Потом мы вернулись к работе. Гейб помещал каждый негатив по очереди в увеличитель и фокусировал его на основе, а я указывал, что надо сделать. Потом он принимался за работу: вырезал кусочек маскировочной бумаги, чтобы закрыть лицо Лайзы Дин, затем, используя достаточную выдержку, позволяющую ему что-то затенить, а что-то, наоборот, сделать ярче, он выделял лица других. И вот, наконец, в руках у меня оказались четырнадцать прекрасных снимков на плотной бумаге. Фотографии, запечатлевшие несколько человек, пришлось продублировать с незначительными изменениями, по очереди выделяя каждого из изображенных.
Надо сказать, что в процессе работы над снимками я перестал воспринимать их как нечто похабное. Они превратились в проблемы, запечатленные в свете и тени, с той или иной степенью резкости. Гейб поместил отпечатки в свой скоростной сушильный аппарат, потом под пресс, и наконец я смог рассмотреть их при ярком свете. Вместо лица Лайзы Дин белели пятна. Точный во всем, Гейб отдал мне негативы и неудавшиеся пробные снимки. Поспорив о цене, причем я старался ее повысить, мы сошлись на ста долларах.
Дорис уже легла спать. Гейб проковылял на костылях за мной до двери, и мы вышли в прохладу ветреной ночи.
— Придется тебе побегать, так я понял? — произнес он.
— Ага.
— Это, конечно, не мое дело. Но, пожалуй, кое у кого слишком разыгрался аппетит, а?
— Обычно так и бывает.
— Ты уж побереги себя, Трэв. Эта малышка, если вдруг найдет какой-нибудь выход из положения, подставит тебя не задумываясь. У нее интересная мордашка, но ничего хорошего она не сулит.
Проезжавшее мимо такси замедлило ход, в свете фар мелькнул номер. Гейб вернулся на аллею. Оглянувшись, я увидел, что он все еще стоит там и смотрит мне вслед.
ГЛАВА 4
Возвратившись на «Дутый флеш», я заметил, что свет у меня по-прежнему горит. Было начало двенадцатого. Дверь в комнату отдыха заперта. Войдя, я обнаружил Мошку крепко спящей. Она лежала, уткнувшись лицом в желтую кушетку, все в том же сером мешковатом комбинезоне, тонкая рука с длинными пальцами свесилась до пола. Повсюду были разбросаны портреты Куимби, один другого забавнее. Я прямо-таки восхитился ими. На полу в центре комнаты валялся большой коричневый конверт с маркой, а рядом с ним записка для меня:
«Вшивый мыш! У меня от него крыша поехала! Ради Бога, положи его в этот конверт, запечатай и отнеси на почту. Пошли заказным письмом, авиа. По правде говоря, если я сейчас не усну, то сдохну!»
Я посмотрел на нее. Что ж, дело обычное. Одному Богу ведомо, сколько времени она провела без сна и когда последний раз вспоминала о еде. Да, если ты настолько одержим стремлением добиться совершенства в своем творчестве, а сроки поджимают, то приходится выкладываться без остатка.
Я прошел на нос яхты и положил свои скабрезные картинки в потайной сейф. Возможно, профессионалу не потребуется целая ночь, чтобы открыть мой сейф, но сначала ему придется здорово потрудиться, чтобы его отыскать. Собрав рисунки с мышонком, я сложил их в конверт и выключил часть лампочек.
Мошка пошевелилась на кушетке, подняла заспанное лицо с круглыми глазами, спутанные волосы торчали во все стороны.
— Который час? — пробормотала она.
Я присел рядом с кушеткой.
— Ты ела что-нибудь?
— А? Что? Ела? Не-а.
Все понятно. Дело знакомое. Я сходил на камбуз, отыскал банку грибного супа, открыл ее, разогрел, перелил в большую миску с двумя ручками. Мошка уже снова спала. Я насильно усадил ее и сунул миску ей в руки, а затем, убедившись, что она ест, вышел, отнес Куимби на почту и отправил.
Когда я вернулся, пустая миска валялась на полу, а Мошка, перекособочившись, снова спала. Я взял ее на руки. Эта глупышка оказалась почти невесомой. Пожалуй, каюта для гостей сгодится. Я перенес ее туда, но, вместо того чтобы уложить в постель и укрыть одеялом, повинуясь какому-то непонятному импульсу, почему-то присел, не выпуская ее из рук, на кровать. Слабый свет судовых огней пробивался сквозь иллюминаторы. Волны мягко разбивались о корпус корабля. Поскрипывали швартовы.
Она обвила рукой мою шею и произнесла:
— Я думала, мы с этим покончили.
— Покончили. А я думал, ты спишь. Засыпай.
— Я и спала, черт возьми! Проснулась от твоих нежных прикосновений. Что за драматическая сцена? Ты чего такой печальный?
— Не знаю. Ерунда все это. Спи лучше.
— Ас чего это ты меня так держишь? Господи, Трэвис, мы же друг другу всю плешь проели и давно с этим завязали!
— А зачем тебе обязательно все знать? Это один из твоих комплексов.
— А затем, что я просто не смогу теперь заснуть!
— О’кей. Просто я столкнулся с мерзкой историей, вот и все. Не то чтобы я потрясен, скорее расстроен.
— Это связано с какой-нибудь паршивой бабой?
— Не знаю. Ладно, спи, не будем понапрасну тратить время.
Она поудобнее устроилась у меня на коленях, обхватив меня руками и прижавшись щекой к моей шее, и очень скоро заснула. Руки ее безвольно упали; дыхание стало глубоким.
