Толпа тем временем торопливо выстраивалась шпалерами. Сумасшествие настигло граждан столицы: добронравные мещане с переполненными желудками, нервные хулиганы, биржевики, мажордомы, малайцы в смокингах, маорийцы в ботфортах, чинуши с замусоленными портфелями, священник-методист (он же игрок в преферанс и покер), международные воры, литературные шкурники и доморощенные политики, торгаши с курчавым мохером под горлом, партийный лидер, элегантные рэкетиры, престарелые содомиты и молодые наркоманы, бомжи и опереточные актеры мчались за мной, клацая пломбированными челюстями.
Я бежала, вздрагивая от мокрых прикосновений. Кто-то уже воинственно размахивал тростью… Кто-то на ходу бесстыдно расстегивался… Шпалеры, гудя, сдвигались. Я оттолкнула самых расторопных, остервеневших от брутальной обывательской спеси. Взвился травматический вопль, мелькнули подошвы, и раздался звук — будто кокнули сырое яйцо.
Толпа завыла сотней койотов, зародился и прорезался визг — женщины платили за мою пьянящую недоступность. Как шампанское, хлопнул выстрел; пуля спела надо мной насмешливо «кентаври-и-ца…» Прикинув, что следующая может мне повредить, я выломала фрагмент чугунной ограды и растворилась в черном ропоте платанов и тополей. Ни один соискатель не рискнул сунуться в пролом. Я беспрепятственно прошла по прямой, будто луч, аллее, поднялась выщербленными ступенями на белый от лунного сияния бастион и, спрыгнув с пятиметровой высоты, распрямилась на круглой, как монета, площадке. Бронзовый памятник венчал ее центр. Здесь, в безнадежном тупике, древний герой прозябал за ненадобностью и покрывался сизым налетом. Он наблюдал за мной чуть боком, через плечо, отчего во мне родилось странное волнение.
Оглядев статую, я задумалась. Благородный профиль под флорентийской челкой, гордая шея, могучий рост сразили меня. Я обняла холодные плечи и ощутила вкус бронзового поцелуя. Не отвечаю за квалифицированность любовных действий, но мне было искренне жаль заброшенного героя, еще более удручала невозможность его оживить. Внезапно тьма хрипло заблеяла — из переулка вымахнул светильник и плоско завис над нашей целомудренной близостью. Сознавая бесполезность и комичность своего поступка, я объяснила его не иначе, как опасной вольностью, игриво мне предоставленной. И продолжала молить судьбу о волшебнике.
Тогда по каменным плитам медленно притекли тихие шаги. Старичок с клиновидной бородой, худощавый, изящно сгорбленный, в вытертом вишневом колете, плаще и сморщенных чулках зачарованно смотрел на меня. Его взгляд содержал что-то любезно-отеческое.
— Клянусь, не ждал такого успеха, — растроганно сказал он протяжным голосом. — Какая совращающая красота! Трагическая Венера, бедное мое дитя! Позвольте, прекрасная Венуся, склониться перед воплощением бессмертного идеала…
Он говорил слишком таинственно. Я сейчас же пробежала по коридорам, уставленным информативными стеллажами, однако ничего, кроме… «Венера», «Венус» (Venis) и — как производное — «Венуся»… так и не поняла. В его руках были розы. Да какие-то мрачные, темнопламенные, перевязанные черным крепом. Стало мне почему-то не по себе, и просьба об оживлении красивого монумента показалась нелепостью.
— Подарите уж лучше этот тюльпан. — Я сама опешила, указывая на застежку его плаща. Зачем она мне понадобилась? Я чувствовала тревогу, будто в преддверии чрезвычайно важного для меня события.
— Не хочется мне дарить острую железку, да ничего не поделаешь, — огорченно произнес волшебник в вишневом колете. — Жаль, что она привлекла вас больше, чем живые цветы.
Он уронил свой траурный букет. Сняв застежку, скорбно поклонился, повесил плащ на руку и ушел шаркающими старческими шагами. Я спрятала железный тюльпан. По узкому средневековому тоннелю вернулась в город.
Угасали гроздья фонарей. Надсадно кашлял, захлебываясь, чей-то истерический смех, еще вымученно скакали ритмы отупляющей музыки, и кое-где рычали авто. Летающие светильники заснули на крышах. Огромный город, словно заляпанный мазутом и осыпанный угольным порошком, перестал существовать: его площади и сады, высотные дворцы с претенциозными шпилями, его замки и башни, лачуги и бесконечные кварталы стандартно-респектабельных домиков канули во тьму. Только река поблескивала, точно черная кожа, а над нею изогнувшимися пиявками сумрачно твердели мосты.
Я видела во мраке так же хорошо, как и при фонарях. На углу широкой улицы пятеро маорийцев кромсали ножами двух несчастных малайцев, а зулусы грабили мажордомов; чуть поодаль престарелые содомиты развращали молодых наркоманов, доморощенные политики гуляли под руку с литераторами-шкурниками, а псевдопингвины окружили какую-то зазевавшуюся толстуху: перепуганная жертва рыдала, взывая к блюстителям порядка, пингвины гортанно переговаривались, полицейский курил сигару, посмеивался и смотрел в сторону.
Я шла посреди пустого проспекта и ощущала тяжелое неудобство, разрешившееся невольными вздохами разочарования. К тому же эксперимент по обретению любовного опыта не удался, и я не желала его возобновлять. Спустившись к пристани, я села на причальную тумбу и сидела до пробуждения воробьиной коммуны, первого свежего ветерка и всплеска под мостом — самоубийцы часто решаются на рассвете.
