Он, конечно, имел в виду бриллианты.
— Я обдумаю ваши рекомендации, сэр, — сказал я, мысленно проклиная эти чертовы камешки.
— Вы хотите что-нибудь сказать, святой отец? — обернулся к священнику начальник тюрьмы.
— Меня зовут Кларк, — улыбнулся святой отец. — Насколько мне известно, вы не исповедуете никакую религию.
— Именно так, сэр.
— Я не из тех, кто навязывает людям веру, — продолжал он. — Но вы, надеюсь, не будете возражать против того, чтобы я время от времени вас навещал.
— Нет, сэр.
— А это мистер Андерсон, — представил мне своего заместителя по быту начальник тюрьмы. — У тебя есть просьбы?
— Да, сэр. Я хотел бы приобрести письменные принадлежности и книги.
— Бумагу и ручки вы можете купить в нашем ларьке за деньги, заработанные в тюрьме. Заключенным платят не менее одного шиллинга и восьми пенсов в день, в зависимости от выработки. Книги можно взять в библиотеке, — пояснил мистер Андерсон.
— Благодарю вас, сэр, — сказал я. — Можно ли получить книги с воли? Я буду здесь довольно продолжительное время, поэтому я намерен учиться. Я хочу исправиться.
— Это весьма похвально, — сказал начальник тюрьмы. — Мы к этому вопросу еще вернемся. Многое будет зависеть от твоего поведения. В этой связи что-то хочет сказать мистер Хадсон, наш главный надзиратель.
— У меня только одно пожелание, сэр, — сказал Хадсон. — Чтобы мистер Рирден постарался не доставлять мне хлопот. Иначе ему придется пожалеть об этом. Я не допущу, чтобы особо опасные преступники нарушали режим и подбивали заключенных к беспорядкам.
— Я понял вас, сэр, — с каменным лицом сказал я.
— Надеюсь, что это действительно так, — сказал начальник тюрьмы. Кстати, Рирден, с тобой хочет побеседовать представитель Скотленд-Ярда. Проводите заключенного, — кивнул он стоящему у двери охраннику.
Я ожидал увидеть Брунскилла, но ошибся: меня поджидал совершенно незнакомый мне детектив.
— Инспектор сыскной полиции Форбс, — представился он. — Садитесь, Рирден. Надеюсь, начальник тюрьмы довел до вашего сведения, что отныне вы — особо опасный преступник. У вас, я вижу, в руках копия «Правил содержания особо опасных преступников». Даю вам пять минут на ознакомление с этим документом.
Я положил лист бумаги на стол перед собой и углубился в чтение. Как мне тотчас же стало ясно, меня ожидала отнюдь не сладкая жизнь: у меня в камере не будут гасить на ночь свет; всю одежду мне придется сдавать на ночь дежурному, кроме тапочек и рубашки; мои письма будут прочитываться цензором, а разговоры с посетителями контролироваться дежурным офицером.
— Есть и другие правила, Рирден, — заметив, что я закончил чтение, сказал Форбс. — Так, вас будут без предупреждения переводить из одной камеры в другую, а камеру — обыскивать. Все это весьма неприятно.
— Но почему вас это беспокоит? — удивился я.
— Мне жаль, что вы не стремитесь облегчить себе жизнь, — пожал он плечами.
— Вы можете устроить мне перевод в другую тюрьму? — спросил я.
— Боюсь, что нет. Но если бы вы начали с нами сотрудничать, комиссия по пересмотру дел заключенных могла бы изменить к вам отношение.
— Не совсем понимаю вас, — сказал я.
— Оставьте, Рирден, — поморщился он, — вы все понимаете. Я имею в виду пропавшие бриллианты. Понимаете? Бриллианты.
— Я не видел никаких бриллиантов, — честно посмотрел я ему прямо в глаза, ибо это была чистейшая правда: ведь я и в самом деле их не видел.
— Послушайте, Рирден, — устало вздохнул Форбс, — нам доподлинно известно, что именно вы похитили бриллианты, и вы за это осуждены судом. Зачем же так упорствовать? Поймите же наконец, что на свободу вы выйдете уже дряхлым стариком. Игра не стоит свеч!
— Выслушивать вас — часть моего наказания? — спросил я.
— Можете не слушать, если не хотите, — фыркнул Форбс. — Я вас не понимаю, Рирден. Вы так спокойны! Хорошо, сменим тему. Скажите, как вы узнали, что в посылке будут бриллианты? Как вы узнали, кому их должны доставить? Это очень интересно.
— Согласен, но мне об этом ничего не известно, — сказал я.
— Вам ничего не известно, повторил за мной он. — Может быть, так оно и есть. — Он откинулся на спинку стула, открыл было рот, потом закрыл его и уставился на меня. Помолчав некоторое время, он вдруг захохотал. — О, нет! — приговаривал он, задыхаясь от смеха. — Этого не может быть! Вас не могли столь жестоко дважды наказать!
— Не понимаю, о чем вы говорите!
— Вы прибываете в Англию из далекой страны и спустя всего четыре дня совершаете дерзкое ограбление. Преступление явно кем-то подготовлено для вас, сами вы ничего не успели бы сделать за столь короткий срок. Я прав? Потом мы берем вас, но бриллианты уже исчезли. Где же они, спрашивается? Очевидно, их кто-то присвоил. Так не сделал ли это тот самый доброжелатель, который позвонил нам и послал анонимное письмо? Он присвоил бриллианты и сдал вас нам, Рирден! Ваш сообразительный дружок, Рирден, организовавший это дело, просто упрятал вас за решетку. Разве не так?
