Но что-то все-таки не давало мне покоя, только вот что — никак не мог определить. Поэтому я вынул снимки и заново просмотрел их. Ну, конечно, вот в чем суть: их лица выражали острейшее одиночество. Лениво переплетясь в неразберихе половых сношений (выражаясь языком казенной терминологии), все они при этом выглядели отчаянно одинокими.
А между тем красивые люди. Лайза Дин — центральная фигура на каждом снимке. Ее тело, как я и ожидал, — превосходно.
У меня вдруг возникло ощущение, что я ненароком столкнулся с неким великим парадоксом. Абсурдно, но факт: предельно тесное общение тел в конце концов приводит к одиночеству человеческой души. Ступил раз на эту дорогу — и назад не вернешься никогда.
Пожав плечами, я вновь взглянул на фотографии, пытаясь понять, говорят ли они мне что-нибудь еще о падении нравов. И снова отложил их в сторону.
Судя по различной длине теней на фотографиях и по перегруппировкам обитателей солнечной террасы, снимки были сделаны с промежутком в несколько часов, а может, и в разные дни.
Вскоре мисс Дин вернулась. Во взгляде ее читались одновременно вызов и подчеркнутая сдержанность.
— Ну как? — поинтересовалась она.
— Не похоже, что это было чертовски весело.
Ее удивил мой ответ. Она смерила меня пристальным взглядом.
— Ах, до чего же вы правы! Знаете, мне кажется, что все это происходило тысячу лет назад. Наверное, я все время старалась начисто стереть воспоминания об этом. В некотором смысле это, пожалуй, возбуждает. Но сейчас я помню только, что постоянно находилась в каком-то беспокойном и раздраженном состоянии. И спать хотелось, просто ужасно хотелось спать, а выспаться никак не давали… А еще у меня было такое ощущение, что вся остальная компания — это просто один… ну, одна вещь, вы понимаете…
— Эти снимки — точные копии тех, что вы получали раньше?
— Те же двенадцать кадров, но качество снимков несколько отличается: эти более смазанные, серые, те были четче. Но, естественно, я ни одной фотографии из тех не сохранила ради возможности сравнить.
— Придется нам с вами вместе их просмотреть, чтобы вы мне указали, кто есть кто, и что-нибудь о каждом рассказали, Ли.
— Пожалуй, без этого не обойтись.
— Это все равно что визит к дантисту. Думаю, каждый из этой компании хотя бы на одном снимке получился четко.
— Трэвис, эти фотографии так больно бьют по моему самолюбию! Не шибко приятно походить на дешевую шлюху на задворках цирка в Хуаресе.
Я включил свет, и мы уселись за столик в углубленной части комнаты. Запасясь карандашом и бумагой, я указывал на снимки и задавал вопросы. Она сидела, полуотвернувшись, и отвечала еле слышно. Я записал следующее.
1. Карл Абель — лет 27; рост 6 футов, рослый, крепкий блондин, только что уехал из Солнечной Долины, живет, кажется, в Вигваме Мохок под Спекулятором, штат Нью-Йорк.
2. Нэнси Эббот — около 22 лет; высокая, темноволосая, стройная, много пьет, обладает хорошим голосом, считается разведенной, возможно, дочь какого-то архитектора. Занималась лыжным спортом, брала уроки у Абеля в Солнечной Долине. Кажется, была гостьей Макгрудеров.
3. Вэнс и Пэтти Макгрудер (возможно, из Кармела) — супружеская пара, им лет по 25; судя по всему, состоятельные. Муж — любитель парусного спорта; кажется, у них дом на Гавайях; Вэнс очень загорелый, невысокого роста, широкий и мускулистый, рано начал лысеть. Жена — пышная блондинка с очень длинными волосами, сварливая, говорит с заметным британским акцентом.
4. Кэсс — то ли имя, то ли фамилия, то ли прозвище. Похоже, был знаком с Макгрудерами раньше. Ему лет 30; темноволосый, интересный мужчина, очень силен физически. Веселый. Возможно, художник. Друг Сонни.
5. Сонни — чуть моложе Кэсса, худощавый, с холодным взглядом, производит впечатление жестокого. Неразговорчив. Чем занимается — неизвестно, привез с собой Уиппи.
6. Уиппи — лет 19; каштановые локоны, веснушки, работает, возможно, официанткой или секретаршей, боится Сонни.
7. Два студента, откуда-то с востока, путешествовали; очевидно, присоединились к этой компании в баре, где Абель повстречал Нэнси Эббот. Ребятам лет по 20–21. Харви — крупный веселый блондин, Ричи — темноволосый пижон, ростом чуть поменьше. Кажется, они из Корнелл-колледжа.
Отобрав снимки, наиболее отчетливо запечатлевшие каждого, я пронумеровал их в соответствии с записями. Когда я сложил фотографии обратно в конверт, то явственно ощутил, какое облегчение испытала Ли.
— Кто все это заварил? — спросил я.
— Как это? Что вы имеете в виду? — снова напряглась она.
— Вряд ли фотограф действовал наугад. Кто-то должен был разместить вас перед объективом. А может, на самом деле жертвой был кто-то другой, а вы просто подвернулись им наудачу.
— Это было так давно… К тому же, я была все время под градусом.
— И все-таки расскажите, что помните, — как все это началось.