Тихое хрюканье насторожило меня. Откуда бы взяться поросенку на городской пристани? Правда, я уже видела где-то борова в цивильном мешковатом костюме и мятой шляпе, державшего копытцами толстый портфель снабженца. Я оглянулась. Крошечный человечек, траурно сиявший цилиндром, копошился в мусорном контейнере. Мое внимание обрадовало человечка: растеребив гульфик, он помочился в мою сторону, злорадно погрозил щетинистым кулачком и рваными перебежками устремился прочь. За ним волочился голый крысиный хвост. Цилиндр и драный фрачок создавали впечатление ужасной диспропорции жизни, какой-то нарочитой абсурдной негармоничности явлений в этом городе. Что это? Еще один тусклый фантом, еще один гомункулюс безобразно-причудливого балагана?
Я оставила набережную и пересекла площадь Свободы. Обозначалась Свобода громоздкой статуей толстогрудой бабищи, разорвавшей толстую цепь. Навстречу мне ковылял подросток. Рыжий, в рыжих, по бледной коже, веснушках, в башмаках без шнурков. Из дыры выглядывало острое, с кровоподтеком, колено. Держа руки в карманах штанов, подросток пинал визгливо гремевшую консервную банку.
— Ишь ты… — сказал он ошеломленно. — У-ю-юй…
— Все это пустяки, братик, — пояснила я очень ласково и посмотрела на консервную банку.
— Что ж, сестричка? — спросил подросток. — И тебе плохо?
— Ага. С прошлого вечера. — Подросток сплюнул на заплеванную площадь Свободы.
Он продекламировал несколько рашпильно-рискованных выражений (я их припомнила) и погнал банку дальше, к площади Согласия, такой же неопрятной, как и площадь Свободы, с такими же уродливыми скульптурными символами.
У булочной, под золоченым кренделем, трясся на месте, попыхивал соляркой автофургон. Голубые бока его обнадеживали косой надписью «Хлеб». «Все-таки не катафалк», — подумала моя странная голова.
Мужичонка в кирзовых сапогах сосал «Беломорканал» и скреб щетину на подбородке, скулы ему сводило.
— Эй, лохматая! — крикнул он зевающей фистулой. — Сколь тебя ждать, а? Это куды годится — всю ночь не спамши…
Я подошла вплотную, но особого впечатления не произвела. Мужичок поглядел в небо, как бы соображая что-то сугубо утилитарное по отношению к моей невиданной красоте и кромешному соблазну. Сморщив лоб, двинул на затылок кепку, плоскую и замасленную, как оладья, затоптал сердито окурок.
— Начальству чего ни взбредет, а народ расхлебывай, из сил выбивайся… Ну долго зенками хлопать будем? — Водитель автофургона подтолкнул меня жестковатой пятерней. — Влазь да тряпьем накройся на всякий случай… Ясно ай нет?
Я немного позабавила ворчуна — нежно спружинила ступней и, совершив классическое антраша, по высокой траектории влетела в фургон. Оплеухой звякнула дверца. «Нечистая сила», — пробормотал мужичок и громыхнул задвижкой. Залез в кабину, помянул чертей-дьяволов, добился с кряхтом включения, и фургон задребезжал по брусчатой мостовой.
— Стоп, холера! — возник минут через двадцать пять начальственный зык. — Документы! Есть документы, гегемон?
— Как же-с, ваше графское степенство, — зафистулил мужичонка из кабины. — В наличии… Росписи, печать, порядковый номерок-с…
— C’est bien!.. Par ici, — грассировал тот же басовый зык, и я поняла, что знаю иностранные наречия. — Чего везешь? Я кого, сволочь, спрашиваю?
— Чего велели, то и везем. Ящики под рассаду… Метелок пяток… Лопат простых парочку… Совковых не дали, нету.
— Ладно. Валяй, гегемоша, протаскивай метелки на территорию.
— Grand mersi, mon general, — безошибочно прогундосил мой возница.
Ветки зашуршали по железу, оглаживая его, выспрашивая, делая уютные подвохи, усыпляя добродушной вальяжностью. Но дребезжащий фургон не поддался и не дал древесной службе получить никакой филерской информации. Заскрипела дверца, образовав голубоватый прямоугольник.
— Выпрыгивай, рыжая, доставил. — Мужичок пожевывал окурок шоколадной гаванны. — Промеж прочего, величают меня Михеич. Рюмашку с устатка примешь?
Парк сквозил изумрудно; в глубине его мраморные нимфы бессовестно свивались с дельфинами, омытые источаниями конденсированных рос. Волглыми облаками томно плыла сирень, гудели багровые паруса кленов, хмуро чернела косматая ель, увешанная белесыми лишаями, ливанский кедр распространял библейский озон, кокосовые пальмы на высоте небоскреба полоскали синью свои тропические шевелюры… Под искусственной скалой не таял декоративный сугроб… Рядом была беседка, зеленые скамеечки с вырезанным «Миша плюс Гога равно любое» (почему-то без мягкого знака), столик для доминошников с пометами чернильным карандашом «Рыба» и «А у нас яицы…». Заросшая тропинка куда-то… И этот легкий трепет берез… И что-то от тихого счастья, от мирной тишины почудилось мне.
— Не желаешь рюмашку-то? — продолжал спрашивать Михеич, покуривая «Герцеговину Флор». — Под огурчик? Сальца отрежу. Ну, тогда приступай. Вона имбирных орехов натрясло да всяких конских каштанов…