и, сценаристы — эти ваши творческие личности — придумывают дичайшие ситуации и персонажи, а нам потом приходится все это расхлебывать. Именно об этом, кстати, мне и хотелось бы с вами потолковать.
— Тогда говорите, но только поскорее. У меня сегодня был тяжелый день, и я был бы не прочь сейчас завалиться куда-нибудь, да поспать часиков этак двадцать, если, конечно, здесь найдется для этого подходящее местечко.
— Вне всякого сомнения! — воскликнул Черт. — Вот здесь, между валунами, на куче листьев. Их нанесло сюда ветром еще с осени. Вы прекрасно на них выспитесь.
— Вместе со змеями?
— За кого вы меня принимаете! — оскорбился Черт. — Вы что, думаете, у меня не осталось ни чести, ни совести и я пытаюсь заманить вас в ловушку? Клянусь, что никто и ничто вас не потревожит, пока вы спите.
— А потом?
— Потом вам придется пройти еще одно, последнее испытание, чтобы соблюсти правило. Но вы можете быть уверены, что, каким бы оно ни было, я от всего сердца желаю вам удачи.
— Ну, что же, испытание так испытание, тем более что, как я понимаю, мне от него все равно не отвертеться. Однако не могли бы вы замолвить за меня словечко? Я чувствую себя несколько измотанным, и мне не хотелось бы сейчас иметь дело еще с одной змеей.
— Обещаю вам, — торжественно произнес Черт, — что никаких змей не будет. А сейчас давайте-ка займемся нашим делом.
— Ну, хорошо, — проговорил я устало, — выкладывайте.
— Дело в том, — начал Черт с некоторым раздражением, — что мы сыты по горло вашими вздорными фантазиями. Как можно надеяться создать порядочную цивилизацию из всей этой чепухи и бессмыслицы, которую вы продолжаете нам подсовывать?! Откуда нам, я вас спрашиваю, в подобной ситуации брать приличный материал? Конечно, я не отрицаю, что вы обеспечили нас прочным, солидным фундаментом благодаря существовавшим в прошлом твердым убеждениям и неколебимой вере. Но сейчас вы утратили всю вашу былую серьезность, и создаваемые вами персонажи выглядят одновременно неестественными и нежизнеспособными, а такой материал не только не способствует усилению нашей мощи, но и подрывает то, чего мы уже добились в прошлом.
— Вы хотите сказать, — начал я, — что для вас было бы лучше, если бы мы продолжали верить в чертей, вампиров, гоблинов…
— Намного лучше, — ответил Черт, — конечно, если бы вы верили в это по-настоящему. Но сейчас вы превратили нас в объект шуток.
— Нет-нет, — запротестовал я. — Вы должны помнить, что человеческая раса фактически не имеет ни малейшего понятия о том, что вы действительно существуете. Да и как она может об этом узнать, когда вы продолжаете убивать каждого, у кого возникает малейшее подозрение, что этот мир существует?!
— Все дело в этом вашем так называемом прогрессе, — проговорил с горечью Черт. — Вы можете добиться почти всего, чего пожелаете, и продолжаете желать все большего и большего, забивая себе голову всякими несбыточными надеждами вместо того, чтобы обратить все внимание на то, что для вас по-настоящему важно — на свои недостатки. В вас нет больше ни страха, ни опасений…
— И того и другого в нас предостаточно, — прервал я его. — Вся разница в том, что сейчас мы боимся совершенно другого.
— Да, конечно, — сказал Черт, — водородных бомб и неопознанных летающих объектов. Надо же придумать такое — летающие тарелки!
— По-моему, — заметил я, — это лучше, чем черт. С инопланетянами у человека есть хоть какая-то надежда договориться, а с чертом — никакой. Вы, ребята, весьма ненадежные существа.
— Да, — печально произнес Черт, — времена изменились. Механика вместо метафизики! Вы не поверите, но у нас здесь полным-полно этих, как вы называете, неопознанных летающих объектов. И все эти мерзкие машины набиты отвратительными инопланетянами всех видов, цветов и оттенков. Но все они какие-то ненастоящие. Они не способны внушить ужаса, какой внушаю я. Совершенно никудышные создания.
— Понятно, вам не сладко, — сказал я. — Даже не знаю, как это все можно поправить. Сегодня, пожалуй, только в нескольких совсем глухих уголках и остались еще люди, которые верят в вас по-настоящему. Конечно, мы часто говорим «иди к черту», «черт возьми», «ни черта не видно», но при этом никто о вас и не думает. Это только поговорки, не более. Веры в вас нет, она исчезла. Думаю, вряд ли здесь можно что-нибудь изменить. Человеческий прогресс остановить нельзя. Похоже, вам не остается ничего другого, как только ожидать дальнейшего развития событий. Может быть, произойдет что-нибудь такое, что изменит нынешнее положение вещей.
— Полагаю, кое-что мы все-таки сможем сделать, — сказал Черт. — Во всяком случае, сидеть сложа руки не собираемся. Мы и так слишком долго ждали.
— Не могу даже представить себе, что можно предпринять в подобных обстоятельствах. Вы ведь…
— Я не собираюсь посвящать вас в свои планы, — произнес Черт. — В вас слишком много хитрости, лукавства и изворотливости, которые свойственны только людям. Я сказал вам все это в надежде, что вы нас поймете и когда-нибудь в будущем согласитесь действовать в качестве нашего посредника.