Пожалуй, это и вправду трогательно — держать на руках теплый, трепетный комок. Будто у тебя на коленях дремлет, доверчиво свернувшись, беззащитный котенок. При этом испытываешь такое же чувство, какое, наверное, испытывает земля под теплыми лучами солнца: словно наливаешься бодростью и силой.
Немного погодя мне пришло в голову, что я окажу ей хорошую услугу, если сниму с нее этот комбинезон и уложу ее в постель. Дружеский жест, так сказать. Ну разумеется! Вот как Макги пытается дурачить самого себя.
Отгоняя от себя это наваждение, я встряхнулся, словно пес, вылезший из воды. В тот недолгий промежуток времени, когда все у нас было хорошо и мы еще не начали пилить и изводить друг друга придирками, я обнаружил, что это хрупкое тело обладает удивительной силой и к тому же такое прекрасное! А мне было так одиноко…
Я поставил ее на ноги и придерживал, пока она не проснулась.
— Какого черта! — воскликнула Мошка.
Я поцеловал ее, легонько шлепнул пониже спины и велел спать. Прикрывая за собой дверь, я услышал звук расстегиваемой на комбинезоне молнии.
Стоя под душем, я испытывал странное ощущение — будто смываю пот и масляный лосьон для загара после пребывания на яркой террасе, находящейся более чем в трех тысячах миль отсюда.
Надев халат, я вышел на палубу покурить перед сном. Присел на перила палубы. Ветер стих, но прибой по-прежнему шумел, словно товарный поезд. Прямо напротив, на «Алабамском тигре», казавшаяся бесконечной гулянка сбавляла обороты — изредка раздавались женские вскрики да еще кто-то неумело играл на барабанчиках-бонго. На судне Мейера было темно.
Пойди запиши в свой актив, Макги. Ты, да вместе с Лайзой Дин, на ней брючки в облипку, и эта чертова здоровенная кровать, а Лайза вздыхает и на тебя вешается. Давай, Макги, не теряйся!
Эх, а ведь однажды, когда я мчался на велосипеде, выпустив руль из рук, я налетел на камень и здорово содрал себе кожу в самых чувствительных местах!
Когда я утром проснулся, Мошка уже ушла, не застелив постель и выпив весь кофе из кофейника. Но в раковине она оставила рисунок — мускулистая мышь, необычайно смахивающая на меня, сидит и держит на руках спящую мышку, похожую на Мошку. Надпись внизу гласила: «Злодей решил смилостивиться и пощадить невинную жертву. Подозревается, что дело в недостатке витаминов».
Позавтракав, я позвонил ей. Поблагодарив за внимание, она заявила, что запах у нее в квартире стал гораздо более сносным.
— Макги, послушай, почему бы нам просто не дружить? По-моему, это было бы замечательно, ты не находишь?
— В любом другом качестве с тобой слишком опасно иметь дело. Что еще за ерунда насчет витаминов?
— Нет, ты только представь: сплю я себе спокойно. Вдруг ты как засопишь! А потом раз — и я уже стою на ногах. А ты выскочил как ошпаренный.
— Но ведь друзья поступают по-честному, Мошка.
— Ладно, к черту. Не знаю. А тогда я вообще ничего не соображала. Ты был расстроен. Вообще-то я всегда бросаюсь хоть чем-то помочь, считаю это женским делом. А туг ушла от ответственности, просто-напросто заснула. По правде говоря, я была жутко измочаленной.
— Куимби — милый мышонок.
— Трэв, милый, я посплю дня три, а потом можешь пригласить меня на рыбалку.
— Идет, — согласился я, и она повесила трубку. Печально, что из-за нашей сексуальной несовместимости мы готовы были разодрать друг друга в клочья. Причем норовили кольнуть как можно сильнее, чтобы выяснить, причиняет ли это боль. А это причиняет очень сильную боль. Жить с этим невозможно. Но можно научиться премило жить без этого.
В одиннадцать часов Дэна Хольтцер, торжественно неприступная, словно дипломатический представитель враждебно настроенной державы, вручающий ультиматум, привезла деньги — пять тысяч наличными. Она подала мне на подпись квитанцию, составленную в форме декларации о намерениях. Деньги якобы предназначались на «расходы, связанные с необходимостью провести кое — какие изыскания для будущей картины, пока не имеющей названия…».
Судя по всему, я имел дело с некой мощной структурой, именуемой «предприятием Лайзы Дин». Дэна подала мне копию письма, предназначающуюся для меня. Она держалась прямо, сидя на одном из ящиков, расставленных вдоль стены комнаты отдыха, чуть пониже иллюминаторов. Без головного убора, в строгом костюме цвета морской волны; накрахмаленная белая блузка заправлена в плиссированную юбку. Жесткая линия рта, внимательный, выжидающий взгляд темных глаз. Если бы я не видел, как она среагировала на мышонка, нарисованного Мошкой, то определенно поставил бы на ней крест.
— Это все для налоговой инспекции, — пояснила она.
— Да-да, конечно, — отозвался я и подписал ее экземпляр. Она поспешно свернула его и убрала в сумочку.
Я же мысленно полюбопытствовал, возможно ли чем-нибудь пробить это выражение делового спокойствия на ее лице. Я рассчитывал, что она поднимется и уйдет. Но у девушки что-то еще было на уме и, очевидно, она желала, чтобы я сделал первый шаг. Я наконец сообразил, почему не вызываю у нее особого энтузиазма. Она доверяла крупным организациям, где в прекрасно оборудованных помещениях с кондиционерами компьютеры отдавали бы другим машинам команды, какие перфокарты поместить в прорезь. У Лайзы Дин неприятности? Что ж, когда у человека неприятности, ему следует об