Она медленно поднялась, подошла к окну и, опершись ладонями на подоконник, выглянула на улицу; копна рыжих волос мягко рассыпалась по плечам. Я привалился плечом к стене рядом с окном. Она негромко заговорила. За волосами я почти не видел ее профиль. Круглый лоб, чуть вздернутый кончик носа. И все. Я не торопил ее. Пусть подбирает нужные слова не спеша. В памяти ее сохранилось гораздо больше деталей несущественных, нежели относящихся к сути дела. Шестеро мужчин и четыре девушки. В их распоряжении было четыре места — две спальни, длинная кушетка в гостиной, жесткие надувные подушки на ночной террасе. Традиционные игры с преследованиями, причем все, кроме Карла, в первую очередь добивались благосклонности Лайзы Дин. Тусклый свет… Наконец все как-то распределились, но, если кто-то из партнеров засыпал, снова происходили перестановки.
Вспоминая фразы, обрывки фраз, описывая какие-либо эпизоды и сопровождая свой рассказ театральными вздохами и тщательно расставленными паузами, она постаралась воспроизвести атмосферу, царившую на душной террасе в первый день той вечеринки. Графины с «Кровавой Мэри», море водки, солнечный свет, проникающий сквозь прищуренные глаза, возбуждающие ритмы музыки, льющиеся из портативного радиоприемника, аромат масляного лосьона для загара, шутки и пьяный смех. Игра в фанты, правила которой подстроены так, что принявший в ней участие обязательно проиграет, а раз проиграл — значит, скоро тебя разденут.
Когда игра была закончена, полусонная, подвыпившая и разомлевшая Лайза отбилась от настойчивых притязаний Кэсса, раздраженно покрикивая на него, когда он уж слишком нагличал. Потом, с трудом поднявшись, чтобы еще выпить, она огляделась по сторонам: кое-кто спал, остальные занимались тем, от чего она отказалась. Тогда, крепко зажмурив глаза, чтобы создать иллюзию уединения, она отдалась во власть Кэсса и своих собственных желаний…
Лайза выпрямилась и, повернувшись ко мне, вцепилась обеими руками в мой ремень и приникла лицом к моей груди. Вздохнув, продолжила:
— А потом, кажется, мне уже стало все равно. Не знаю, как это объяснить… Как будто отключается часть мозга. Такое случается. Все в одной лодке, и все становится безразличным. Абсолютно все… — Она снова вздохнула. В холодном мягком свете мне видна была кожа ее головы — светлая, как кость, под медно-красной копной волос. — Я не знаю, кто это затеял. Нэнси держалась очень властно. Помню, некоторые вели себя как сумасшедшие. Уиппи иногда вскрикивала. Кэсс вдруг сшиб Карла с ног — почему, не знаю. Одного из студентов — того, который повыше, — все время рвало. Он совсем не мог пить. Все как-то расплывчато помнится… Пока наблюдаешь за этим со стороны и не очень-то соображаешь, все кажется таким глупым и скучным, а начнешь чуть-чуть приходить в себя — и можешь или принять в этом участие, или придумать что-нибудь еще, или пойти освежиться под душем, или просто сделать себе сэндвич, или смешать еще выпивку. И ничего не имеет значения…
Она обвила маленькими ручками меня за талию и крепко прижалась щекой к моей груди. Я провел рукой по ее волосам. Она глубоко вздохнула и воскликнула:
— Послушай! Ах, Господи, да понимаю я, что это важно! Я слышала как-то, что бывают такие яды… от влияния которых никогда не избавишься, хотя с виду с человеком все в порядке. Хоть бы кто-нибудь всадил мне в голову нож и вырезал воспоминания о тех четырех днях и ночах, Трэв. После таких вещей начинаешь по-иному к себе относиться. И знаешь, с тех пор меня преследует один и тот же ужасный сон. Как будто я свалилась в пустой белый плавательный бассейн, а стенки его так высоки, что невозможно выбраться. В бассейне включена подсветка и светло, как на сцене. А на дне бассейна, на кафельной плитке, шесть безобразных змей, и они все ползут ко мне. Я убегаю и пытаюсь спрятаться от них, а они стараются меня окружить. И все они такие одинаковые… Потом я кричу, зову на помощь и вдруг вижу, что стенки бассейна начинают приближаться ко мне, он становится все меньше и меньше. И я понимаю, что сейчас они меня настигнут. Бассейн все сужается, а змеи все ближе… Я с визгом просыпаюсь, дрожащая и вся в холодном поту. Обними меня, Трэв, покрепче. Прошу тебя.
Ее била дрожь. Интересно, подумал я, играет она сейчас или нет. Несколько минут спустя она успокоилась и, отстранившись от меня, откинула рукой волосы со лба и с застенчивой полуулыбкой спросила:
— А ты ведь меня не хочешь, правда? Я это почувствовала. Твои руки… Ты обнимал меня так нежно… прямо по-отечески и как-то отстраненно. Господи, да конечно же, я не вправе винить тебя за то, что ты не хочешь такую потаскуху!
— Не в этом дело.
— Да ну? Милый мой, ты совсем не такой, как все.
— Не в этом дело. Что ж, если хочешь начистоту, пожалуй, фотографии здесь тоже сыграли свою роль. Мужчине нужна иллюзия безраздельного обладания, хотя бы и временного. Так мне кажется. Но… как бы там ни было, с фотографиями или без них, скажем так — я не охотник за призами.
— Какого дьявола ты хочешь сказать?
— Каждый лихой американский мальчишка гоняет на велосипеде, выпустив руль из рук, получает какие-нибудь значки за свои достижения и ложится спать с мечтами о какой-либо знаменитости. И некоторые так и не взрослеют, вот и все. Мое время увлечения знаменитостями прошло. Из своего велосипеда я тоже вырос, Ли. А здесь — большая сцена. Богато обставленный тихий дом, закрытая дверь, твои брючки в обтяжку и эта кровать — все равно что постамент. И еще — взаимное влечение. Но идти