С этими словами Черт внезапно растаял в облаке дыма, и в воздухе запахло серой. Я остался один на вершине холма. Подул ветер, и я почувствовал озноб, но, думаю, не столько от холода, сколько от пережитого страха.
В небе стояла луна, заливая холм бледным мертвенным светом, и кругом было пустынно и тихо. В этом ничем не нарушаемом безмолвии чудилось что-то зловещее.
Черт говорил о куче прошлогодних листьев между валунами; поискав, я вскоре обнаружил ее. Я ткнул в нескольких местах ногой, но змей не было. Я и не думал, что наткнусь на них, так как Черт не производил впечатления существа, способного на такую уж наглую ложь. Я пролез между валунами, разгреб листья так, чтобы было удобнее, и улегся.
Я лежал в темноте, слушая завывание ветра и благодаря Бога за то, что Кэти была сейчас дома, в безопасности. Я говорил ей, что мы все же выберемся из этого места вдвоем. И не подозревал — не пройдет и часа, как она окажется дома. В этом, конечно, не было никакой моей заслуги, это сделал Черт. И хотя я понимал, что действовал он никак уж не из сострадания, я все же испытывал к нему теплое чувство.
Я думал о Кэти, пытаясь вызвать в памяти ее лицо, каким оно было в тот момент, когда она повернулась ко мне и в отблесках пламени от очага колдуньи я увидел на нем выражение счастья. Мне показалось, еще немного, и я его вспомню, и за этими стараниями не заметил, как заснул.
А проснулся я в Геттисберге.
ГЛАВА 14
Меня разбудил толчок в бок. От неожиданности я резко вскочил и ударился головой о валун, да так, что искры посыпались из глаз. Как в тумане, я увидел какого-то человека, который, склонившись, внимательно меня разглядывал. Дуло ружья смотрело прямо на меня, однако было не похоже, что человек в меня целится. Скорее всего он просто толкнул им меня в бок, чтобы разбудить.
Фуражка едва держалась на его густых, давно не стриженных волосах, а выцветшую синюю тужурку украшали металлические пуговицы.
— Поразительно, — произнес он добродушно, — как это некоторые умудряются заснуть когда и где им заблагорассудится.
Отвернувшись, он выпустил изо рта струйку жевательного табака на один из валунов.
— Что происходит? — спросил я.
— Мятежники продолжают подтаскивать пушки. С самого утра этим занимаются. Должно быть, притащили их уже с тысячу. Вон там, на противоположном холме, они стоят, жерло к жерлу.
Я покачал головой.
— Не тысячу. Самое большее двести.
— И то правда. Откуда этим чертовым мятежникам взять тысячу пушек?
— Это, должно быть, Геттисберг? — спросил я.
— А что же еще, по-твоему, — ответил с раздражением солдат. — Не притворяйся идиотом. Не мог же ты находиться здесь столько времени и ничего не знать. Ну и каша заваривается, скажу я тебе. Если не ошибаюсь, очень скоро здесь станет жарковато.
Конечно, это был Геттисберг. Недаром, когда я прошлой ночью взглянул на рощицу, она показалась мне смутно знакомой. Прошлой ночью! — может, это произошло за сто лет до прошлой ночи?
Я сидел, скорчившись, на куче листьев, и голова у меня шла кругом. Вчера — рощица и груда валунов, сегодня — Геттисберг!
Нагнувшись, я выполз из своего укрытия, но подниматься не стал, а продолжал сидеть в том же положении, глядя снизу вверх на разбудившего меня солдата. Он отправил свою табачную жвачку за другую щеку и, вглядевшись в меня, спросил с нескрываемым подозрением в голосе:
— Ты из какой части? Что-то я не припоминаю таких франтов.
Я не нашелся что ответить. Со сна я еще весь был как в тумане, да и голова у меня после удара просто раскалывалась. Мало прибавило мне сообразительности и осознание того факта, что я неожиданно оказался в Геттисберге. Я понимал, что должен что-то сказать, но мой язык, казалось, прилип к небу, так что я смог только молча покачать головой.
Прямо над нами, на вершине холма, были установлены в ряд пушки, около которых, глядя прямо перед собой на противоположный холм, стояли навытяжку канониры. Офицер застыл в седле, и только лошадь под ним от возбуждения нервно била копытом. Ниже пушек длинной неровной линией расположилась пехота. Одни укрылись за наспех сооруженными брустверами, другие лежали на земле, а кое-кто и сидел. И все они смотрели в одну и ту же сторону — туда, где находился неприятель.
— Не нравится мне это, — произнес обнаруживший меня солдат. — Ох как не нравится. Если ты из города, нечего тебе здесь делать.
Внезапно сильный удар сотряс воздух. Я стремительно вскочил и бросил взгляд напротив. Над верхушками деревьев, растущих на гребне противоположного холма, поднималось облачко дыма. В следующее мгновение под деревьями полыхнул огонь, будто там открыли и тут же закрыли печную заслонку.
— Ложись! — заорал солдат. — Ложись, идиот…
Последние слова потонули в оглушительном грохоте где-то за моей спиной.
Я бросился ничком на землю. Невдалеке лежали, распластавшись, остальные. Снова раздался грохот, теперь слева от меня, и краешком глаза я увидел, как на противоположном холме приоткрылись, казалось, сразу несколько печей. Что-то просвистело у меня над головой, и в следующее мгновение мир взорвался.