— Анфиса, генерал любезно согласился довезти тебя с комфортом до Берлина, — поспешил сообщить актрисе Гиви.
— О-ля-ля, я разве хочу в Берлин?
— Спишь и видишь прокатиться с гастролями по Неметчине, — Гиви строго ей подмигнул. — Мы только вчера, после концерта, обсуждали с тобой эту поездку. — И, повернувшись, к генералу. — Вот что делает с нами излишняя доза спиртного.
— Теперь смутно припоминаю, — замялась женщина. Тут она увидела Кольку, подошла к нему, бесцеремонно его разглядывая:
— Ты карлик?
— Нет, — Колька встал, покраснел, насупился.
— Это племянник Гиви, — услужливо пояснил генерал. Актриса с минуту изучала Колькину физиономию.
— Не похож, — безапелляционно резюмировала она, направляясь в столовую. Гиви предложил ей руку, шепнул, улучив момент:
— Дура. Товар повезешь. Десять штук «зеленых» валяются? — Анфиса поцеловала его в висок, в щеку:
— Нееет, не валяются! Мерси.
— Так охмуряй солдафона, действуй!
— Пойдем, тезка, — позвал Кольку генерал. — Наше место в буфете.
За столом Анфиса оказалась рядом с генералом. Смех, остроты, поцелуи. Гиви подливал и подливал себе и Кольке, невзначай мешал виски с «твиши», пиво с водкой. Дважды Колька порывался уйти, но Гиви витиеватой восточной вязью тостов и притч удерживал его. Внезапно позвал его в туалет.
— Порошочки экстра-класс, — сказал он, подавая Кольке лезвие с «белой мечтой». Колька принял двойную дозу. Дождавшись, когда «племянник» поплыл по реке забвения, кавказец перенес его на огромную «королевскую» кровать, раздел, обнажился сам. Прерывисто дыша, стал лихорадочно растирать мальчишечью грудь, спину, ягодицы розовым маслом. Сунувшийся было в спальню генерал выскочил оттуда с вытаращенными глазами: «Пле-мян-ни-чек!», резко захлопнул дверь и потащил сговорчивую Анфису на диван…
Ноябрь выдался холодный, промозглый. Неделями не было видно солнца. Почти каждый день шел снег вперемежку с дождем. Ветви деревьев покрыла тяжелая наледь, они не могли ее сдержать, ломались, с треском падали на стылую, покрытую гололедом землю. В домах было неуютно— топили еле-еле. Люди, особенно старики и дети, ходили и сидели в квартирах, скукожившись, набросив поверх свитеров и пуловеров одеяла и пледы. Свирепствовал грипп. Останавливались сотни заводов и фабрик, цены прыгали ежедневно, как проголодавшиеся блохи, и разгул инфляции праздновал беспредел. На окраинах некогда Великой Империи шли этнические войны, кровь лилась реками. Колдуны и предсказательницы обещали скорый приход антихриста и мучительный конец света. Высокооплачиваемые бодрячки-оптимисты из государственного TV уже который год уверяли обезумевших от беспросветного лихолетья обывателей в том, что «глубокий кризис, неизбежный при любых революционных изменениях, скоро закончится и наступит период действенной стабилизации…».
В подвале Петькиного дома в закутке за бойлерной собрались все вчетвером. Теперь собирались редко, хотя их «конференц-зал» был оборудован, как никогда — старый, но вполне еще сносный диван, пара потертых, однако бодрящихся кресел, стулья, столики (б/у, разумеется, но не рухлядь) и даже видавший виды ковер. И даже портрет в громоздкой золоченой раме. Аляповатый портрет — масло на холсте — Джона Ф. Кеннеди.
Колька появился последним.
— Забурел наш Николай, — смешливо сощурился Борька, ударив ладонью ладонь друга.
— Ничего не забурел, — возразил Колька. — В «Новоарбатский» заскочил, по пяти отделам прошелся, сорок пять минут как корова языком слизнула. Вот, Петька, держи. — Он протянул увесистую пластиковую сумку. — Накидай закусь в тарелки. А ты, Юрка, готовь рюмки да стаканы. Вот водка, вот виски, вот и джин.
— А тоник, тоник есть? — заискивающе протянул Борька. — Один он щас, знаешь, сколько стоит? Ууу!
— Не верещи. Есть и тоник.
— Гулять будем! — громко восхитился Борька.
— Зови бойлерщика, — приказал Колька.
— Кузьмича? Мигом! — Борька готов был сорваться с места, но Колька остановил его едва заметным жестом.
— Покличь Наташку с Любкой, скажи — я зову.
Кузьмич пришел сразу. Усы рыжие, нос — белорусская бульба, глаза по-детски ясные, синие, лоб лоснится до затылка, по бокам снежком запорошило. Молча поздоровался с каждым за руку, молча выпил стакан водки, молча занюхал квадратиком колбасы («мудреная, вся утыкана разноцветными блямбами»). Присел на краешек кресла.
— Да, Николай, — хрипло заговорил он. — Чай, мать болеет?
— Мама ничего, держится. А вот батя плох. Второй инфаркт свалил.
— Да, все хвори от настроения, — заметил Кузьмич и замолчал. Ему налили еще. Он выпил, поклонился и ушел, бормоча: — «Подфартило, значит. Малец — а деньгу, видать, лопатой загребает. Да…»
— Кузьмич чужие деньги считает, — неодобрительно отметил Юрка.
— Не то, — возразил Петька. — Скорее всего ему жаль, что в такие же годы, как наши, он сам не имел возможности сделать хорошие деньги. Вот мой отец преподавал в одном институте. А у него алименты. Так чтоб в другом институте не мог бы подработать — шиш с маслом. Не разрешали. Боялись, он Дюпоном станет, обогатится не в меру.
