ружила, что на левом сандалии лопнул ремешок. Под хлещущим дождем я старалась соединить лопнувший ремешок с пряжкой; конечно, из этого не получилось ничего. И сделанное мною было по-людски бессмысленно: в безадресной и острой досаде я сняла обе сандалии, с мстительной энергией размахнулась и закинула в реку. Они врозь плеснули среди скачущих волн. И прямо здесь, посреди тьмы и ненастья, зашевелилась еще одна упорная мысль. Листая страницы памяти, я принялась следить за всей протяженностью своей диковинной эпопеи. Обретение себя под белой больничной простыней, исследование в зеркале своего отражения… Затем я оделась и вышла на улицу. По необычайной духоте, по раскаленным за день домам и медленно твердеющему асфальту можно было предположить окончание знойного июльского дня. Но сейчас несомненно октябрь-ноябрь: голые деревья, пронзительный ветер, студеный дождь. Сколько же неприметных чад Кроноса исчезло в чреве его, пока я обнималась с бронзовым красавцем, сидела на тумбе или ехала в автофургоне «Хлеб»? Условность времени до смешного меня смущала; угнетало болезненное беспокойство о целых месяцах (не днях!), потерянных в неизвестных антихтонных пучинах.
Я горестно переживала свое одиночество, свою жалкую беззащитность. Я продрогла, босые ноги окоченели. Безуспешно, как всякая иззябшая женщина, я пыталась запахнуть вымокшую рубашку. Где-то посреди непроглядного мрака, в мохнатой поросли черных холмов мигнул красненький светлячок, посылая сигналы, как корректирующий знак на полосе приземления. Это был знак неотвратимости. Обхватив себя крест — накрест под плечи, я всхлипнула и, подавляя отчаянье, спотыкливо поплелась в ту сторону.
Отсыревшие поленья пищали, желто-голубой огонь выскакивал спиралью из-за железной заслонки. Злобно колотили по крыше сучья, надсадным скрипом соревнуясь с ревущей над землею розой ветров. И казалось, что, подкравшись, кто-то непрерывно выплескивает на стекло ведро мутной воды. Человек каждый раз вздрагивал и оборачивался к испещренному дождевыми разводами окну. Переломленное чудище тени от его сутулого профиля ползло по стене. Лампа под красным колпаком стояла на подоконнике, и вздрагивающий поглядывал, как бы желая убедиться в правильности ее расположения. Длиннопалая рука делала нервное движение, будто собираясь еще приблизить к стеклу красный колпак, но признавала бесполезность этого намерения, угасающе замедляла путь и ложилась в нерешительности на клиновидную бороду.
— Какое яростное ненастье… Она не найдет… — тихо проговорил человек с бородой.
— Да ить в ентом ты первый будешь виноват, — заметил бодро ходивший по комнате небольшой бритый мужчина, одетый по-мещански безвкусно: клетчатые штаны, красный жилет, кургузый гороховый пиджак. — А ночка-то, промеж прочего, и впрямь окаянная… Добрый хозяин, ей-ей, собаку не выгонит…
Сутулый с бородой бледно улыбнулся:
— Ты увлекся игрой. Но роль сыграна и, может быть, этой ночью результат будет объявлен. Ты проявил способности лицедея, выведя на подмостки, как принято писать в специальных статьях, глубоко прочувствованный народный тип.
— Ну, Гордон, ты ведь тоже недурно изображал стареющего волшебника. В вишневом колете и плаще, на этом маскараде говорящих кукол и механических фигур, ты вполне импонировал одной растерявшейся особе. И даже подарил ей железную штуковину с предусмотрительно заточенным лезвием. — Тот, что в клетчатых штанах, мелко попыхивал сигаретой и, в противоположность остроносому с бородой, выглядел неунывающим и надеющимся на успех.
— Однако, — продолжал он, указывая на полки, заставленные приборами неизвестного назначения, — отсюда нам следует ретироваться поскорее, иначе…
— А как же… а что будет с нею? — спросил Гордон и опять оглянулся на окно.
— Мы сделали все, что нам было доступно. Не забывай, мы крепко материализованы. С нами может случиться все что угодно. Всемирный революционный совет не нашел другого способа воспользоваться нашими знаниями, это не шутка. Интеллектуальная элита вырождается. Она давно в тупике, она одряхлела и иссохла, как мумия. В арсенале ее борьбы осталось только убийство. Что ж, мы обязаны выполнить заказ медиума.
— Меня лишили, вопреки желанию, моей многоэтажной башенки, увитой лиловым виноградом… Меня оторвали от моего тигля, моих реторт и магнетических упражнений… Я устал здесь… Там блеянье стад на рассвете, вечернее пение девушек, прогулки с маэстро Рикардо ди Гроссольянти и с Альбертом Великим… Мне жаль здесь только ее, мое создание…
— Конечно, Гордон, ты гениальный физик. Но ты сентиментален и призрачно любопытен. Ты нелеп, как абстракционист, утерявший среди груды затейливых игрушек предметность изображения. К чему эта лавина совершенно сторонней информации взамен прагматически обусловленных задач?
— Я даже научил ее стенографировать, — припомнил Гордон.
— Думаю, она совершила много непредвиденных действий и ощутила тысячу наивных страстей. А для чего? Достаточно ей было оставаться исполнительным идолом. Нет, жесток ты, а не я. Ты заставил ее вообразить себя живым существом. (Он усмехнулся.) Небось она не раз ошарашила своих оппонентов. Не придал ли ты ей способности выпалить что-нибудь по-латыни? Из Катулла, например. Или по-персидски из Саади.
