Изабель молчала, и я боялся, что она опять заплачет.
— Трэпп намеревался изгнать вас из «Сейз Ком.». Оливер уже не имел бы возможности видеть вас так часто, как прежде.
— Но, но все изменилось… — пробормотала Изабель.
— Слишком поздно, — вздохнул Оверлэнд.
— Да, — сказал Барнс, — он ведь уже успел застрелить Харкинса.
ВАЛЕНТИН ПРОНИН
ВЕНУСЯ
Моим единственным достоянием была память, но память странная, существовавшая самостоятельно, без каких-либо предпосылок и позывов с моей стороны. В очень дальних, почти нулевых ее областях изначально брезжила бледная световая полоска; потом что-то неоформленное, исполненное зыбкой символики возникло из седенького тумана, и наконец мне приснился вполне сконструированный, хотя и неприятный сон.
Не то чтобы во внутренней ретроспективе простерлась вселенская пустота с узором ярких галактик, мертвенно сиявшей луной и жутковатым инкубом, свесившим ноженьки над бездной… Не пронзал душу отчаянный крик, уносившийся в багровый разлом земли, не изматывало сухое чирканье желтых черточек, вызывающее холодный пот… Нет, ничего такого не проступало на моей памятной ленте.
Сон скупо подсвечивался колким пунктиром контактных искр и россыпью микроскопических лампочек, дополняли этот сюжет змеевидные трубки, питавшие скошенную емкость непонятного предназначения, льдисто блестел полный инструментария шкаф и прозрачный колпак, под которым распластанно помещалось нечто невразумительное. Чья-то кропотливо-созидательная работа подтверждалась деловитым позвякиваньем, и неприятность сна определялась только одним обстоятельством — отсутствием людского движения и даже человеческих голосов. Однако это технократически-процветающее безлюдье так ни к чему и не привело: воцарилось оцепенение неопределенности, и стало понятно, что сон мой кончился.
Я долго не решалась открыть глаза. Наконец сделала глубокий стартовый вдох и откинула простыню.
Мерцание крупных звезд наполняло комнату зеленоватой суспензией. Овальное зеркало продолжало за стену помраченный ландшафт, и вечерняя тайна размывала в нем что-то округло-стройное, опасливо, но настойчиво приближавшееся, покуда упругие соски не уперлись в обманчивую поверхность. Позади вздутиями складок белела простыня, будто пенистое окаймление пологого берега… Я услышала, как отхлынули волны, провела пальцами по гладким, царственно покатым плечам, коснулась дрогнувших полусфер и, скользя вниз, попыталась охватить ладонями талию. Это мне почти удалось. Не имея никаких практических показаний, я тем не менее сознавала мучительное обольщение тесно сомкнутых ног, их пушистое средоточие и телесный блеск. Я рассматривала светящуюся во тьме фигуру с недоверчивым любопытством первооткрывателя, принимая как неизбежное бутафорию своего мифического рождения.
Под руку нечаянно попался узловатый шнурок, и надо мной вспыхнули плафоны. В ту же секунду зеркальный залив сконцентрировался на виртуозно отшлифованной маске, до отчаянья изнеженной и прелестной. Ухватившись за раму, я жадно изучала плавный взмах недобрых бровей, голубоватость век, припухшие губы юной вампирши. Если же сравнивать… угрожающе-сонный взгляд муаровой кошки показался бы кротким сравнительно с глазами совершенно ненормальных размеров, в упор смотревшими на меня. Эта бесконечная радужная оболочка стынущих зрачков, эти биологически невозможные глазищи из зеркала обладали свойством произвольной метаморфозы, представляясь то левантийскими, черно-карими с золотистым ободком, то изумрудно-янтарными, будто драгоценные аграфы, что вынуждало меня испытывать беспокойное дисгармоничное чувство. Ореолом сумрачно ухмылявшегося личика буйствовала темно-рыжая грива. Сказанного здесь недостаточно — впрочем, восторженная поэма, наверное, была бы чрезмерной. Но последствия моего пробуждения толкали подвести итог и дать оценку товару. Потом меня увлекла идея найти более ощутимое подтверждение моего пола. Совершив независящий от меня расчет, я решила немедленно добыть самое грубое доказательство.
На стуле висела едва ли не прозрачная, к тому же порванная рубашка с сиротливой пуговкой и вылинявшие джинсовые брюки. Под кроватью валялись стоптанные сандалии. С усилием я натянула на себя джинсы, довольно формально прикрыла волнующуюся грудь, обулась и, толкнув дверь, вышла в вечернюю духоту.
Стены домов отдавали жар; казалось, их перекосило от перегрева, и если бы внезапно хлынул ледяной дождь, дома полопались бы и все рукотворное превратилось в руины, изборожденные причудливыми зигзагами. Но о дожде не было речи. С крыш сыпалась седыми хлопьями сажа, а по дряблому асфальту желтоглазым стадом мчались олдсмобили, мотокары, размалеванные беззастенчивыми рекламами трехъярусные автобусы. Сирены выли и хохотали шакальими голосами, крякали допотопные клаксоны, жестянно трезвонили где-то тощие колокола черчей. Авто были бесчисленных марок, колеров и форм. Без всяких умственных усилий с моей стороны специфические данные развешивали передо мной свои пестрые диаграммы. Вообще весь многоцветный витраж знаний существовал как бы сам по себе и, к моему изумлению, по мере надобности поворачивался ко мне той или иной плоскостью.
