— Какую? — едва слышно выдохнул он.
— Председатель кооператива вчера ночью повесился. Вот ужас. Правда?
— А почему? — тоже со страхом в голосе прошептал Колька.
— Говорят, у него было две жены.
— Как у Синей Бороды.
— И две семьи, — продолжала Алиса. — Он между ними разрывался.
— Двух сразу любить нельзя, — убежденно сказал Колька.
— А вот и можно! Я в третьем классе сразу в двух мальчиков была влюблена. Один — из нашего третьего «Б», а другой из седьмого.
Колька неопределенно хмыкнул. Долго молчали. Наконец Алиса спросила:
— Только честно, ты с кем-нибудь целовался?
Колька затих, затаился. «Еще чего! — подумал он. — Что я, загуля какой, что ли?»
Алиса на ощупь взяла его щеки в ладони. Поцеловала в губы. И убежала. Колька задохнулся от ледяного ожога. Долго сидел с закрытыми глазами. В ушах звучали последние слова девочки, сказанные с пленительным смешком:
— Умри, но поцелуя без любви не дари…
Когда Колька вернулся из страны грез, вокруг никого не было. Лишь Любка одиноко сгорбилась на диване.
— Где все? — спросил он, наливая чего-то в два стакана.
— Наташка подралась с Борькой и Юркой и убежала. Они пустились ее догонять. Потом ушел Петька.
— А ты чего же осталась?
— Ждала, пока ты оклемаешься.
— Ну ты молоток. Давай выпьем за тебя. Эээ, нет, за себя надо пить до дна. Вот так.
Он сел вплотную к ней. Обнял. Стал расстегивать ее кофточку, брючки.
— Пусти, дурак, — не особенно рьяно отбиваясь, заявила Любка. — Я твоей маме… ой… пусти же, ну… кому говорят… я Анне Павловне все расскажу…
— Испугала ежа голой задницей… Ну что, что ты ей, бля, рас-ска-жешь, шалава дворовая? Что мы, бля, вместе водку пили? Что я к тебе в джинсы, бля, двадцать первый палец засунул? Ну и што! Подумаешь, удивила. Она и не то про меня знает. Молчит. Мать ведь. А я — кормилец. Поняла, бля?
И он, отхлебнув еще какого-то пойла, грубо повалил тихо всхлипывавшую Любку на диван…
А недавно Колька сел. Сдали его свои же — Марфа со товарищи. Следователям нужна была жертва, вот его и заложили. Сами откупились. И не то чтобы очень дорого, такса известная. В СКВ. А пацан — ничего, пацан посидит-посидит, да и выйдет. «Молодой ищо».
Мать не вынесла Колькиного ареста, вновь слегла. «Коленька, сынок, как же это? Зачем же это?»— металась она в бреду. Районный врач терялся в догадках, какой диагноз определить. Дней через десять ее не стало. Отец пережил ее на два месяца. Заснул в электричке, да так и не проснулся. Узнав об этом, Колька вспомнил слова Марфы. «Выходит, и сон занятие опасное», — вздохнул он.
Дали Кольке, учитывая особую опасность преступления — и в то же время его юные годы, — семь лет. Он почти сразу же активно включился в тюремную самодеятельность. Взахлеб читает книжки из местной библиотеки — детективы, приключения, фантастику, путешествия. Стенку камеры украшают его стихи:
Где ты, мама? Где ты, папа?
Где вы, вся моя семья?
Я ж для вас и крал и хапал.
Схлопотал за то 7 я.
На чай, на соль, на крупы нам
Хватило б. Не до сласти.
А кто берет по-крупному,
Тот у кормила власти.
Зекам стихи нравятся. Они считают, что у них теперь есть собственный поэт. И он обрел наконец-то свой настоящий дом. На всю жизнь. Дом и семью. Другой-то у него нет.
ЭРЛ СТЕНЛИ ГАРДНЕР
ДОЛИНА МАЛЕНЬКИХ СТРАХОВ
Говорят, будто стоит человеку почувствовать колдовские чары пустыни, как у него тотчас зарождается к ней любовь или ненависть. Что правда, то правда. К этому следует лишь прибавить: если возникшее чувство — ненависть, оно зиждется на страхе.
Знатоки пустыни утверждают, что, единожды сформировавшись, ваше отношение к ней останется неизменным, как бы долго потом вы ни прожили среди ее песчаных просторов. Тут, однако, они заблуждаются. Мне довелось стать свидетелем одного случая, к которому это правило не подходит. Пустыню трудно понять, и правил к ней не подберешь.
Этот случай известен лишь немногим, он произошел с человеком, который в пору моего с ним знакомства носил на шее собачий ошейник и пребывал в юдоли маленьких страхов.
Нельзя сказать, что люди не знали о собачьем ошейнике. Хотя человек этот всегда наглухо застегивал свою рубаху, тщательно прикрывая ошейник воротом, один раз или дважды он забыл это сделать, и окружающие имели возможность мельком увидеть его кожаный ошейник, украшенный серебряной именной табличкой и крошечными заклепками из полированного металла.
