— Ну же, миленький, будьте реалистом, в конце концов! Я же оплатила вам ваши путешествия и вдобавок прикомандировала к вам такую милую, очаровательную девушку. Вы пережили такие восхитительные, волнующие приключения, и все за мой счет. В самом деле, я же не мешок с деньгами, дорогуша. И налоги — просто фантастические! Нет, правда, когда вы все это обдумаете, то поймете, что для вас все прекрасно сложилось, а кое-кто из моих советников считает, что я вообще просто с ума сошла, решив столько вам отвалить. — Произнося все это, она взяла деньги у меня из руки и засунула их во внутренний карман моего пиджака, собираясь по горячим следам, не отходя от кассы и со знанием дела заняться мной, поспешно одарив меня несколькими поцелуями и при этом искусно демонстрируя все свои соблазнительные выпуклости. Она ловко орудовала маленькими ручками, весьма убедительно обдавая меня жаром своего дыхания, и, изображая растущее возбуждение, поглаживала меня по колену. Ничего не скажешь — за работой мастер, причем за работой, в которой она знает толк, опираясь на приобретенное в ходе всего предшествующего опыта своей жизни знание природы самца и совершенно убежденная, что стоит мужика как следует быстренько встряхнуть, и он в эйфории покинет ее и не станет обращать внимание на то, что его обсчитали, — слишком он будет счастлив, чтобы горевать о подобных мелочах. Она уже начала вылезать из своих мягких трикотажных брючек, одновременно легонько прижимаясь ко мне, желая таким образом уложить меня спиной на большую кушетку под собственным портретом.
Подняв здоровую левую руку между нами и раскрыв ладонь на уровне ее груди, я внезапно резко выпрямил руку, отбросив Лайзу, словно катапультой, назад. Предпринимая бесплодные попытки уцепиться за что-нибудь, она проскользила по гладкому жесткому полу, приземлилась на белый пушистый коврик и прокатилась на нем, как на санях, аж до очередного собственного портрета, на котором чрезмерно сентиментальный художник выписал ее лик в окружении светящегося нимба.
Волосы выбились из прически и закрыли ей часть лица. Она вскочила, рывками натягивая трикотажные брючки на белые трусики.
— Какого черта! — взвизгнула она. — Господи Иисусе, Макги, вы мне чуть копчик не сломали!
Неторопливо поправив повязку, я направился к двери.
— Ну что ж, крошка Ли, — произнес я. — Я возьму этот скудный гонорар. И вам нет нужды пытаться его подсластить. Для вас это не будет ничего значить, а для меня — и того меньше.
И вышел, а вдогонку мне неслись трехэтажные фразы и стадо фарфоровых слоников — их ведь у нее целая коллекция. Швыряла она быстро, но не слишком метко.
Я вышел на улицу. Под ногами похрустывал первоклассный коричневый гравий… Мимо проехала поливочная машина, окропляя брызгами сочные зеленые листья. Кореец выпустил меня за ворота. Куцый гонорар не слишком оттягивал карман. Я остановился, вынул руку из перевязи и запихал бинт в карман. Рука еще не очень-то слушалась, так что я зацепился большим пальцем за ремень брюк.
Я брел и думал, как по фатальному стечению обстоятельств можно потерять такую хорошую женщину. Через забор увидел, как пятеро маленьких девчушек, повизгивая, забавляются с брызгалками, пуская во все стороны радужные и серебристые струи… Какой-то пес мне улыбнулся.
Потерять такую женщину — и столь нелепым образом!.. Судя по всему, пешеходов здесь не особенно жаловали. Обходительные копы остановили меня, задали несколько вежливых вопросов и любезно препроводили на ближайшую стоянку такси. Я уселся в первое попавшееся такси. Единственным местом, куда я мог поехать, был отель, а ехать туда мне совершенно не хотелось, но ничего другого в голову не приходило.
Когда мы остановились у очередного светофора, я заметил какой-то магазин, волшебно манящий огнями вывески, и спросил у водителя: не знает он случайно, не продают ли здесь приворотное зелье? Он ответил, что ежели мне что надо, ну… в этом смысле, так это он мигом устроит, стоит только намекнуть… Я вернулся в отель, а семьдесят минут спустя уже летел в Майами.
ВЯЧЕСЛАВ ДЕГТЕВ
КРЕСТ
Я шел из Владивостока в порт Ванино. Рейс был последний в сезоне. Шансов успеть до ледостава почти не оставалось. Из Ванино сообщали, что у них на рейде раз-другой уже появлялись льдины. Я недоумевал: зачем послали так поздно? Однако надеялся, что зима припозднится и удастся проскочить или еще как-то повезет. Тихая и теплая погода в Японском море давала основания для таких надежд.