Вдоль тротуаров покачивались лакированные ландо, влекомые парой битых молью одров с уныло зашоренными мордами. Гроздья уличных фонарей на стальных стеблях швыряли пегие неверные пятна, отчего на гранях строений кривлялись, будто театр теней, карикатурные человечки. Светильники иного калибра — тарелки диаметром метра в два — вращались, взмывая к шпилям, услужливо иллюминируя крикливый мордобой, и с блеяньем пропеллера уносились в расщелины переулков.
Я плыла в гамливом потоке виляющих бедер, трясущихся животов и раскаленных загривков. Заторы людского коловращения отмечало присутствие безобразных человекоподобных существ, напоминавших гипертрофированных пингвинов с крючковатыми клювами, с телами — будто мясной мешок, обросший смоляной шерстью. За спинами чудищ изгибался перепончатый хвост, на плоском темени лежала военного образца фуражка. Даже самые нахрапистые мужчины опасливо сторонились хвостатых; женщины же старались не попадаться им на глаза, но, прячась, успевали скосить на уродов любопытный остренький взгляд.
Я бороздила потное месиво народного гулянья, и кто-то уже увязался за мной, настойчиво лепеча мадригалы, которые (я прислушалась к себе) были, пожалуй, допустимы. Но его тщедушное туловище на кривых ногах, нос кукишем, плешь и вислые щеки в силу заданных мне критериев оказались неприемлемы и потому…
— Нет, — сказала я твердо.
— Я готов на издержки! — возопил некто, прижимая горсти к лацканам пиджака. — Сколько?.. Объяви. — Он стал рыться в карманах.
Из этого эпизода я почерпнула мыслительное обогащение, однако неумолима была по-прежнему.
— Подите прочь с глаз моих. — Я отметила в своем тексте напевную архаичность.
Преследователь затопал косыми ногами:
— У… тварь! Халда! Чудовище!
Мне показалось, что он декламирует стихи. Я пошла быстрей, петляя между прохожими.
— Экскьюз ми… Я потерял голову… — догоняя, оправдывался нос кукишем. Он попусту раздражал меня, назойливо предъявив прыткую обезьянью готовность. Я немного подумала и двумя пальцами ткнула его в плечо.
Отвергнутый пискляво икнул, плешь его (бледный блик) пронеслась по низкой параболе — от меня шарахнулись табуном. Но на следующей улице возникли представительные бородачи в люстрине, в чесучовых застегнутых рединготах. Было их не меньше десятка, и бороды (по-кержачьи окладистые, гофрированно-ассирийские, венком, котиковой муфтой) поражали своим камуфляжным шиком. Бородачи приподнимали конотье и работали локтями, хотя по целеустремленности куда им было до того — с плешью. Несмотря на чесучу и люстрин, они мне не нравились. Я подумала, не заводные ли это куклы в пропахших музейной антимолью костюмах. Впрочем, через несколько минут бородачи безнадежно увязли в массе прохожих, захлебнулись, пропали.
Внимание уроженцев столицы не на шутку тяготило меня. По правде говоря, я не ожидала такого яркого энтузиазма. Большинство изумленно столбенело и не могло вымолвить ничего выразительнее самых примитивных речевых частиц. «Ого, ого!» со всех сторон света доняло бы кого угодно. У меня эта птицеферма вызвала тошнотворное отвращение. Я начала размышлять — а не перенести ли эксперимент на более благоприятное время… Наконец одна грандиозная дама, истекавшая в духоте мутными каплями, как тающее желе, членораздельно потребовала: «Вызовите стражу! В крепость ее немедленно!» Прочие женщины, особенно молодые и привлекательные, возмущенно кривили накрашенные губы и заметно бледнели при бреющем вираже тарелок. Расхристанные подростки свистели в мою сторону — это было их убогое эсперанто.
Внезапно мне приглянулся юноша в белых брюках. Светлоглазый, высокобровый, с короткой прической бобриком. Тоненький, нежносребристый блондин, почти альбинос. Я развязала шнурок, стягивавший на затылке мою косматую гриву, и ощутила, как во мне что-то бурно и непредвиденно разрастается.
Солидный профессорского вида — строгий костюм, полосатая бабочка, пенсне и жирненький баритон (может быть, астролог?) — замахал ладошками, восторженно паникуя:
— Я предупреждал! Я предсказывал этот катаклизм космического секса! Я посвятил годы исследованиям и вот… Звездолетчица с созвездия Кентавра! Волосы — стихия, протуберанцы, медное пламя…
— Кентаврица… — расторможенно забубнили кругом. — Катаклизмища…
— И других видели… Трехметровые…
— Рожи-то бордовые…
— Выходили ночью из отеля…
— Утром из ночного борделя…
К сожалению, юноша в белых брюках оказался стриженой девицей, курившей маковую соломку. Девица простодушно заявила, что обожает таких крутобедрых гнедых кобылиц. Как поощрение к дальнейшему содружеству, она обслюнявила мне щеку. Я с досадой прогнала распущенную девчонку.