Постепенно во мне возникли новые ощущения. Я чувствовал под собой землю и траву, а когда мое колено ударялось об острый камень, тело пронзала боль, лицо мне холодил свежий ветерок, от дуновения которого где-то над моей головой шелестела листва. Что-то изменилось, подумал я, в этом мире тьмы. Похоже, он снова ожил. Затем в мое сознание проникли наряду с шумом и другие звуки — топот ног и отдаленные голоса.
Я открыл глаза. Вокруг, как я и представлял, было темно. Сразу за мной находилась знакомая рощица, а на вершине холма стояла покосившаяся пушка, силуэт которой, с глубоко осевшим колесом и направленным вверх жерлом, четко вырисовывался на фоне звездного неба.
При виде этой картины я вспомнил, что нахожусь в Геттисберге, и понял, что никуда не полз. Я лежал на том же — или почти том же — месте, где и днем, когда кривлянье Рефери вывело меня из себя и заставило вскочить на ноги. Так что все мое карабканье вверх по склону холма существовало лишь в моем воспаленном мозгу.
Я поднял руку и коснулся головы. С одной стороны на ней образовалась твердая короста. Отняв от головы руку, я почувствовал, что пальцы мои стали липкими. С трудом я привстал на колени и какое-то время оставался в таком положении, пытаясь сообразить, насколько серьезно я ранен. Та сторона моей головы, которой я коснулся, ощущала боль при прикосновении, но сама голова была ясной — в глазах у меня не рябило, и я четко воспринимал окружающее. Судя по всему, ничего страшного со мной не произошло. Осколок только слегка оцарапал кожу на голове.
Мне было ясно, что Рефери чуть не добился того, чего хотел. Лишь доли дюйма отделяли меня от смерти. Интересно, подумал я, разыгрывалось ли это сражение исключительно для меня, для того, чтобы поймать меня в западню? Или это был постоянно происходящий через определенные промежутки времени запланированный спектакль, который и будет разыгрываться снова и снова, пока людей на моей Земле волновал и интересовал Геттисберг?
Я поднялся. Ноги у меня не подкашивались, однако где-то внутри я ощущал странную тупую боль, которую, как я вскоре понял, вызывал голод. Последний раз я ел, когда мы с Кэти останавливались недалеко от границы Пенсильвании. Для меня, конечно, это было только вчера — я не имел ни малейшего представления о том, как текло время на этом изрытом снарядами холме. Обстрел, судя по моим часам, начался на два часа раньше, чем следовало, хотя среди историков до сих пор не было твердого мнения на этот счет. Во всяком случае, он должен был начаться не ранее часа дня. Однако, сказал я себе, все это скорее всего не имело никакого отношения к происходящему здесь. В этом чертовом мире занавес мог подняться в любое время по желанию режиссера.
Я направился вверх по склону, но, не пройдя и трех шагов, зацепился за что-то ногой и полетел на землю, выбросив в последний момент перед собой руки, чтобы не удариться лицом. Самое худшее ждало меня потом, когда я повернулся, чтобы взглянуть на то, что вызвало мое падение, и испытал настоящий ужас. Вокруг виднелись и другие тела, великое множество тел, которые совсем недавно были живыми людьми и сражались здесь, на этом холме, не на жизнь, а на смерть. Теперь же они покойно и недвижно, как колоды, лежали в темноте, и легкий ветерок шевелил их одежду, как бы напоминая, что когда-то они были живыми.
Люди, подумал я… хотя нет, не люди. Здесь не было ничего, о чем бы стоило горевать, разве что только в память о том, другом времени, когда все на этом холме происходило на самом деле, а не было какой-то дурацкой пантомимой.
Иная форма жизни, полагал мой старый друг. Возможно, даже более совершенная, чем наша, форма, возникновение которой стало поворотным пунктом в продолжающемся до сих пор эволюционном процессе. Быть может, это была мыслительная энергия. Пойманная и материализованная здесь абстрактная мысль, которая, приняв ту или иную форму, жила и умирала (или притворялась, что умирала), и опять обращалась просто в мыслительную энергию, чтобы потом снова ожить в этой же или какой-то другой форме.
Это лишено всякого смысла, подумал я. Но ведь так можно сказать о чем угодно. Какой, например, был смысл в огне, когда человек еще не овладел им? Или в колесе до того, как кто-то его придумал? Или в атомах, пока пытливые умы не предположили и не доказали (так и не поняв их сути) их существование, и в атомной энергии — до того дня, когда необычный огонь вспыхнул в Чикагском университете, и потом, позже, когда в пустыне расцвело огромное грибовидное облако?
Если эволюция представляла собой непрерывный процесс, целью которого было создание независимой от окружающей среды формы жизни, тогда здесь, в этом мире, несомненно, она была близка к своему завершению и последнему триумфу. Существующая здесь жизнь фактически не была материей, однако она могла стать, по крайней мере в теории, любой формой, обладая способностью автоматически приспосабливаться к какой угодно среде.
