— Это еще почему?
— А вот почему. Я меняю своего коня на вашего слона и перехожу в выигрышное для меня окончание.
— Похоже, так.
Резким движением руки Роулинсон смешал на доске шахматные фигуры, признавая тем самым свое поражение.
— Сэр! Ну зачем переживать. Конечно, убытки могут быть велики в случае отрицательного результата…
— Хэмп! — тон Роулинсона, перебившего своего секретаря, был раздраженным. — Ну сколько раз я должен рассказывать тебе про Парсифаля Ловелла. Нет, ты все-таки стопроцентный американец. Деньги — превыше всего! Хэмп! Я уважаю Его Величество доллар! Но в первую очередь за возможность благодаря ему ублажать свое хоби. Хэмп! Даже Блаут-Блачев понял, что я прежде всего горячий поклонник русской литературы и, в частности, творчества Михаила Булгакова, а уж потом владелец мультимиллионного счета в банке. Конечно, окажись моя гипотеза верной, и затраченные миллионы окупятся с лихвою. Мы сделаем документальный фильм под названием «Тайна гения», мы продадим телевидению за баснословные деньги право показывать возвращение разведчика в нашу вселенную. Фирмы выложат нам бешеные деньги за право использовать его имя и изображение на своей продукции. Но окажись мое предположение неверным, и я буду убит; нет, не из-за денежных убытков, совсем других. Русский писатель, которому я поклоняюсь, окажется не столь великим, как я думал. В его посмертной славе окажется значительный процент «любезности времени».
— Чего?!
— «Любезности времени», Хэмп. Есть изречение Анатоля Франса: «Посмертная слава — это любезность времени». И он в немалой степени прав. Вот послушай. Я прочту тебе стихи Емельяна Викторова. В оригинале. Ты неплохо знаешь русский и сумеешь их понять, а заодно, надеюсь, поймешь до конца и мысль Франса.
За славу большую
Они заплатили с лихвою —
Кто ссылкой в суровом краю,
Кто каторгой, кто головою.
А кто-то прошел весь этап:
От травли до медленной казни,
И брошен в могилу, как раб,
И смерть — избавления праздник.
Но время по страшным счетам
Привыкло платить без обмана
Так славьтесь: поэт Мандельштам,
Булгаков, Ахматова Анна…
Посмертно едва не колосс,
При жизни — подчас белоаспид.
А я свою плату не внес,
И вот на безвестности распят…
Мистер Роулинсон закончил декламировать и вопросительно посмотрел на секретаря. Взгляд негоцианта был красноречив, он спрашивал:
— Ну как, Хэмп, ты понял идею Франса?
Хэмфри Видом пробурчал в ответ нечто нечленораздельное, означающее, впрочем, что он все понял.
Получив от секретаря некое подобие ответа на свой немой вопрос, мистер Роулинсон продолжил свой монолог:
— Итак, Хэмп. Время оказалось любезным в отношении Булгакова. Почему бы и нет? Он, бесспорно, страшно талантлив и внес свою плату в кассу бога Сатурна, хотя плата эта и существенно меньше, чем, скажем, у Мандельштама или Цветаевой. И вот, сочувствуя большому писателю, восхищаясь его творчеством и, в частности, «Мастером и Маргаритой», мы видим у гения одни лишь достоинства и не замечаем недостатков. Надеюсь, Хэмп, ты читал «Мастера и Маргариту»?
— А как же, сэр. В школе еще заставили.
— Ну тогда ответь, зачем Воланд со всей своей шайкой прибывает в Москву? Ведь не для того же, чтобы Бегемот с Коровьевым учинили два десятка каверз типа дебоша в торгсине и перестрелки с ГПУ. А почему вдруг вся эта бесовская братия убирается из Москвы? А?
— Как, сэр, почему убирается. Как это, почему прибывает? — Видом изо всех сил пытался вспомнить подробности знаменитого романа, чтобы ответить на вопрос босса. В конце концов выглядеть дураком в его глазах секретарю совсем не хотелось. — Как это почему? Ему надо помочь Мастеру.
— Помочь? Мастеру?.. Хэмп, да Воланд в момент прибытия в Москву ничего о нем не знает. Хэмп, а «Фауста» Гёте тебя тоже заставляли читать в школе?
— Конечно, сэр.
— Тогда ответь, зачем Мефистофель отправляется в город, где живет доктор Фауст?
— Мефистофель хочет получить душу доктора, сэр.
— Правильно, Хэмп. Правильно! А в Москве-то, что понадобилось сатане? В сатанинской Москве тридцатых годов двадцатого столетия? И почему вдруг вся шайка снялась с места и уехала? Мефистофель потерпел поражение и провалился в преисподнюю от злости. Но Воланд-то никакого поражения не терпел. Зачем ему ни с того ни с сего уносить ноги из большевистской Москвы? Столь любезной его сердцу. Где в каждом окне того гляди по одному атеисту появится. А?
— Сэр! Он увез в «покой» Мастера и его возлюбленную.
— Увез, Хэмп, увез. Но ведь он всемогущ. Ну дал бы задание Азазелло — отвези, дескать, эту парочку в «покой» и живо обратно. Так нет. Все отвалили. Почему? Нет, Хэмп, тут что-то не так. Определенно не так. Ставлю миллион против твоих десяти тысяч, что были написаны фрагменты, которые Булгаков вынужден был уничтожить. Ну как, Хэмп, держишь пари? Подумать только, пройдут какие-нибудь несколько часов, и ты можешь стать миллионером.
— Но могу и заработок потерять почти за три месяца.
— Ради миллиона стоит рискнуть.
Видом поежился.
— Боишься, Хэмп. А на пять тысяч рискнешь поспорить?