— Все основатели крупнейших американских состояний, — голос Юрки звучал мечтательно, ласково, — начинали вроде нас. Дюпон, Мелок, Форд, Рокфеллер… Вон и его дед, — он кивнул на портрет Кеннеди, — тоже небось мальчиком сапоги чистил.
— Наслушался, насмотрелся баек из Останкина, — презрительно скривил губы Колька. — Пушками все делалось, только пушками. У кого рука сильнее и глаз метче, тот и босс.
Появился Борька.
— Привел, — победно улыбаясь, сообщил он. Девочки скинули пальтишки, скромно уселись на свободных стульях.
— Давайте сюда, — коротко предложил Колька, согнав с дивана Петьку. — Сейчас я вам сделаю джинчик с тоником, питье потрясное.
Наташа и Люба, взяв бокалы, нюхали их содержимое, пробовали языком, переглядывались, хихикали:
— А вы что же, мальчики, не будете?
— Обязательно. И неоднократно, — ответил за всех Колька. Стаканы тотчас наполнились. Наконец, поддавшись уговорам, девочки собрались духом и медленно опорожнили свои бокалы. — Ну вот, а то ломаются как тульский пряник на ярмарке.
Закурили все, кроме Петьки. Разговор не клеился. Борька рассказал сальный анекдот. Никто не смеялся.
— Тогда давайте пить на брудершафт, — предложил он.
— А мы и так на «ты», — сказала Наташа. Люба незаметно толкнула ее в бок, прошептала:
— Чего ты? Пускай.
— Ну и что? — возразил Колька. — Все равно интересно.
Сначала целовались по правилам брудершафта — заложив руку за руку. Но вскоре все осмелели, языки развязались, поцелуи стали затяжными, объятия крепче. Выключили свет. Слабо светила лишь дальняя лампочка в коридоре над входом в бойлерную. Слышался девичий визг, вскрикивания: «Не лапай! Убери руку, кому говорят! Еще раз там тронешь, бутылкой по башке зафигачу!» Колька достал порошочек, быстро насыпал на кожу между большим и указательным пальцем левой руки, занюхал: «Ррраз! Дввва!»
— Ты чегой-то фыркаешь, Кольк? — услышал он у самого уха шепот Любки. — Тебя воротит, да?
— Отстань! — резко оттолкнул он ее. Голова закружилась, и он мягко сполз со стула на пол.
Ему грезилась та теплая, ранняя весна, когда они с матерью выбрались на свой садовый участок под Звенигородом. Первая травка. Первые почки. Первое по-настоящему ласковое солнышко. Мать занялась хозяйством, грядками, а Колька побежал на речку рыбачить. Тропинка шла через лес. Снег и там уже стоял, но было мокро, слякотно. А запахи, запахи обалденные! Пахнет и хвоей, и прелой листвой, и земляникой, и грибами, и полевыми цветами. Ну, честное-пречестное! И птицы поют, щебечут. Во, вроде соловьишко защелкал, засвистел. А говорят — соловьи под Москвой перевелись. Ничего не перевелись! А вон и другой запел. И третий. Или это какая другая птица? Все равно здорово. И краски яркие, резкие, четкие. Зеленое, белое, черное, коричневое, голубое.
Он не поймал тогда даже малого голавлика. Ну и что? Речка-то какая! Набухшая, молодая, игривая. И пахнет свежими огурцами. Какой-то пьяный мужик залез в трусах в воду. Выскочил, враз протрезвел. Зубами лязгает, глаза выпучил, головой водит вокруг, никак не поймет — что с ним, где он. Плакучая ива тихо полощет ветви в реке, смеется. На лодках плывут отдыхающие из пансионата. Говор, смех, брызги. А рыбка — рыбку он еще поймает, и большую и маленькую, целое лето впереди. Днем мальчишки и парни собрались погонять мяч. Замерили лужок, рубахами да штанами определили «ворота». Колька только что проглотил «Вратарь республики». И вызвался стать в ворота. Спорить с ним никто не стал, всем хотелось побегать, постучать. Ну и наглотал он тогда голов, до десяти досчитали, а потом и со счета сбились. Мать согрела шайку воды и отмывала его от футбольной грязюки, приговаривая: «Физкультурник горевый. И глаз подбили, и ноги расцарапали. А все — охота пуще неволи». Спать она улеглась рано. А он сидел у их дома на лавочке, когда появилась соседская дочка. Худенькая, с набухшими уже грудками, смуглая, с короткой стрижкой, Глаза зеленые, так и зыркают.
— А я видела, как ты в футболешник играл, — сказала она, присаживаясь рядом с ним.
— Ну и что? — протянул Колька, краснея.
— Ничего стоял. Тренировочки бы тебе побольше.
— Я знаю, как тебя зовут, — помолчав, сказал он.
— Вот и не знаешь, — девочка тряхнула светлыми кудряшками.
— Алиса. Я слышал, как тебя отец звал.
— Это не отец, — вздохнула девочка. — Отчим.
— А меня Колька.
— Колька-Колька, лет тебе сколько? — смешливо продекламировала девочка.
— Десять, А тебе?
— Двенадцать. Будет в августе.
— Тогда и мне одиннадцать в октябре.
— А знаешь тайну нашего поселка? — Алиса перешла на шепот. Было темно, и Колька, нагнувшись к ней, чтобы расслышать, что она говорит, коснулся щекой ее щеки. Ощущение было таким сладостным, таким необычно сладостным, что он, отпрянув, напрягся, замер.