На борту у меня был «особый груз» — осужденные священнослужители, высшие иерархи духовенства: епископы, экзархи, настоятели монастырей. Надо сказать, однажды мне уже приходилось переправлять подобный «груз» — страшно вспомнить… в этот раз — совсем другое дело. Ни тебе голодовок, ни поножовщины, ни шума, ни крика. Охранники мучились от скуки. Они даже гулять попов стали выпускать на палубу, не боясь, что кто-нибудь из осужденных бросится за борт. Ведь самоубийство для верующего — самый тяжкий грех. На прогулках святые отцы чинно ходили по кругу, худые, прямые, в черных длинных одеждах, ходили и молчали или переговаривались полушепотом. Странно, но, кажется, никто из них даже морской болезнью не страдал, в отличие от охранников, всех этих мордастых увальней, которые, чуть только поднимется небольшая зыбь, то и дело высовывали рожи за борт…
И был среди монахов мальчик Алеша. Послушник, лет двенадцати от роду. Когда в носовом трюме устраивалось моленье, часто можно было слышать его голос. Алеша пел чистейшим альтом, пел звонко, с глубокой верой, и грубая железная обшивка отзывалась ему. С Алешей делила долю собака Пушок. Рыжеватый такой песик. Собака была ученая, понимала все, что Алеша говорил. Скажет мальчик, бывало: «Пушок, стой!» — и пес стоит на задних лапах, замерев, как столбик; прикажет: «Ползи!» — и пес ползет, высунув от усердия язык, вызывая у попов смиренные улыбки, а охрану приводя в восторг; хлопнет в ладоши: «Голос!» — и верный друг лает заливисто и с готовностью: «Аф! Аф!» Все заключенные любили Алешу и его кобелька: полюбили вскоре и мои матросы; даже охрана улыбалась при виде этой парочки. Пушок понимал не только слова хозяина, он мог читать даже его мысли: стоило Алеше посмотреть в преданные глаза, и пес уже бежал выполнять то, о чем мальчик подумал.
Наш комиссар, Яков Наумыч Бень, в прошлом циркач, восхищался Пушком. «Уникальная собака, — цокал языком, — с удивительными способностями, ей цены нет.» Пытался прикармливать пса, но тот почему-то к нему не шел и корма не брал. С каждым днем заметно холодало. Курс был норд-норд-ост. Мальчик зяб в своей вытертой скуфейке… Алеша только посмотрел Пушку в глаза — и пес, подойдя к старпому, лизнул его в руку. Старик так растрогался… Возвращаясь к хозяину, пес ни с того ни с сего облаял Якова Наумыча, спешащего куда-то. Чуть было не укусил.
Мне непонятно было такое поведение собаки. Однако на другой день все стало ясно. Я зашел к комиссару — вошел в каюту неожиданно, кажется, без стука, — и увидел в его руках массивный серебряный крест. Яков им любовался… Крест был прикреплен колечком к жетону. На жетоне — зеленое поле, а на поле — рогато-ветвистый серебряный олень, пронзенный серебряной стрелой; и все увенчано короной. Яков перехватил мой взгляд. «А наш-то послушник, оказывается, — князь!» — сказал он как ни в чем не бывало и кивнул на крест с гербом…
Вот так мы и шли, батюшка, пятеро суток.
И вот на шестой день плавания Яков спросил координаты. Я сказал. Он озадаченно пробурчал что-то и спустился в носовой трюм. Вскоре вернулся с Пушком под мышкой. Пушок скулил. Алеша, слышно было, плакал. Кто-то из монахов утешал его. Комиссар запер пса в своей каюте, и я расслышал, как он спросил о координатах штурмана и резко одернул старпома, попытавшегося было его усовестить: «Не твое дело!» После чего послонялся какое-то время по палубе, нервно пожимая кулаки, потом опять сходил в свою каюту и вернулся с черным пакетом в сургучных печатях. Вновь спросил у меня координаты. Я сказал: такие-то. Тогда он торжественно вручил мне пакет. Я сломал печати. В пакете был приказ.
Ты слышишь, батюшка, — мне приказывалось: остановить машину, открыть кингстоны и затопить пароход вместе с «грузом». Команду и охрану снимет встречный эсминец. Я опешил. И с минуту ничего не мог сказать. Может, ошибка?.. Но тут подошел радист и передал радиограмму с эсминца «Беспощадный боец революции Лев Троцкий» — корабль уже входил в наш квадрат.
Что я мог поделать — приказ есть приказ! Помня о морском долге и долге капитана, я спустился в каюту, умылся, переоделся во все чистое, облачился в парадный китель, как требует того морская традиция. Внутри у меня было — как на покинутой площади… Долго не выходил из кубрика, находя себе всякие мелкие заботы, и все время чувствовал, как из зеркала на меня смотрело бескровное, чужое лицо.
Когда поднялся на мостик, прямо по курсу увидел дымы эсминца. Собрал команду и объявил приказ. Повел взглядом: кто?.. Моряки молчали, потупив глаза, а Беш» неловко разводил руками. Во мне что-то натягивалось: все, все они могут отказаться, все — кроме меня!..
— В таком случае, я — сам! — Спустился в машинное отделение — машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потрескивая, — и со звоном в затылке отдраил заглушки. Под ноги хлынула зеленая, по— зимнему густая вода, промочила ботинки, — холода я не почувствовал.
Поднявшись на палубу — железо прогибалось, — увидел растерянного комиссара, тот бегал, заглядывал под снасти и звал:
— Пушок! Пушок!
В ответ — mi звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шел по палубе, весь в белом, и видел себя самого со стороны, и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важность момента. Был доволен тем, как держался, казался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а старался думать о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах — выполняю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка, — наполняло сердце священным трепетом