— Ладно, сэр.
Роулинсон и Видом ударили по рукам.
— Словом, Хэмп, через несколько часов либо ты миллионер и Булгаков, стало быть, не гений, либо теряешь пять тысяч долларов, а мое имя навсегда войдет в историю мировой литературы. Подобно тому, как имя первооткрывателя Трои Шлимана вошло в историю науки…
По ночной Москве они ехали совсем недолго — всего несколько минут. Потом машина остановилась, и им приказали выйти. Оказалось, они находились на территории Кремля. Джек хотел сказать своему сокамернику, что теперь-то ему, Джеку, понятно, почему дорога оказалась столь короткой, но, взглянув на лица сопровождающих их чекистов, решил промолчать. В конце концов, Михаил был жителем Москвы и, конечно, прекрасно знал, как недалеко от Кремля находится Малая Лубянская. Прошло еще немного времени, и их ввели в довольно большой, скромно обставленный кабинет, освещенный лишь настольной лампой. За письменным столом сидел и что-то писал усатый рябой человек лет пятидесяти пяти. Его лицо показалось Джеку очень знакомым. Внезапно он понял, кто перед ним, и тут хозяин кабинета поднял голову, взглянул пристально на двух людей, стоящих в дверях, и сказал с заметным грузинским акцентом:
— Товарищ Блэйк, товарищ Булгаков, прошу вас, присаживайтесь.
Оба арестанта нерешительно сели за длинный стол, предназначенный для совещаний и стоявший вдоль стены кабинета. Хозяин его между тем поднялся из-за письменного стола и, не спеша, принялся набивать свою трубку. Две-три минуты в помещении царило молчание. Наконец трубка задымилась, усач сделал несколько затяжек и сказал:
— Товарищ Блейк… Я должен извиниться перед вами. Произошло недоразумение. Надеюсь, там, где вы недавно находились, с вами обошлись нэ очэн сурово?
Джек нервно дернулся, сидя на стуле, и боль в ушибах тут же дала о себе знать. Она была столь острой, что молодому человеку для смягчения ее пришлось осторожно изменить позу. Хозяин заметил это и спросил участливым тоном:
— Больно?
Джек в ответ кивнул.
— Товарищ Блэйк! К сожалению, и в НКВД есть нэхорошие люди. В родители. Мы накажем их…
Усач снова сделал несколько затяжек и продолжал:
— Мы первое в мире государство рабочих и крестьян. И мы со всех сторон окружены врагами. Капиталисты не могут смириться с нашим существованием. Они готовят войну против нас. Они врэдят. Престарэлый Карл Маркс приезжает к нам, чтобы собственными глазами увидеть воплощение своей мечты. А врачи Плетнев и Левин, эти наймиты мэждународного империализма, своим прэступным лечением довели почти столетнего старика до могилы. Мы сурово наказали врачей-убийц. Товарищ Блэйк, вы чэстный товарищ и настоящий коммунист!
Хозяин кабинета продолжал говорить, но Джек почти не слушал его. Он мучительно пытался вспомнить год рождения Карла Маркса.
«Сейчас тысяча девятьсот тридцать седьмой год, — думал Джек Блэйк. — Если старику Марксу было около ста, когда врачи его уморили, тогда он родился в тысяча восемьсот тридцать… Да нет, что-то тут не так».
Но Джек Блэйк, молодой американский коммунист, никак не мог вспомнить точную дату рождения вождя мирового пролетариата, а, главное — никак не мог понять, что все-таки не так в приезде столетнего Маркса в страну своей мечты, в государство победившего социализма. Когда Джек отвязался от мучившего его вопроса, вождь рассуждал о последних воззрениях столетнего Маркса.
— …Старик вдруг пересмотрел свои взгляды. Да так, что впору «Краткий курс» пэрэписывать. Оказывается, материальные ценности производят не только рабочие, но и ученые, инженеры — интеллигенция, короче говоря. Оказывается, именно она является ведущим классом общественно — экономической формации, следующей за капитализмом. Оказывается, диктатура пролетариата — это страшная ошибка. Оказывается, информация имеет свойство материализоваться в по-трэбительские стоимости. Какой-то идеализм! Мистика! Старик утверждал, что никакой пролетарской революции нэт и быть не может. А что же тогда Октябрь семнадцатого?! Он утверждал, что грядет всэмирная эпоха научно-технических революций и рождение кибернетики их первая ласточка. КИ-БЕР-НЕ-ТИ-КА! Буржуазное измышление. Капиталистическая шлюха!.. Тяжко было со стариком. Тяжко!
«Когда же родился Маркс? — проклятый вопрос, точно надоедливая муха, опять привязался к Джеку. — Когда же родился Маркс? Когда?»
Пока Блэйс отгонял от себя докучливое «насекомое», жужжащее в его душе, вождь приступил к разговору с Михаилом.
— С вами, Михаил Афанасьевич, тоже нехорошо получилось. Перестарались товарищи из НКВД. Мы их поправим. Впрочем, насколько мнэ известно, вас там пальцем нэ тронули.
— Иосиф Виссарионович! Моя жена знает, где я?
— Михаил Афанасьевич, вашей Маргарите сказали, что вы спешно выехали в Харьков. На премьеру «Дней Турбиных». Отличная вэщь. Я уже десять раз смотрел ее во МХАТе. Отличная вэщь. Если мы, большевики, сумели одолеть таких, как Турбин, Мышлневский, Студзинский, значит, мы непобедимы. Кажется, послезавтра в театре снова ставят вашу пьесу. Я обязательно приеду ее посмотреть. Надэюсь, вы к этому спектаклю будете в полном порядке; надэюсь, послезавтра вы будете выполнять свои обязанности помощника рэжиссора.