— По-персидски, быть может… — сказал Гордон, не поощряя улыбкой иронии напарника. С молчаливой грустью он прислушивался к закулисному шуму бури. Освещенной по-прежнему была только часть сценического пространства; погруженная во тьму авансцена пока что мрела пустыми объемами будущих фигур и контактов.
Партнер Гордона затушил сигарету и сел у стены на длинную деревенскую скамью. Нахохлился, сунул руки в карманы штанов, скрестил клетчатые ноги и задремал. Через полчаса в дверь стукнуло. Он поднялся рывком. Скрипя подошвами, подошел к двери. Остроносый Гордон смотрел на него испуганно. Прислушался, морща лоб. Стукнуло еще раз. Клетчатоштанный резким движением отодвинул засов и открыл дверь. Ворвались свист и плеск. На границе черной тьмы и красноватого полумрака стояла высокая, неправдоподобно прекрасная девушка. Спутанные темно-рыжие волосы, будто грива, облепили плечи, рваная рубашка расстегнута на груди. Девушка застенчиво придерживала ее обеими руками. Вода лилась ручьями с ее волос, омывая нежное лицо, капая с ресниц, будто крупные грушевидные слезы.
— Входи, — сказал открывший и посторонился. Она неуверенно переступила порог. Мужчина затворил дверь, громыхнул засовом и как будто уже виденным в этом спектакле жестом грубовато подтолкнул ее.
— Стань там, пусть вода стечет, — деловито проговорил он и обратился к Гордону: — Задерни окно плотнее. И зажги верхний свет.
Гордон вытянул шею к девушке, стоявшей босыми ногами в луже, и разглядывал ее с болезненным удивлением. Она не двигалась, опустив руки по бокам и не поднимая глаз.
— Ты устала, Венуся, — жалеючи сказал Гордон. — Сядь, отдохни.
— Прекрати никчемную возню, Гордон! — сердито вмешался человек в клетчатых штанах.
— Вы забываете, Венедикт Брониславович, что порядочные люди добры и к животным, а здесь…
— А здесь даже не животное. Здесь создание твоего собственного ума, несчастный Пигмалион.
— Тем более. И я хотел бы…
— Ты хочешь, Гордон, чтобы нас взяли с поличным и столетия на три бросили в подземные камеры. Как же ты возвратишься к своему венецианскому окну и винограду, вьющемуся до самой крыши, к своим свечам и ретортам? Задание выполнено, — повернулся он к девушке. — Дай мне тюльпан.
Она с усилием выколупала из кармана требуемый предмет.
— Замечательно. — Энергичный Венедикт Брониславович спрятал вещицу. — Каким образом ты его применила?
— Уж после того, как был отключен источник жизнеобеспечения.
Венедикт Брониславович захохотал совместно с визгливым кашлем и побежал по диагонали сценического пространства, воздев кулаки.
— Неслыханно! С помощью гнусных махинаций они вызывают из прошлого великого ученого, чтобы устранить тирана, — и что же? Над ними властвовал не узколобый фанатик, не беспощадный параноик. Даже не ординарный слюнтяй с болтливым языком и трусливой душонкой. Этими подобиями прожорливых личинок правила машина!
Гордон неодобрительно смотрел на беготню клетчатоштанного Венедикта. Девушка все так же стояла в луже, изредка переминаясь босыми ступнями, измазанными жирной грязью.
— Сними свое тряпье, — сказал Венедикт после того, как задал ей еще несколько коротких вопросов. Он выдвинул на середину комнаты большой стол и хлопотал у полок, доставая какие-то инструменты.
Девушка послушно стянула с плеч мокрую рубашку, высвободила ноги из тесных брючин и растерянно опустила одежду на пол, рядом с собой. Сияние ее гладкой кожи и соразмереная прелесть тела были поразительны. Венедикт на минуту остановился. Гордон взволнованно дышал, не отводя от нее сухо горевших глаз.
— Мы похожи на скульптора, разбивающего лучшую из своих статуй. Это трагическая коллизия, самая печальная в моем послежизненном бытии. — Гордон ласково покивал неподвижной девушке.
— Ложись-ка сюда, — приказал ей Венедикт, хлопая крепкой ладонью по столу. — Послушай, Гордон, ты смотришь с такой искренней страстью, что я, право, ощущаю неловкость. Может быть, ты желал бы побыть с ней наедине? Но наслаждение собственным созданием есть кровосмесительное соитие. А в данном случае пахнет еще некой механизированной мастурбацией. Или даже манией мрачного некрофила…
— Такого рода насмешки не имеют ничего общего с вашей былой блестящей иронией. Мне жаль вас. Делайте, что хотите, но я не в состоянии вам помогать. — Гордон поник остроносым профилем и длинными пальцами прикрыл глаза.
— Обойдусь. — Венедикт скинул пиджак, засучил рукава и бодро потер белобрысые руки. Затем он установил рядом со столом агрегат, напоминавший кругобрюхого спрута с отводами трубок-щупальцев. Скосив огромные глаза, Венуся испуганно следила за суетливыми приготовлениями и часто, как ребенок, облизывала припухшие губы. Венедикт мелькал с емкостями темного и прозрачного стекла, звонко щелкал моторчиком, подключал провода и совершал еще массу проворно-хлопотливых движений. Наконец, агрегат зловеще закряхтел. Венедикт подошел к девушке, взял ее за левую ки