Но какой во всем этом смысл, спросил я себя, продолжая лежать на земле рядом с погибшими в бою людьми (людьми ли)? Хотя, если подумать, вероятно, еще слишком рано искать здесь какую-то цель. Ес ли бы какие-нибудь разумные наблюдатели могли видеть безволосую плотоядную обезьяну, бродившую охотничьими стаями по Африке два миллиона лет назад, они бы сочли ее существование еще более бесцельным, чем существование странных созданий этого мира.
Я снова поднялся на ноги и пошел вверх по склону холма мимо рощицы, мимо разбитой пушки. Я увидел, что разбитых пушек было довольно много.
Вскоре я достиг вершины и бросил взгляд на противоположный склон.
Декорации были расставлены. Внизу, протянувшись цепочками огней на юг и восток, горели бивачные костры, вдалеке слышалось позвякивание конской сбруи и скрип движущихся фургонов, а может быть, артиллерии. Откуда-то со стороны Раунд-Топс доносился крик осла.
Над всем этим возвышался небесный свод, усыпанный яркими летними звездами, чего, насколько я помнил, быть не могло, так как вскоре после последней атаки на обреченный холм хлынул ливень, уровень воды в реке поднялся и некоторые раненые, не в силах двинуться с места, утонули. Солдаты прозвали такую погоду пушечной. Сильнейшие грозы, нередко разражавшиеся сразу после ожесточенной битвы, порождали в них уверенность, что причиной дождей была стрельба из тяжелых орудий.
Весь склон вокруг меня был усеян мертвыми телами. Кое-где виднелись трупы лошадей, но раненых, судя по всему, не было. Я не слышал ни жалобных стонов, ни плача, ни душераздирающих воплей, обычных после любого сражения. Не могли же они за такое короткое время найти и унести всех раненых. А может, подумал я вдруг, раненых здесь вообще не было? Может, здешние режиссеры немного подчистили и отредактировали историю?
В этих распростертых вокруг меня мертвых телах чувствовались мир и спокойное величие смерти. Я не видел ни одной неестественной позы, все они лежали так мирно и спокойно, будто просто заснули. Все, даже лошади. Ни у одной из них я не заметил ни вздутого живота или нелепо вывернутых ног. Все было изящно, аккуратно, благопристойно и Немного романтично. Да, здесь поработали редакторы, но скорее не этого, а моего мира. Так представляли себе эту войну люди во времена Геттисберга, так представляли ее себе и последующие поколения, когда прошедшие годы стерли из памяти людей жестокость, грубость и ужас этой войны и, набросив на нее романтический покров, превратили ее в легенду.
Я понимал, конечно, что передо мной прекрасная иллюзия, не более. Я знал, что в действительности все происходило совсем не так. И, однако, глядя сейчас вниз, я почти забыл, что это только спектакль, чувствуя в душе лишь гордость и сладкую ностальгию по тем героическим временам.
Осел наконец умолк, и где-то у костра затянули песню солдаты. В рощице за моей спиной тихо шелестела листва.
Геттисберг, подумал я. Еще совсем недавно я стоял на этом самом месте — правда, все происходило в другом времени или даже на другой Земле, — пытаясь представить себе, как все здесь происходило на самом деле, и вот сейчас я смог увидеть все это или, по крайней мере, часть этого собственными глазами.
Я начал было спускаться вниз, как неожиданно кто-то меня окликнул:
— Хортон Смит!
Я резко обернулся, но никого не увидел. Несколько мгновений я напряженно вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть того, кто со мной заговорил. Наконец на сломанном колесе подбитой пушки я заметил смутные очертания знакомой фигуры, лохматую конусообразную головку и торчащие уши. На этот раз, однако, Рефери сидел спокойно и не бесновался.
— А, это опять ты, — проговорил я.
— Тебе помог Черт, — пропищал Рефери. — Стычку с Дон-Кихотом нельзя было засчитывать, а уж пережить эту канонаду ты и вообще не смог бы без помощи Черта.
— Ну, хорошо, мне помог Черт. И что из этого следует?
— Ты признаешь? — спросил он с надеждой в голосе и подался вперед. — Ты признаешь, что тебе помогли?
— Конечно, нет, — ответил я. — Это ты так говоришь, а я этого просто не знаю. Черт ничего мне не сказал о том, что собирается помочь.
Рефери весь как-то сразу сник на своем насесте. Он выглядел явно расстроенным.
— Ну, что же, тогда ничего не поделаешь, — сказал он удрученно. — Три раза уйдешь от смерти — останешься цел. Закон есть закон, и я не могу ставить его под сомнение, хотя, — он резко повысил голос, — мне бы этого очень хотелось. Вы мне не нравитесь, мистер Смит, совсем не нравитесь.
— Наше чувство, — заметил я, — взаимно.
— Шесть раз! — продолжал он причитать. — Это просто аморально! Это совершенно невозможно! Никому никогда не удавалось даже трижды избежать смерти.
Я подошел к самой пушке, на которой, скрючившись сидел Рефери, и встал рядом, не спуская с него пристального, неприязненного взгляда.
— Если тебя это утешит, — произнес я наконец, — я не заключал никакой сделки с Чертом. Я попросил его замолвить за меня словечко, но он отказался, сказав, что правило есть правило и он ничего не может для меня сделать.