Вести об этом немедленно расползлись во все стороны, как это бывает в пустыне, где слухи и слушки, переданные тихим шепотком, просачиваются из одного места в другое с непостижимой быстротой. Пустыня — это страна шепота. Пустынный суховей шевелит песок, который, шурша, обтекает стволы кактусов, и звук при этом получается такой, словно кто-то шепчется. Когда же ветер крепчает, песчинки начинают сильнее тереться друг о дружку, производя престранный шорох — тихий говор песков.
По ночам, завернувшись в одеяла, невольно прислушиваешься к песчаному шепоту. Иной раз померещится даже, что можно разобрать отдельные слова; засыпая же, вдруг вообразишь, будто услышал целую фразу, которую тихонько кто-то шепнул тебе на ухо. Но рядом никого нет — просто перешептываются сыпучие пески.
То, о чем я хочу рассказать, произошло у самой восточной окраины Долины Смерти[2], неподалеку от высохшего озера Амаргоса-Синк. Природа между горами Фьюнерал-Маунтине и хребтом Кингстон-Рейндж прямо-таки с ума сошла. Ей, похоже, было мало того, что тут протекает Амаргоса-Крик, эта речка-уродец. Многие квадратные мили здешней территории усыпаны лапиллями[3]; в этом районе есть местность, именуемая Пепельными лугами из-за того, что вся она покрыта сплошным слоем вулканического пепла. Вода в большинстве здешних ручьев и ключей непригодна для питья, а растительность настолько скудна, что о ней и говорить нечего. Вдобавок ко всему окружающие горы раскрашены минералами в ядовитые оттенки красного, коричневого и зеленого цветов, на фоне знойного неба их голые остроконечные вершины громоздят ввысь жуткие свои вулканические очертания. Пустынные ветры, с шипением низвергаясь с горных склонов, глубоко вгрызаются в песок и гонят его шептать и пересыпаться по равнинам. Таково царство владычицы-пустыни.
Район изобилует залежами всевозможных руд, некоторые месторождения разрабатываются, обеспечивая занятость горстке старожилов, или, как их тут называют, старых песчаных крыс. Эти люди собираются и проводят свободное время в своих излюбленных заведениях, в числе которых есть один салун — всамделишный салун, а не пародия на него, — и один самый настоящий танцевальный зал, куда приходят женщины; последние, пожив немного в пустыне, в конце концов покидают здешние края, поскольку даже непритязательные девушки из дансинг-холлов не могут долго выносить местных условий. Потерять человеческий облик, всякое представление о приличиях и условностях цивилизованного мира тут ничего не стоит.
И надо же было так случиться, что именно сюда пришел Фред Смит. Он назвался Фредом Смитом и произнес это имя, опустив глаза. Мы сразу же догадались, что зовут его иначе и что придумывать себе фальшивые имена он не мастак.
Время от времени глаза его выдавали какой-то великий ужас, невыразимый страх, который тут же снова прятался в темные глубины его души. Смит боялся пустыни, но страшился он и того, что осталось позади, в его прошлом. Страх загнал его в этот забытый Богом угол, и удерживал его здесь тоже страх.
Ему дали работу на руднике «Красная бонанца»[4] должность на поверхности — от таких, как он, мало проку под землей, в тесном безлюдье горизонтальных выработок.
Однажды на руднике появился Ник Крайдер — специально ради того, чтобы взглянуть на Смита. Ник служил участковым помощником шерифа и был, как и полагалось по его должности, весьма крутым субъектом. Я тоже находился на руднике, когда он туда зашел.
— А, новенький! — сказал Крайдер.
Смит в это время делал записи в табеле. Рука его стала дрожать так сильно, что перо выскочило за пределы графы.
— Да, сэр, — отвечал он, завороженно уставившись на серебряную звезду, которую Ник носил на куртке.
— Откуда?
— Из Лос-Анджелеса.
— По какой причине уехал оттуда?
— Просто так — по разным причинам, ничего особенного. Там у меня не было возможности утвердить свой характер. Мне захотелось уехать в эти края и начать все заново.
Ник фиксировал его холодным и жестким, выражающим неверие взглядом.
— Хорошо, я наведу о тебе справки. Смотри у меня! Если вдруг окажется, что ты скрываешься от правосудия, то уж, будь уверен, я выведу тебя на чистую воду! — Сказав это, Крайдер зашагал прочь.
Дождавшись, когда Смит вновь поднял глаза от земли, я заметил ему:
— На вашем месте, Смит, я бы не позволил разговаривать с собой подобным тоном. Если Ник и впредь будет безнаказанно кататься на вас верхом, да еще и шпорами погонять, то вы прослывете у здешних ребят трусом.
— А что мне делать? — ответил Смит. — Ведь он — полицейский.
— Прежде всего Крайдер — задира, — сказал я, — как и многие мужчины. Человек же в этом мире заслуживает такого отношения к себе, какого он сам ожидает. Если вы будете вести себя, как щенок, который боится, что его ударят ногой, то вас все начнут пинать, а уж здесь-то люди пинают сильнее и чаще, чем в любом другом месте.
Я полагал, что мои слова заставят его встряхнуться, но ошибся.
Смит продолжал работать помощником табельщика. Дважды еще Крайдер наведывался на рудник и оба раза постарался вволю поизмываться над Смитом. Окружающие слушали и ухмылялись. После этого все стали относиться к Смиту с оскорбительным пренебрежением и заставили его воспринимать это как должное.