Я тяжело вздохнул.
— Что это! — воскликнул Форбс. — Закон чести среди воров? Не будьте глупее, чем вы есть, Рирден, ваш дружок продал вас за несколько тысяч вонючих монет, а вы его выгораживаете. Не надейтесь, что вам удастся отсюда выбраться, это совсем не просто. Я сообщу руководству о вашем упрямстве, и вы останетесь особо опасным преступником до конца срока. И даже начальник тюрьмы вам тогда уже не поможет. Вы можете быть замечательным, образцовым заключенным, но после того, как комиссия прочтет мой рапорт, ее уже ничто не смягчит.
— Я обдумаю ваши слова, — сказал я.
— Обдумайте их хорошенько, — сказал он. — И дайте знать начальнику тюрьмы, когда захотите меня видеть. Только не пытайтесь перехитрить меня, Рирден! Не тратьте попусту время и силы. Просто помогите нам отловить вашего дружка, и вас немедленно переведут в категорию нормальных заключенных. Я лично приложу все силы, чтобы комиссия сократила вам срок наказания. Вы поняли меня, Рирден?
Я сильно сомневался в его влиятельности: инспектор сыскной полиции — не бог весть какая величина в Скотленд-Ярде, и рассчитывать на то, что я ему поверю, с его стороны было довольно наивно. Форбс просто хотел выслужиться. А потом он наплевал бы на меня, и его не мучили бы угрызения совести: подумаешь, обманул мошенника! Какие могут быть церемонии с уголовником!
— Двадцать лет — большой срок, — сказал я. — У меня будет время серьезно обо всем поразмыслить, мистер Форбс.
— Вы не пожалеете, — сказал он. — Хотите сигарету?
Мне думается, что человек привыкает ко всему. Говорят, евреи привыкли даже жить — и умирать — в Дахау. Тюрьма, в которой я оказался, мало чем отличалась от концлагеря.
К концу первой недели моего пребывания там я уже привык есть не в камере, а в общей столовой. Тогда-то я впервые и обнаружил, что ко мне относятся с интересом и уважением. В тюрьме существует строгая кастовая система, основанная на криминальных достижениях и длительности срока заключения. Грубо говоря, получившие длительные сроки находятся на вершине иерархической пирамиды, где особо опасные преступники образуют элиту. Перед ними заискивают, их боятся и уважают: они вершат суды и командуют своими прислужниками.
Другая классификация преступников основывается на виде правонарушения. Грабители и профессиональные мошенники пользуются особым почетом, к ним приближаются «медвежатники» — взломщики сейфов. Осужденные за сексуальные преступления составляют низшую касту, их презирают. Честного вора уважают за трудолюбие и неприхотливость.
Я мог бы стать одним из патриархов и пользоваться всеми положенными мне привилегиями: ведь я не только схлопотал огромный срок, но и не выдал сообщников. В тюрьме нет секретов, и мое молчание и отказ от сотрудничества с Форбсом прибавили мне веса: я был одиночкой, но заслуживал уважения.
Но я избегал лишних контактов и клановых связей. Я вел себя примерно, потому что не хотел оставаться весь срок особо опасным преступником. Мне не нужно было лишнее внимание к своей персоне, потому что я не терял надежды при случае сделать ноги. Помимо меня в тюрьме было еще с полдюжины особо опасных, но я держался особняком.
Мне поручили следить за чистотой нашего отделения. За мной постоянно присматривал дежурный офицер. Я не возражал и усердно драил полы, отскребал от грязи столы, короче, делал все, чтобы выглядеть «пай-мальчиком».
Гомосексуализм — неотъемлемая часть тюремной жизни. Один из «голубых» начал было обхаживать меня, и дело кончилось бы дракой, не вмешайся вовремя дежурный по отделению Смитон, быстро смекнувший, что происходит. Он пообещал устроить моему преследователю веселую жизнь, и тот оставил меня в покое.
Смитон был опытным надзирателем, он вступился за меня, чтобы избежать осложнений. С годами у надзирателей вырабатывается опыт обращения с заключенными, и они стремятся затушить пожар прежде, чем тот разгорится, — неплохая практика, должен отметить.
Итак, я жил сам по себе и не имел никаких неприятностей. Нельзя сказать, что я полностью отстранился от других заключенных, это могло бы насторожить тюремного психиатра: в свободное время я играл в карты и не отказывался от партии в шахматы. Кроме того, я встречался с так называемыми «неофициальными посетителями» — представителями различных благотворительных организаций, служителями церкви и юристами, вынашивающими идею реформы исправительной системы. С одним из них я даже подружился. Он понравился мне тем, что не лез со скучными проповедями и не пытался меня перевоспитать. Мы болтали о самых разных вещах, поскольку у нас было много общего, так как родом этот человек тоже был из Южной Африки. Однако любая попытка перейти на африкаанс тотчас же сурово пресекалась контролером, к счастью, без особых для меня последствий.
Тюремный священник по имени Кларк тоже не забывал меня. С ним мы быстро нашли общий язык, хотя мне и показалось, что ему, человеку глубоко верующему и обремененному долгом службы, было весьма нелегко совмещать христианский принцип «Возлюби врага своего!» с обязанностью утешать запертого в клетку.