произнесенных кем-то на борту видавшего виды барка, который стоял неподалеку. То, что он услышал, было обыкновенной громко поданной командой, однако звук ее показался старому Джону одновременно чем-то давно забытым и до странности знакомым. Он остановился возле барка и стал слушать, как переговариваются работающие матросы, речь которых отличалась приятным выговором, широким и сочным. Почему же от звука этой речи по всем его нервам пробежал такой трепет? Джон присел на бухту каната и прижал к вискам ладони, вслушиваясь в звуки давно забытого говора и пытаясь совместить в единое целое тысячи всплывших в его мозгу воспоминаний, неоформивщихся и смутных.
Он встал и, дойдя до кормы судна, прочитал там: «Санлайт», Бриспорт. Бриспорт? Снова проблески воспоминаний и нервная дрожь по всему телу. Отчего это слово и речь матросов кажутся ему такими знакомыми? Задумчиво побрел он домой и всю ночь проворочался в постели без сна, мыслями преследуя нечто призрачное, кажущееся таким доступным и в то же время непрестанно ускользающим за пределы досягаемости.
На следующее утро он спозаранку отправился на причал слушать говор матросов с западного побережья Англии. Каждое произнесенное ими слово, казалось, оживляло память и приближало его к истине. Время от времени матросы прерывали работу и, видя беловолосого старика, безмолвно и внимательно наблюдающего за ними, смеялись над ним и отпускали в его адрес шуточки. Даже эти шутки казались знакомыми нашему невольному изгнаннику, и немудрено — всем ведь известно, что в Англии никогда не придумывают новых острот.
Так вот он и провел весь день, упиваясь говором родного западного побережья и ожидая озарения. Когда матросы устроили перерыв, чтобы перекусить, один из них — из любопытства ли, а может, по своему добродушию — подошел к старику и поздоровался, а Джон предложил ему присесть на бревно рядом с собой и принялся задавать множество вопросов о стране, откуда матрос родом, и о городе, из которого прибыло судно. Матрос оказался на редкость словоохотливым — ведь ни о чем в мире матросы не любят так поговорить, как о своей родине, ибо им приятно показать собеседнику, что они не какие-нибудь там бездомные скитальцы, что у них тоже есть дом, всегда готовый принять их, реши они только остепениться и начать оседлую жизнь. Собеседник Джона тоже не прочь был порассказать о своем городе и стал описывать бриспортскую ратушу, башню Мартелло, эспланаду, улицы Питт-стрит и Хай-стрит, и тут внимавший ему старик вдруг нетерпеливо схватил его за руку.
— Послушай, голубчик, — торопливо заговорил он шепотом, — если только веришь во спасение своей души, ты непременно должен мне сказать правду. Не идут ли улицы от Хай-стрит в том порядке, в котором я их назову: Фокс-стрит, Кэролайн-стрит и Джордж-стрит?
— Точно так, истинная правда, — отвечал матрос, стараясь отвести глаза от дикого, сверкающего взора старика.
И в это самое мгновение к Джону вернулась его память; он так ясно и отчетливо увидел свою жизнь, какою она сложилась на самом деле и какою должна была стать — во всех мельчайших подробностях, — словно она запечатлелась в его сознании огненными письменами. Будучи настолько потрясен этим, что оказался не в состоянии ни вскрикнуть, ни разрыдаться, Джон бросился, как только поспевали его стариковские ноги, — точно в исступленной попытке угнаться за прошедшими пятьюдесятью годами. Спотыкаясь и весь дрожа, бежал он в сторону своего дома до тех пор, пока какая-то пелена не застлала ему глаза, и, всплеснув руками, с громким возгласом «О Мэри! О моя погубленная любовь!» Джон упал на мостовую.
Та буря эмоций, что налетела на него, такое душевное потрясение кого угодно могли довести до горячки, но Джон был слишком волевым и практичным человеком, чтобы попусту растрачивать силы, когда он больше всего в них нуждался. В считанные дни он реализовал часть принадлежащей ему собственности, уехал в Нью-Йорк и там сел на первый же паровой пакетбот, следующий в Англию.
Днем и ночью, ночью и днем мерил он палубу своими шагами, заставляя бывалых моряков удивляться тому, как может человек столько двигаться и при этом так мало спать. Но как раз это непрерывное движение, физически изнурявшее и доводившее его до состояния, близкого к летаргии, и спасало Джона от безумия, до которого может довести отчаяние.
О цели своей сумасбродной поездки он боялся спросить самого себя. Чего ему ожидать от этого путешествия? Жива ли еще Мэри? Ведь она, должно быть, сильно постарела… О, если бы он только смог увидеть ее и вместе с ней пролить слезы! Она обязательно должна узнать о его невиновности, о том, что они оба стали жертвой жестокой судьбы! Коттеджик был ее собственным, она сказала, что будет ждать, пока не получит от него весточки… Бедная девочка!
Кто бы мог предположить, что ожидание окажется таким долгим!
Вот наконец судно миновало ирландские маяки, вдали показался мыс Лендс-Энд, похожий на облако синего тумана, затем большой океанский пароход, мощно рассекая форштевнем волны, прошел вдоль крутых берегов полуострова Корнуэлл и отдал якорь в Плимутской бухте. Джон поспешил на железнодорожную станцию и через считанные часы снова очутился в родном городе, который он, бедный рабочий, покинул полвека назад.
Неужели это тот же город? Если бы название Бриспорт не значилось повсюду — на железнодорожной станции, на вывесках отелей, — Джон с трудом поверил бы этому. Широкие, отменно вымощенные улицы, в центре которых проложены рельсовые пути, сильно отличались от узких извилистых закоулков его юности. То место, где была построена железнодорожная станция, являлось теперь центром города, а в давнишние времена здесь, далеко за городской чертой, простирались поля. На улицах и площадях, носящих неизвестные нашему изгнаннику названия, всюду красовались роскошные виллы. При виде огромных складов и длинных рядов магазинов со сверкающими витринами Джон понял, что Бриспорт не только разросся, но и разбогател. Лишь дойдя до Хай-стрит, почувствовал Джон себя дома. Эта улица тоже изменилась, но узнать ее было еще можно. Некоторые из домов на ней выглядели почти так же, как и в тот год, когда он уехал отсюда. Вот место, где стоял пробочный завод Фёйрбейрна, теперь здесь высилась новехонькая гостиница, а вот сереет старое здание ратуши. Наш скиталец свернул возле него и нетерпеливыми шагами, но с замирающим сердцем направился в